Меч Тенгри (сборник)

Женщина с дурным глазом, или Месть через любовь

Те, кто видел новую лошадь Шакура-абзый, целых три дня не могли прийти в себя от изумления. От коня глаз нельзя было отвести. При беге гибкое туловище его грациозно вытягивалось, копыта летели, едва дотрагиваясь до земли. Мы, желторотые мальчишки, заворожённо смотрели на это чудо природы, ощущая в себе непонятное, неизведанное ещё чувство прекрасного, возвышенного начала. Кажется, даже кровь в наших жилах текла быстрее и горячее при взгляде на коня. И кличка у него была редкая, живописная, напоминающая старинные бабушкины сказки, в которых прекрасные пери перемежались со страшными семиголовыми драконами. Когда Шакур-абзый ласково обращался к своему новому четвероногому другу, в груди нашей что-то теплело. А звали коня – Фархадом.

Пацанами мы постоянно шныряли около дома и двора Шакура-абзый. К конюшне мы, понятное дело, даже приблизиться боялись. И было чего бояться. Как только к конюшне приближался чужой человек, Фархад раздувал ноздри, бил копытом и тонко ржал… И только завидев хозяина, он с удовольствием протягивал ему свою шею и, закрыв глаза, ждал, пока его почешет ласковая рука сурового мужчины. Шакур-абзый кормил его сахаром, гладил по морде, по холке, шептал ему нежные слова. Впрочем, это и не удивительно, ведь Шакур-абзый – всё равно что Бог для лошадей. Ну не Бог, так добрый дух. Даже полудикие, горячие нравом необъезженные жеребцы тут же смиренно затихали, стоило только протянуть к ним руку этому невысокому, широколицему мужику с жиденькой бородкой. Не зря в народе говорили, что в Шакура «бес лошадиный вселился».

Его сын Сабир был под стать отцу – жить не мог без лошадей. Благородные животные также отвечали ему взаимностью. Увидев на пастбище дочерна загорелое лицо Сабира, кони с радостью подымали хвосты и галопом мчались к своему любимцу. Вечерами Сабир водил отцовских лошадей на водопой и купание, любовно мыл каждую лошадь. К реке и от реки он мчался даже не верхом, а стоя на спине лошади, гарцуя, как циркач, всем видом как бы говоря: «Смотрите, вот я, сын знаменитого коневода Шакура, будущий знаменитый коневод Сабир!» Хотя от их двора до реки вела прямая дорога, Сабир гнал лошадей обходным путём, мимо Лапотной горы через верхнюю часть села. Причиной этого была не столько бравада джигитовки, сколько одна женщина, жившая на краю села, но только в нижней части, вросшей в землю избушке. Никто не видел, чтобы она куда-нибудь выходила из дому или как заходила домой. Впрочем, возможно, просто не замечали или не хотели замечать. По пути на речку мы наблюдали иногда в окне избушки очертания лица этой странной женщины. Сельчане старались обходить стороной этот домишко, ибо в ауле бытовало поверье, что у хозяйки этой избы дурной глаз, причём дурной как бы наоборот. Считалось, что человек или скотина, которыми она восхитится, то есть посмотрит на них с радостью, непременно попадут в какую-то беду: заболеют, а то и вовсе помрут, если им не поможет опытная ворожея. Поэтому и мы, пацаны, старались бегом пробегать мимо этой заколдованной избушки с подслеповатым оконцем. Только пятки сверкали!

И лишь мой друг Хайруш не верил этим слухам, смеялся над «бабушкиными фантазиями». Спрашиваю: «Почему же взрослые опасаются близко подходить к этому дому?» «А что им в этой стороне делать? – отвечает друг. – Ведь они не бегают к реке купаться или загорать». Действительно, домик местной колдуньи стоял на отшибе, и сельчане могли месяцами не появляться здесь.

«Может, в этом доме вообще никто не живёт?» – предположил Хайруш, – может, там черти поселились? Слушай, айда сходим туда ночью, проверим».

Ага, нашёл дурака!

Однажды Сабиру вздумалось погнать Фархада на купание мимо дома «колдуньи», через нижнюю часть села. Видно, так суждено ему было на роду.

Недавно мы слонялись возле двора Шакура-абзый. На скамейке в саду он вёл чинный разговор с соседями. Сам только что вышел из бани, распаренный, красный, как варёный рак, довольный, свежий. Махровое полотенце ещё висело у него на плече, рубашка распахнута, седые волосы густо серебрились на груди. Он был вполне счастлив – в конюшне тонко ржал сытый Фархад, и Шакур-абзый тихо вторил ему довольным смешком. В воздухе плыл головокружительный аромат яблок.

Разговор, естественно, вился вокруг Фархада.

– К следующему Сабантую будет готов, – высказал предположение дядя Сафар, и потёр рукой лоб, чтобы скрыть завистливый взгляд в сторону конюшни. – Животное благородное, не наших краёв, иноземных кровей. Издалека видно…

В селе поговаривали, что Шакур увёл этого жеребца у Шайми-бая, живущего где-то под Казанью… А тому баю, говорят, этого жеребца подарил сам «султан туркменский». А что? Очень даже может быть. Знающие люди говорят, что жеребец этот – ахалтекинской породы.

Дядя Сафар и сам нет-нет да и пригоняет откуда-то весьма неплохих лошадей, отличает их с закрытыми глазами. Слово коневода Сафара стоит дорого. Поэтому Шакур лишь довольно посмеивается над словами уважаемого Сафара-ага.

К разговору подключается Шешам-абзый.

– Как, говоришь, его кличут, Шакуретдин?

Шешам был стар, тощ, жёлт, вдобавок у него тряслись руки. Говорят, в молодости он украл коня где-то в России, его увидели, долго за ним гнались. Шешам сумел переправиться через весеннее половодье, спасся, но с тех пор руки у него трясутся.

– Фархад! – торжественно объявляет (в который раз!) Шакур.

– Не к добру давать человеческое имя животному, – покачал головой Шешам и, пряча дрожащие руки, побрёл к своему домишке. – Ох, не к добру…

– Ха, старый хрыч, – беззаботно заметил ему вслед Шакур. – От тебя путного слова не жди.

Но Шешам оказался прав. Пророчество его вскоре подтвердилось. Не прав оказался именно Шакур, каким бы умным он ни казался.

Однажды Сабир, как уже было сказано, решил погнать Фархада на купание через нижнюю часть села. Он стоял босыми ногами на спине ахалтекинца, ловко гарцуя и весело посвистывая. Мы побежали следом – так притягивало нас зрелище купающегося чудо-коня. Ахалтекинец!

Хайруш вдруг потянул меня за край рубахи. Оказывается, мы бежали мимо дома «колдуньи». Занавеска на окне, кажется, дёрнулась.

– Ах! По-моему, она увидела Фархада! – сокрушённо взмахнул рукой приятель.

В то время я не обратил внимания на его слова. А если бы и обратил – что изменилось бы?

Река светилась тёплым закатом. В малиновой воде купался Фархад, и его тонкое ржание изумительной мелодией разливалось по округе. Сабир что-то говорил своему питомцу, и конь согласно кивал узкой изящной мордой.

…А наутро весь аул облетела злая весть: Фархад заболел!

Услышав эту весть, мы прибежали к подворью Шакура-абзый. Там уже собралось немало народу. Тихо, будто ждали выноса мёртвого тела. С трудом протиснулись мы поближе к ахалтекинцу: глаза его уже закатывались, из-под губ выступила пена, розовая, как закат.

– Не иначе, как та ведьма сглазила, – пробурчал Шешам-абзый.

– Гнать её нужно из села, – сказал кто-то.

И только Шакур-абзый молчал. Вместе с несколькими мужиками он погрузил мёртвого Фархада на арбу и поехал на скотомогильник. Гордость села, всей округи, всего района – благородного ахалтекинца – тянула в последний скорбный путь обыкновенная деревенская кляча.

Мы улеглись на траве, в тенёчке под забором.

– Шакур-абзый не даст спуска этой ведьме, – заверил Хайруш, облизывая потрескавшиеся губы. – Вот увидите: он накажет её.

Сабира не было видно ни во дворе, ни на улице. На другой день возле их дома остановился тарантас, из которого вышел очкастый бородатый человек с портфелем.

– Саквояж… Доктор, – прошептал Хайруш.

Слова-то какие знает. Понятно: сынок учителя.

– Здравствуйте, Антон Павлович, – приветствовал человека Шакур-абзый и даже поклонился.

Да-а… Шакур далеко не перед каждым склоняет свою гордую голову.

«Доктор приехал осмотреть Сабира», – вдруг подумали мы. Ведь родные боялись, как бы подросток не сошёл с ума от горя. Говорили, что он лежит целыми днями неподвижный, глядя в потолок, ничего не ест, не пьёт. Считает, наверное, себя виноватым в гибели Фархада. Спрашивается, какая нечистая понесла его в тот день через нижнюю часть села? «Чёрт попутал», – утверждает Хайруш.

Оказывается, Шакур вызвал весьма известного доктора. Как бы то ни было, а через несколько дней похудевший, осунувшийся Сабир вновь появился на улице. Правда, с нами уже не здоровался, взгляд его был опущен, потерян.

– Что-то он задумал, ребята, – многозначительно сказал Хайруш, и от его слов у меня словно мороз по коже прошёл.

Да, по всему видно, назревали события. К вечеру, когда уже смеркалось, Шакур-абзый сунул что-то под мышку и направился в нижнюю часть села. Мы с Хайрушем переглянулись, не зная, что сказать, хотя и поняли, что он отправился к «ведьме». Что же он нёс под мышкой?

Тихонько пошли мы вслед за Шакуром-абзый. Дверь избушки скрипнула, и бывший владелец ахалтекинца нырнул в логово сатаны.

– Пошли к окну, – потянул меня Хайруш.

– Ой! – испугался я и задрожал, как руки старого конокрада Шешама.

– Да ты трус! – Хайруш презрительно отвернулся и пошёл к окну.

Ну и трус… И что?.. Забоишься тут… Если эта ведьмовка почует… Если взглянет… Всё-таки перед другом не хотелось позориться, и я, собрав остатки смелости, шагнул к окну. Кроме того, ужасно хотелось знать, что делает в этой конуре Шакур-абзый. Так хотелось – терпения нет!

Я тоже прильнул к окну. Они сидели за столом напротив друг друга. Доносились голоса. Впрочем, кажется, говорил один Шакур-абзый.

– Сколько лет уже я не могу забыть тебя.

Он развернул принесённый свёрток. Показался отрезок красной шёлковой ткани. – Вот… Принёс… Красное, как наша молодость…

В ответ ни слова.

– Сколько лет уже снится мне по ночам твоя стройная фигура, – продолжал гость. – Ты сама не знаешь, насколько ты красива. Никого нет в селе красивее тебя. Брови будто пером писаны, глаза словно звёзды на небе, губы спелые, как ягоды. Посмотри на себя в зеркало, и ты поверишь моим словам.

Она обернулась и посмотрела на засиженное мухами треснутое зеркало. Он продолжал:

– Скрываешь от людей такую красоту.

Ни слова в ответ.

Шакур встал и направился к двери. На пороге обернулся и сказал, как застонал:

– Я тебя никогда не забуду.

Махнул рукой и вышел. Как только Шакур вышел, она подошла к зеркалу, примерила на себя ткань, причесала волосы. Мы не дыша следили за ней. Уже стихли шаги Шакура-абзый.

Женщина вдруг громко засмеялась. В её смехе чувствовалось какое-то торжество, даже толика злорадства. На нас словно холодом повеяло. Не помня себя, кинулись мы бежать восвояси.

Немного отдышавшись, я удивился:

– Неужели Шакур-абзый любит эту ведьму?

Хайруш шмыгнул носом:

– Здесь явно что-то неладно. Шакур запросто так даже кучку соломы не поворошит.

Причём здесь солома? И где здесь неладно? Мы же собственными глазами видели, как Шакур-абзый объяснялся ей в любви. Ну да, и слышали всё. Конечно…

На другой день мы только и думали об этом. Шакур абзый открылся перед нами с совершенно неожиданной стороны. Сказать другому, не поверит.

– Здесь какая-то тайна, – заявил Хайруш, привыкший думать основательно.

С наступлением темноты, как было договорено, мы снова пошли в нижнюю часть села. История шакуровской любви затмила даже трагическую гибель прекрасного ахалтекинца. Ладно – мы. Но как мог Шакур-абзый так быстро забыть смерть своего любимого скакуна? Тем более, что говорят, будто эта зазноба-ведьмовка и погубила скакуна. Мы снова прильнули к подслеповатому оконцу отверженной избушки.

Женщина… Она стояла перед зеркалом и что-то напевала вполголоса. На ней струилось алым цветом роскошное шёлковое платье.

И тут что-то случилось – лицо женщины исказилось какой-то мукой, руки безвольно повисли, и она упала на пол в конвульсиях. Потом затихла. Изо рта выступила кровь, будто кусочек ярко-красного шёлка.

От страха мы онемели, а опомнившись, побежали к мулле Аптерахману.

На другой день несколько стариков понесли умершую женщину на кладбище. На отпевании покойной Шакура-абзый не было…

2002

Дырка от бублика

Когда я оказался в райцентре, дождь, всё ещё не желая сдаваться, посыпал землю мелкими, холодными капельками. Надо же, так не везёт! За поворотом, оставляя за собой клубы сизого дыма, скрылся последний автобус, который проходит через нашу деревню. «Чёрт возьми!» – сплюнул я на землю. Эти слова срываются с моего языка, когда я особенно раздосадован. Стараясь ступать по траве, я направился в сторону асфальтовой дороги. Пойду пешком – кто знает, может, подберёт какая-нибудь попутка…

Не успел прошагать и пяти минут, как позади замаячила серебристая машина. «Отойду-ка в сторону, новые хозяева жизни не станут уговаривать – окатят грязью, мало не покажется!» – с этими мыслями я отступил назад и без всякой надежды поднял руку.

Смотри-ка, остановился…

За чернотой тонированных стёкол не разберёшь, кто там внутри. Открыл… и на тебе: Камиль – друг детства! Точно он, но каков гусь! Скажешь, большой кабинетный начальник. Нехотя кивнув, махнул рукой, мол, садись! Бросил взгляд на мои мокрые ботинки – не запачкают ли они салон?

– Домой? – первым завёл он разговор.

Про Камиля говорили, что работает на бензозаправке, что поймал за хвост птицу удачи, катается как сыр в масле. Завидуют люди, конечно. Разве могут у нас искренне радоваться чужому счастью? Могут, наверное. Есть такие чудаки. Только я их не встречал…

Камиль вновь пронзил меня взглядом.

– Чё не на машине?

Только хотел сказать, что машины у меня не было и в помине, как Камиль сказал:

– Да, бензин нынче дорог. – И непроизвольно облизнул губы.

Видать, не бросил он эту свою детскую привычку. Да надо ли? Сейчас она ему даже к лицу. А что скажешь против хозяина такой крутой тачки? Даже если он языком будет облизывать не губы, а собственные уши, скажешь «молодец!» и всё.

– Машина у тебя классная! – продолжил я беседу.

Этот комплимент должен был ему понравиться – уж я-то его знаю! И в самом деле, Камиль широко заулыбался, его глаза счастливо засияли.

– Ещё бы не классная… Купил у одного мужика, который привёз её из самой Америки. В Москве, через знакомых. Как тебе?

– Супер!

– Видел тебя по телеку как-то. Кажется, в воскресенье. В другие дни смотреть нету времени. И часто светишься в ящике? В тот раз, кажись, был в белой куртке.

– Не часто, – отозвался я и добавил: – Когда случайный ветер занесёт.

Долго ехали молча. Через некоторое время Камиль вновь завёл разговор:

– А твоя – иномарка?

– Что?

– Машина твоя, говорю, иномарка, что ли?

– У меня нет машины…

– Что? – Камиль посмотрел на меня с недоверием. – Не ври… Как так: писатель, и нет машины? По телевизору тебя показывают. Ладно я, даже родственники в Канаше тебя видели. Голос, говорят, у него точь-в-точь отцовский. Не врут… Отец твой нашим учителем был. Что уж преподавал? Географию, кажется?

– Да…

– Что думаешь о Саддаме Хусейне?

Я пожал плечами.

– Ничего не думаю.

– Хитрец мужик… Как думаешь, расстреляют?

– Не знаю…

– Всё равно в тюрьме замочат. Как Салмана Радуева.

– Такие не умирают своей смертью, – сказал я глубокомысленно. В подобных случаях стараешься как-то поддержать беседу…

– А тот, которого арестовали, интересно, он не двойник его? Про Гитлера вон говорят, что живёт в своё удовольствие в Америке…

– До сих пор?

– Такие живут долго. Если бы Берия не прихлопнул Сталина, до сих пор бы житья от него не было. Помощнички-то его чуть ли не до ста лет дожили.

– Телевизор много смотришь. Хотя и говоришь, что времени не хватает, – заулыбался я.

Телевизор! Чёртов ящик! Вот чему должна быть «благодарна» татарская нация. Старухи, которым надо думать о намазе, распустив слюни, радуются бестолковым сериалам. Кафиры не поклоняются так своим иконам, как мы поклоняемся телевизору.

Машина резко затормозила. Обиделся, что ли, Камиль? Чем чёрт не шутит – оставит здесь и уедет. Видно, что стал он совсем другим человеком – по неторопливым и ленивым движениям пальцев видно.

– Слышал, что Самигулла погиб?

– Какой Самигулла?

– В классе у нас был только один Самигулла…

– Да…

Вот так бывает. Услышишь нежданную весть о смерти знакомого человека, и верить не хочется. Хотя с годами начинаешь привыкать к уходу близких… А смерть кого-то чужого, со стороны, вообще не вызывает никаких чувств. Что сказать? Стоишь на краю могилы знакомого, и пронзает тебя мысль: «А долго ли ты ещё будешь топтаться на этой земле?» Душа вздрагивает, но вскоре забываешь об этом. Захватывает жизненная суета… нацепляешь на лицо маску, бежишь туда, сюда… врёшь, сам обманываешься. Один раз выигрываешь, десять раз проигрываешь. И выясняется в конце концов, что главный проигрыш – это наша жизнь.

Так мы живём, так существуем. Бессмысленно, бестолково. Не знаем ближнего своего, не знаем, не ценим самих себя. Поняв, что ходим по замкнутому кругу, говорим – мы боремся! Боремся… с кем, за что? И рано или поздно этот порочный круг разрывается…

Самигулла… Сирота… воспитывался бабушкой. Как уж её там звали? Высокая, худая, руки, словно высохшие ветви. Близко посаженные, колючие чёрные глаза – время ещё не высветлило их. Крупный нос говорил о том, что в её породе намешана дальняя южная кровь. На голове всегда чёрный платок. Побаивались мы её. А Самигуллу при виде бабки прямо дрожь пробирала – держала она его в ежовых рукавицах. Да как же её звали, эту старуху? Трудно они жили, нуждались во всём. Мать Самигуллы умерла сразу после родов. Сколько лет прошло с тех пор, как его мать простилась с этим бренным миром… Отца, кажется, у него не было. Впрочем, что это я? Да разве без отца появился бы Самигулла на белый свет? Говорят, отец лётчиком был… Взорвался вместе с самолётом. Впрочем, таких «детей лётчиков» у нас в деревне было ещё несколько.

– Вот здесь, – сказал Камиль.

– Что – здесь?

Камиль посмотрел на меня с недоумением.

– Так ты ничего не знаешь?

– Ничего… – Стараясь удобнее устроиться, я заёрзал на своём сиденье.

– Он въехал на своей машине вот в этот столб…

Вдоль дороги стояли бетонные опоры фонарей. Ближайший столб покосился, а в одном месте виднелось что-то вроде вмятины. Можно представить себе, с какой скоростью он гнал, если чуть такой столб не обрушил.

– Так он машину купил?

– Только что. «Девятку»… Красную… – Камиль тяжело вздохнул. – А ведь я собственными глазами видел, как он разбился. За ним ехал…

– Да что ты говоришь!

– Ну!.. Ещё в райцентре встретились. Я стоял и разговаривал с Наби. Помнишь его? Тоже с нами учился. Лесом он сейчас торгует, джип купил, слышал, наверное… Из Казани привёз… Он бы за машиной, как я, в Москву поехал, да по-русски два слова связать не может. Школу закончил, а читать толком не научился. Припоминаешь? Подъезжает красная «девятка». И что? Провалиться мне на этом месте! Не спеша выходит из неё Самигулла! Улыбается, конечно. Рот до ушей. Прикинь? Наби вытаращил зенки и смотрит. Да… картина. Самигулла – и машина… красная. Ты же знаешь, как он рос? За ноги поднимай и тряси – блохи дохлой не вытрясешь. В последнее время в Казани работал, не бог весть кем – что-то типа сантехника…

– Он один ехал?

– Один. Это к лучшему… Жена, дети… Все бы превратились в месиво. Ну вот. Увидели мы его. Что говорить – удивились, конечно. Обмыть надо, говорим, тачку. Сами уже подогретые, но так, слегка…

– Самигулла же не пил? У него же сердце больное было!

– Ты же знаешь Наби, он прилипнет – не отлипнет. Зашли в рюмочную. Обмыли машину. Чуть-чуть… Классная была тачка… красная… грохнулась. В хлам!

– Хорошо, видать, обмыли!

Камиль вышел из машины, следом выбрался и я. Ступая по примятой, испачканной то ли маслом, то ли сажей траве, подошли к столбу.

– Десять дней как похоронили Самигуллу… Он поехал первым, мы с Наби за ним следом… Колонна друзей молодости, прикинь! Стемнело уже. Смотрю – машина Самигуллы виляет туда-сюда. Потом резко повернула и прямо в этот столб – бах!

Закружилась голова, я невольно облокотился о столб. В четырёх-пяти шагах в траве валялось что-то жёлтое. Подошёл ближе: это был обломок бублика…

– Что нашёл? – спросил Камиль.

Я развернул ладонь, на которой лежал кусочек бублика.

– А-а… гостинец бабушке. Любит она с бубликами чаёвничать. Вот он и купил…

…Лет десять, наверное, с тех пор прошло. Занесло меня как-то в Канаш. Самигулла тогда там учился в каком-то профтехучилище. Сойдя посреди ночи с казанского поезда, я не знал куда податься. Делать было нечего, пришлось пойти в общагу, в которой он жил.

Несмотря на то, что я разбудил его, Самигулла встретил меня радостно, он вообще улыбчивый был. Его радость передалась и мне, ведь мы со школы не виделись.

О чём говорили? О чём могут говорить два неженатых молодых парня?

– Так, Ркаил, завтра вместе поедем домой, – сказал Самигулла. Его длинные ресницы дрогнули, будто в смущении. – Вот… купил бабушке бубликов.

Я обернулся: на гвозде возле полки с посудой висела связка бубликов.

– Завтра только среда. Как с учёбой? Проблем не будет?

Самигулла лишь махнул рукой.

– Со-ску-чил-ся…

Как всё же звали эту старуху? Неужели он так любил её? Взрослый уже парень. В таком возрасте родственные чувства ослабевают, их заменяют другие чувства – хотя бы к девушкам, например…

Самигулла как будто прочёл мои мысли:

– Бабушка, сам знаешь, воспитывала меня строго. Да и сейчас, чуть что – схватит палку, долго упрашивать не будет. Только… Нет у неё на всём белом свете человека ближе, чем я. Да и у меня нет. Стараюсь каждую неделю ездить домой. Всё мне тут надоело… Городские пацаны пристают, требуют, чтобы делился бабками. – Наклонив голову, он чуть улыбнулся: – Я же безобидный, сам знаешь.

И в самом деле, совсем безотказным был этот Самигулла. За пряниками и конфетами в магазин гоняли его. Так уж люди устроены: стоит дать слабинку, и даже самый близкий, родной человек готов сесть тебе на шею!

Я не стал влезать к нему в душу, утешать и успокаивать. Какой прок от этого? Всё равно, что сыпать соль на рану…

– Не по одной только бабке соскучился, наверное?

Самигулла, покраснев, опустил голову.

– У Алии завтра аулак ий…

Ага! Вот в чём секрет… Я, конечно, слышал о неразделённой любви Самигуллы. Он был неравнодушен к одной девушке из нашей деревни. Звали красотку Гульчачак. Впрочем, неравнодушен – это слабо сказано. Он втрескался в неё по уши.

Что там происходит на аулак ий? Молодёжь собирается, когда родителей нет дома, начинаются игры, гадания на кольцах, ещё что-то… Уже забылось. Наигравшись, наплясавшись, парни вызывают понравившихся им девушек «на разговор». Помощниками в этом деле служат младшие мальчишки и девчонки. В один из таких вечеров и Самигулла «вызвал» свою Гульчачак…

Этот «разговор» – сам по себе интересная тема. О чём говорить, например, с девушкой, с которой и так встречаешься каждый день? В былые времена разговаривали через дырку в заборе. Девушка – на крыльце, парень – снаружи. В моё время молодёжи уже можно было рядом постоять, хотя девушки за руку взять себя ещё не позволяли. О чём-то большем мы не думали и не знали. Да и откуда? По телевизору тогда крутили разве что фильмы о войне с немцами. Не то что сейчас, когда «про это» известно в подробностях любому мальчишке.

Говорят, что Самигулла долго ждал Гульчачак. Парни, которые вызывали своих возлюбленных «на разговор», болтали с ними про всё подряд. Выясняли, сколько у тех в хлеву телят, сколько пеструшки несут яиц, и с гордо задранным носом возвращались домой: мол, мы теперь не просто шантрапа уличная, мы теперь с девушками общаемся и даже тайком касаемся их тела. Вот как! А Самигулла? А Самигулла так и простоял весь вечер в ожидании, да впустую…

На следующий день «сарафанное радио» разнесло по деревне слова Гульчачак: «С какой стати я выйду к этой несчастной сироте казанской?»

Эти слова наверняка донеслись и до Самигуллы. Не донеслись, так донесли…

В тот вечер в общежитии он, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Не могу забыть её. Сам себе удивляюсь…

…Камиль пробормотал:

– Говорят, что его сердце остановилось ещё до удара… – И зашагал в сторону своей машины.

– А что, молодёжь до сих пор собирается на аулак ий? – спросил я.

Камиль посмотрел на меня, как на сумасшедшего. И как-то противно ухмыльнулся:

– Деревня уже давно переплюнула город! Вы что там в Казани, думаете, что деревня живёт по-старому? Да? А Самигулла… Самигулла каждый раз, как наведывался, спрашивал о Гульчачак. Бедняжка…

– Как она сейчас?

– Гульчачак? Сто лет в обед как осыпался этот цветочек. Что в ширину меряй, что в длину – всё одно. На руках двое детей, муж на шабашке. Строит коттеджи казанским богачам. – Слегка пнув по колесу машины, Камиль нервно облизал губы. – Ныне на неё никто даже сморкаться не будет.

На въезде в деревню притормозили возле похожего на амбар здания, «на лбу» которого красовалась надпись «Юлдаш».

– Курево закончилось, – пояснил Камиль.

Я пошёл за ним.

– У нас сейчас таких магазинов около десятка…

В пустом магазине сидела полусонная тётка мрачного вида. Полки завалены колониальным товаром – водкой, минералкой, соками.

– Бублики есть? – спросил я.

Тётка отреагировала на удивление быстро – поднялась и всей своей массой чуть не навалилась на меня.

– У нас всё есть. Главное, чтобы деньги были.

Камиль, вероятно, расценил мой вопрос как чудачество.

– Я домой. Ты уж дальше сам как-нибудь, – сказал он.

– Конечно, конечно, – отозвался я.

Мы разошлись. Закинув на плечо связку бубликов, я побрёл по улицам деревни в тот конец, где жила бабушка Самигуллы… Как уж её там звали?

Её дом я увидел ещё издалека. Маленький такой, словно гусёнок, готовый вот-вот нырнуть в речку. Пройдя через калитку, я на ощупь взобрался на крыльцо и вошёл в сени.

Изнутри послышался слабый голос:

– Кто там?

Я коснулся выключателя возле двери, и в комнате вспыхнул безжалостный электрический свет. Среди голых стен на деревянной кровати, поджав ноги, сидела бабушка Самигуллы.

– Самигулла?..

– Это… это я, бабушка, Ркаил, друг Самигуллы. Вот принёс небольшой гостинец, – и протянул ей бублики.

– Самигулла-а…

– Нет, это не он. Я…

– Где ты шлялся до сих пор, чёртов мальчишка?

Старуха протянула ко мне свои смуглые пальцы с длинными ногтями:

– Иди сюда, пропащий. Вот я тебе сейчас надеру уши!.. Коза вон с голоду скоро подохнет. Деньги привёз?

Я невольно отступил назад.

– Где палка? Погоди, всыплю тебе сейчас по первое число! – И тут же начала жевать беззубыми дёснами один из принесённых мною бубликов. В этот момент разорвалась бечёвка, и все бублики разлетелись по полу, словно золотые монеты…

Я выключил свет и вышел наружу, оставив позади дрожащий голос старухи:

– Самигулла!..

2004