Глава X
В которой команда исчезает
У подъезда биржи я очутился рядом с коренастым пожилым джентльменом, который так сильно и на такое короткое время вмешался в битву.
– Поздравляю вас, мистер Додд, – сказал он. – Вы и ваш друг храбро сражались.
– Не могу вас благодарить, сэр, – возразил я, – за то, что вы вздумали надбавлять по тысяче разом, соблазняя всех спекулянтов Сан-Франциско вмешаться в дело.
– О, это было временное безумие, – сказал он, – и я благодарю Всевышнего за то, что остался свободным человеком. Вам сюда, мистер Додд? Я пройдусь с вами. Такому старому хрену, как я, приятно видеть энергичную молодежь; в свое время я тоже проделывал штуки в этом самом городе, когда он был поменьше, а я помоложе. Да, я знаю вас, мистер Додд, в лицо. Я могу сказать, знаю вас очень хорошо, вас и вашу свиту, ребят в шотландских юбках, э? Простите. Но у меня есть домишко на берегу Сауселито. Я буду рад видеть вас там каждое воскресенье – без ребят в шотландских юбках – и предложить вам бутылку вина и наилучшую в Штатах коллекцию о полярных путешествиях. Моя фамилия Морган – судья Морган – валлиец, сорок девятого года.
– О, если вы пионер, – воскликнул я, – идемте ко мне, я снабжу вас топором.
– Топоры вам самому понадобятся, сдается мне, – возразил он, бросив на меня быстрый взгляд. – Если у вас нет частных сведений, то вам придется превратить судно в обломки прежде, чем вы найдете этот… опиум, не так ли?
– Да, или это опиум, или мы сваляли дурака, – ответил я. – Но уверяю вас, у нас нет никаких частных сведений. Мы руководствовались – как и вы, я полагаю – наблюдением.
– Так вы наблюдатель, сэр? – спросил судья.
– Могу сказать, это моя профессия, – по крайней мере, бывшая, – сказал я.
– Что же вы думаете о Беллэрсе?
– Очень мало думаю, – ответил я.
– Могу вам сказать, – продолжал судья, – что для меня употребление такого субъекта в качестве поверенного представляется необъяснимым. Я знаю его; да и он знает меня; он часто слышит обо мне в суде; я уверяю вас, это человек крайне ненадежный; ему нельзя доверить и доллара, а тут он, оказывается, распоряжался пятьюдесятью тысячами. Не могу представить себе, кто мог так довериться ему, но уверен, что это человек, незнакомый с Сан-Франциско.
– Кто-нибудь из собственников судна, я полагаю, – сказал я.
– Разумеется, нет! – воскликнул судья. – Собственники в Лондоне ничего не знают о контрабандной торговле опиумом между Гонконгом и Сан-Франциско. Я думаю, они последние узнали бы об этом – в случае захвата судна. Нет, я думал о капитане. Но где бы он мог взять деньги, – после всего случившегося, затратив такую сумму на покупку товара в Китае? Разве что он действует по поручению кого-нибудь во Фриско[24]; но в таком случае, – и тут мы опять попадаем в заколдованный круг, – Беллэрс не мог бы быть выбран поверенным.
– Я, кажется, с уверенностью могу сказать, что это не капитан, – заметил я, – так как он и Беллэрс не знакомы друг с другом.
– Ведь это капитан был, с красным лицом и шелковым платком? Мне казалось, что он следил за Беллэрсом с величайшим интересом, – возразил мистер Морган.
– Совершенно верно, – сказал я. – Трент глубоко заинтересован в деле; он, по-видимому, знает Беллэрса, и, без сомнения знал, зачем он там находится; но я готов отдать руку на отсечение, что Беллэрс не знает Трента.
– Другая странность, – заметил судья. – Ну, мы славно провели утро. Но послушайтесь совета старого законника и отправляйтесь к Мидуэй-Айленд как можно скорее. Тут замешаны большие деньги, а Беллэрс и К° не такие люди, чтобы останавливаться перед пустяками.
С этим напутствием судья Морган пожал мне руку и направился по Монгомери-стрит, а я вошел в «Западный Отель», у подъезда которого кончился наш разговор. Здесь меня хорошо знали, и услыхав, что я жду Пинкертона завтракать, пригласили в буфет. Сидя в укромном уголке, я начал понемногу оправляться после бурных впечатлений, когда поспешно вошел и, обменявшись несколькими словами с прислугой, направился к телефону не кто иной, как мистер Генри Беллэрс собственной персоной! Назовите это как угодно, но, повинуясь непреодолимому побуждению, я встал и поместился у него за спиной. Некоторым извинением может служить то, что я часто практиковал эту форму подслушивания с незнакомцами шутки ради. Право, вряд ли что-нибудь может хуже рекомендовать человека, как подобное подслушивание.
– Центральная, – сказал адвокат, – 2241 и 584 В – кто говорит? – Хорошо. – Мистер Беллэрс. – «Западный Отель». – Проволоки попортились в другом месте. – Да, минуты три. – Да. – Да. – Вашу цифру, к сожалению. – Нет. – Не был уполномочен. – Ни более ни менее. – Имею основание предполагать это. – О, Пинкертон, Монтана-Блок. – Да. – Да. – Очень хорошо, сэр. – Как вам угодно, сэр. – Разъедините 584 В.
Беллэрс повернулся уходить; увидев меня, он поднял руки и скорчился, точно ожидал нападения.
– О, это вы! – воскликнул он; а затем, немного оправившись, прибавил, – компаньон мистера Пинкертона, если не ошибаюсь? Рад видеть вас, сэр, и поздравить вас с успехом.
С этими слевами он ушел, отвешивая низкие поклоны.
Тут мною овладело нелепое настроение. Очевидно, Беллэрс переговаривался со своим принципалом; я знал если не имя, то цифру. Что если я позвоню?.. Наверное, он лично вернется к телефону. Почему бы мне не побеседовать с этим таинственным лицом и не подурачиться. Я дал сигнал.
– Центральная, – сказал я – соедините опять 2241 и 584 В.
Призрак на центральной станции повторил цифры; затем последовала пауза, а затем: «Два два четыре один, – произнес какой-то тонкий голос, голос с английским акцентом, без сомнения, голос джентльмена. – Это опять вы, мистер Беллэрс? – послышалось затем. – Я вам говорю, не нужно. Это вы, мистер Беллэрс? Кто говорит?»
– Я желаю только предложить один вопрос, – сказал я учтиво. – Зачем вам понадобилось покупать «Летучее Облачко»?
Ответа не было. Телефон вибрировал и гудел голосами всего города, но голос 2241 умолк. Я раза два повторил вопрос, но тонкий голос с английским акцентом не отзывался. Стало быть, человек бежал, бежал от нахального вопроса. Это вовсе не казалось мне естественным, разве только допустить, что преступник бежит, даже когда никто его не преследует. Я взял телефонную книжку и отыскал номер «2241, мистрис Кин, 942, Миссион-стрит». Это было все, что я мог сделать; оставалось разве только отправиться по адресу и возобновить свое нахальство лично.
Однако же, когда я снова уселся в уголке, то почувствовал новый элемент чего-то ненадежного, двусмысленного и опасного в нашем предприятии; и в моей мысленной галерее появилась новая картина подле разбитого судна под целым облаком морских птиц и капитана Трента, хмурящего свой бурый лоб: картина человека, приставившего к уху телефонную трубку и убегающего в ужасе при простом вопросе.
Из этих размышлений меня вывел бой часов. Уже час и без малого двадцать минут прошли с тех пор, как я расстался с Пинкертоном, и мне, знавшему так хорошо его жадную торопливость в делах и так часто удивлявшемуся его железной пунктуальности, этот факт говорил больше, чем целые тома. Двадцать минут медленно растянулись в час; час сменился другим, а я все еще сидел в своем уголке или шагал по мраморному полу залы, терзаясь жесточайшим беспокойством и раскаянием. Время для завтрака почти прошло, прежде чем я вспомнил, что еще ничего не ел. Мне и не хотелось есть, но могло еще предстоять много работы – необходимо было поддержать свои силы, хотя бы только для того, чтобы переварить слишком вероятные дурные новости. Я уселся за стол и заказал суп, устрицы и бутылку шампанского.
Вскоре после этого явился мой друг. Он выглядел бледным и постаревшим, не хотел и слышать о еде и спросил чаю.
– Ничего не вышло? – спросил я, совершенно упав духом.
– Нет, – возразил он, – я собрал все полностью, Лоудон; все полностью собрал. Но больше мне не удалось бы достать цента во всем Сан-Франциско. Не одобряют нашего дела; Лонггерст даже повернулся ко мне спиной.
– Что за важность? – сказал я. – Вы добились всего, что нам требовалось, разве не так?
– Лоудон, говорю вам, я бы заплатил кровью за эти деньги! – воскликнул мой друг с почти дикой энергией и свирепостью. – Дали на девяносто дней; я не мог выпросить ни одного дня больше, ни одного дня. Если мы пустим в ход это дело, Лоудон, вам придется отправиться и самому взяться за него. Я останусь, конечно, мне необходимо остаться и бороться со здешними затруднениями, хотя очень хотелось бы поехать. Я бы показал этим жирным скотам матросам, что такое работа; они бы еще и на палубу взобраться не успели, как я бы уже осмотрел разбитое судно от кормы до носа. Но вы справитесь с делом, Лоудон; я полагаюсь на вас. Вы должны торопиться. Через три месяца шхуна должна быть здесь со всем добром, или мы прогорели!
– Обещаю приложить все старания, Джим; буду работать изо всех сил, – сказал я. – По моей вине вы взялись за это дело, и я постараюсь выручить вас. Но вы говорите: «Если мы пустим в ход это дело». Да разве у нас есть выбор?
– К этому я и перейду теперь, – отвечал Джим. – Не то, чтобы я сомневался в таком помещении наших капиталов. Не упрекайте себя; вы проявили здоровый деловой инстинкт; я всегда знал, что он у вас есть, – ну, вот он и сказался. Я думаю, что эта бестия адвокат знал, что делает, и ему смертельно хотелось перебить у нас. Нет, дело выгодное; и не то меня тревожит, а трехмесячный срок и затруднения, которые я встретил по части кредита. Я занимал везде, где мог, выпрашивал, клянчил… Я думаю; кроме меня не найдется во всем Фриско человека, – воскликнул он с внезапным порывом восхищения самим собою, – который бы сумел добыть последние десять тысяч! Есть еще и другая вещь. Я думал, что вы можете продать опиум мелкими партиями по островам, что безопаснее и выгоднее. Но ввиду трехмесячного срока вам придется плыть прямо в Гонолулу и воспользоваться пароходом. Я попытаюсь хоть сколько-нибудь помочь вам там; я поговорю с человеком, который собаку съел в этих делах. Высматривайте его внимательно, когда будете у островов, так как он может захватить вас на море в вельботе или паровом баркасе и доставить доллары прямо на борт.
То, что я согласился, хотя бы при таких обстоятельствах, когда наше состояние висело на волоске, сделаться контрабандистом, да еще по части опиума, показывает, до чего я опустился морально за время моего пребывания в Сан-Франциско. Как бы то ни было, я согласился, и притом молча, без протеста, хотя не без угрызений совести.
– А предположите, – сказал я, – что опиум запрятан так искусно, что мне не удастся его найти.
– Тогда вы останетесь там, пока не изрежете бриг в мелкие щепочки перочинным ножом! – крикнул Пинкертон. – Опиум там, мы это знаем; и он должен быть найден. Но все это только одна тетива на нашем луке, – хотя, говорю вам, я прежде всего принялся за это дело, как будто это наша главная надежда. Первое, что я сделал, прежде чем собрал хоть один цент, – и когда у меня уже явилось в голове другое соображение – был наем шхуны. Это «Нора Крейна» водоизмещением в шестьдесят четыре тонны, что совершенно достаточно для нашей цели, раз рис испорчен, и самое быстроходное судно этого тоннажа в Сан-Франциско. За премию в двести долларов и ежемесячную плату в триста она поступает в мое распоряжение; жалованье и провизия составят еще четыреста. Команда начала выгрузку (судно отчасти было нагружено) два часа тому назад, а в то же время Джон Смит получил распоряжения насчет заготовки провизии. Это я называю делом.
– Правильно, – сказал я, – но другое соображение?
– Вот оно, – отвечал Джим. – Вы согласны сомной, что Беллэрс был готов поднять выше?
Я понял, куда он метит.
– Да, – сказал я, – да и почему бы ему не поднять? Так вы на это и рассчитываете?
– На это и рассчитываю, Лоудон Додд, – подтвердил Джим. – Если Беллэрс и его патрон желают купить у меня, я к их услугам.
Внезапная мысль, внезапный страх мелькнули в моей душе. Что, если я был прав? Что, если моя ребяческая шутка напугала патрона, заставила его бежать и, таким образом, отняла у нас случай? Стыд сковал мои уста; я инстинктивно как будто в рот воды набрал, не сказав ни слова о своей встрече с Беллэрсом и о том, как я узнал адрес на Миссион-стрит, продолжал разговор.
– Без сомнения, пятьдесят тысяч долларов были первоначально назначены, как круглая сумма, – сказал я, – или, по крайней мере, Беллэрс предполагал это. Но в то же время возможно, что это была крайняя сумма; а чтобы покрыть издержки на наем шхуны, в которые мы уже вошли, – я отнюдь не упрекаю вас; я понимаю, как необходимо быть готовым к тому и другому исходу, – нам потребуется довольно большая прибавка.
– Беллэрс пойдет до шестидесяти тысяч; я уверен в этом, а если умеючи взяться за дело, то и до ста, – возразил Пинкертон. – Вспомните конец аукциона.
– Таково и мое впечатление, что касается Беллэрса, – согласился я, – но для меня вопрос, не ошибался ли сам Беллэрс, и не была ли та сумма, которую он считал только круглой цифрой, действительно крайней суммой?
– Ну, Лоудон, если так, – сказал Джим с необыкновенной важностью в лице и голосе, – если так, то пусть его берет «Летучее Облачко» за пятьдесят тысяч и радуется! Я предпочитаю потерю.
– Вот как, Джим? Неужели наши дела так плохи? – воскликнул я.
– Мы так далеко запустили лапу, что, пожалуй, не вытянем ее обратно, Лоудон, – ответил он. – Видите ли, эти пятьдесят тысяч долларов станут нам в семьдесят, прежде чем мы закончим дело. Процентов платить придется более десяти в месяц; я не мог добиться лучших условий, и ни одна живая душа не добилась бы и таких, было просто чудо, Лоудон. Я не мог не восхищаться самим собою. О, будь в нашем распоряжении четыре месяца! Но все-таки, Лоудон, дело еще можно уладить. С вашей энергией и умением, даже в худшем случае, вы можете организовать эту поездку, как ваши пикники; и счастье может нам улыбнуться. И если нам удастся благополучно уладить это дело, какая блистательная выйдет кампания! Будет чем похвастаться! Будет о чем вспоминать всю жизнь! Как бы то ни было, – перебил он сам себя, – мы должны сначала поискать безопасный выход. Едем к стряпчему!
В душе моей снова началась борьба, – не должен ли я сообщить ему адрес Миссион-стрит. Но я упустил благоприятный момент. Теперь мне пришлось бы сознаваться не только в моем открытии, но и в моем недавнем молчании, – и это делало мое положение еще более неловким. Кроме того, я не мог не сообразить, что самый естественный способ столковаться с принципалом – это обратиться в контору поверенного; и меня угнетало убеждение, что уже слишком поздно, и что человек исчез два часа тому назад. Еще раз я прикусил язык, и, узнав по телефону, что стряпчий дома, мы отправились в его контору.
Бесконечные улицы большого американского города являют картину странных переходов пышности и нищеты, тянутся, сохраняя одно и то же название, мимо грандиозных магазинов, воровских притонов и таверн, окруженных садами вилл. В Сан-Франциско резкие различия грунта и часто подступающее море еще усиливают этот контраст. Улица, по которой мы теперь отправились, начиналась среди песков, где-то по соседству с Лон-Моунтэн-Симитери, проходила через бурный Олимп-Ноб-Гилль или по самой его границе, затем шла мимо домиков, довольно бесстыдно раскрашенных и представлявших глазам наблюдателя ту любопытную особенность, что большие медные пластинки на маленьких, ярко раскрашенных дверях, носили только начальные женские имена – Нора, или Лили, или Флоренс, пересекала Китайский квартал, без сомнения, с притонами курильщиков опиума, с их бесчисленными, как в кроличьих садках, дверями, коридорами и галереями, попадала на бойкое место на углу Кэрни и продолжалась среди богатых домов и магазинов, до верхней части города и области «водяных крыс». В этой последней части улицы, где она выглядела угрюмой и пустынной, где тишина сменялась громыханием ломовиков, мы нашли дом с некоторой претензией на щегольство и с наружной лестницей из дикого камня. На перилах лестницы висела черная доска с надписью золотыми буквами: «Гарри Д. Беллэрс, присяжный поверенный. Консультации от девяти до шести вечера». Поднявшись по лестнице, мы нашли открытую на балкон дверь с надписью «Мистер Беллэрс».
– Что же дальше делать? – сказал я.
– Войдем без церемоний, – отвечал Джим, сопровождая слова делом.
Мы очутились в относительно чистой, но крайне скудно обставленной комнате. У стены помещалась довольно старомодная конторка с приделанным к ней стулом, в углу полка с полудюжиной юридических книг; но больше я не запомнил никакой мебели. Приходилось предположить, что мистер Беллэрс имел обыкновение сидеть сам, а клиентам предоставлял стоять. Дверь с красной байковой занавеской вела во внутреннюю часть дома. Оттуда на наш кашель и топот вылез стряпчий, очень боязливо, точно опасался нападения, и, узнав гостей, заметался в каком-то нервическом пароксизме.
– Мистер Пинкертон и его компаньон! – сказал он. – Сейчас я принесу вам стулья.
– Не нужно, – остановил его Джим. – Некогда. Объяснимся и стоя. Вот в чем дело, мистер Беллэрс. Сегодня утром, как вы знаете, я купил разбившееся судно «Летучее Облачко».
Адвокат кивнул головой.
– И купил его, – продолжал мой друг, – за сумму, которая совершенно не соответствует стоимости груза, как потом выяснилось.
– А теперь одумались и были бы не прочь отделаться от своей покупки, – подхватил адвокат. – Я имел это в виду. Не скрою от вас, мой клиент был недоволен, что я зашел так далеко. Кажется, мы оба погорячились, мистер Пинкертон: соперничество, дух соревнования. Но я буду совершенно откровенен: я знаю, что имею дело с джентльменами, и почти уверен, что если вы поручите мне эту сделку, то мой клиент не станет торговаться, так что вы потеряете, – он впился глазами в наши лица и прибавил резко, – ничего не потеряете.
Тут Пинкертон изумил меня.
– Это слишком жидко, – сказал он. – Судно мое. Я знаю, что на нем есть добро, и намерен воспользоваться им. Я хочу только выяснить некоторые пункты, что избавит меня от лишних издержек, и за что я готов заплатить чистоганом. Вам остается только решить, должен ли я иметь дело с вами или непосредственно с вашим принципалом? Если вы готовы сообщить мне факты верно, назовите вашу цифру. Только имейте в виду, – прибавил Джим, – что, говоря «чистоганом», я подразумеваю уплату по возвращении судна, если сведения окажутся точными. Я не покупаю на веру.
Я заметил, что лицо адвоката просияло на минуту, а затем, после оговорки Джима, приняло растерянное выражение.
– Я вижу, что вам известно об этом судне больше, чем мне, мистер Пинкертон, – сказал он. – Я знаю только, что мне было поручено купить его, что я попытался сделать это и не мог.
– Мне нравится, мистер Беллэрс, что вы не теряете даром времени, – сказал Джим. – Итак, имя и адрес вашего клиента?
– Рассуждая здраво, – ответил адвокат с неописуемой уклончивостью, – я нахожу, что вовсе не уполномочен сообщать имя моего клиента. Я передам ему все, что вам угодно будет поручить мне, но я не могу сообщить вам его адрес.
– Очень хорошо, – сказал Джим, надевая шляпу. – Это довольно решительный шаг, вы не находите? (Он разделял фразы заметными паузами). – Что, не одумались? Согласны за доллар?
– Мистер Пинкертон, сэр! – воскликнул адвокат. Да я и сам подумал, что Джим, пожалуй, заблуждается относительно этого человека и заходит чересчур далеко.
– Не согласны за доллар? – сказал Джим. – Ну, послушайте, мистер Беллэрс, – мы оба деловые люди, и я скажу свою крайнюю цифру…
– Бросьте это, Пинкертон, – перебил я. – Я знаю адрес: 942, Миссион-стрит.
Не знаю, кто был сильнее поражен, Пинкертон или Беллэрс.
– Почему же вы не сказали мне об этом раньше, Лоудон? – воскликнул мой друг.
– Вы не спрашивали, – ответил я, краснея до ушей под его недоумевающим взглядом.
Беллэрс первый нарушил молчание, любезно сообщая мне все, что мне оставалось узнать.
– Раз вы знаете адрес мистера Диксона, – сказал он, видимо сгорая желанием отделаться от нас, – то, я полагаю, мне нет надобности задерживать вас дольше.
Не знаю, что чувствовал Пинкертон, мне же было смертельно не по себе, когда мы спускались по лестнице из берлоги этого угреватого паука. Все мое существо было напряжено в ожидании вопроса Джима, и я готовился признаться во всем – пожалуй, почти со слезами. Но мой друг ничего не спросил.
– Надо торопиться, – сказал он, направляясь к ближайшей стоянке извозчиков. – Нельзя терять времени. Я, как видите, изменил план. Незачем платить этому крючку за комиссию.
Я снова ждал вопроса и снова обманулся. Видимо, Джим боялся касаться этого предмета, и я почти ненавидел его за этот страх. Наконец, когда мы уже сидели в экипаже и катили на Миссион-стрит, я не мог больше выдержать.
– Вы не спрашиваете меня, как я узнал адрес, – сказал я.
– Нет, – отвечал он быстро и робко, – как же это случилось? Я бы не прочь узнать.
Этот робкий тон оскорбил меня, как пощечина; я мигом разгорячился.
– Я должен просить вас не спрашивать меня об этом, – сказал я. – Это обстоятельство, которого я не могу объяснить.
Я готов был все отдать, чтобы вернуть обратно эти нелепые слова, особенно когда Пинкертон, схватив мою руку, ответил:
– Ни слова более, дружище, этого довольно; я убежден, что вы совершенно правы!
Возвращаться к этому предмету было свыше моих сил, но я поклялся про себя, что сделаю все для успеха этой безумной спекуляции и дам себя разрезать на куски прежде, чем Джим потеряет хоть доллар.
Когда мы приехали по адресу, мне пришлось думать о других вещах.
– Мистер Диксон? Он уехал, – сказала хозяйка.
– Куда уехал?
– Право, не могу вам сказать, – отвечала она. – Он мне совершенно незнаком.
– Он отправил багаж, сударыня? – спросил Пинкертон.
– У него не было багажа, – последовал ответ. – Он приехал вчера вечером и уехал утром с саквояжем.
– Когда он уехал? – спросил я.
– Около полудня, – отвечала хозяйка. – Кто-то позвонил по телефону и спросил его, и я уверена, что он получил какие-нибудь важные новости, так как уехал немедленно, хотя комната была нанята на неделю. Он был сильно взволнован, должно быть, кто-нибудь умер.
Мое сердце так и екнуло, похоже, моя идиотская выходка действительно спугнула его, и я снова спрашивал себя: «Почему?» и на минуту забылся в вихре несостоятельных гипотез.
Вернувшись к сознанию окружающего, я услышал вопрос Пинкертона:
– Каков он из себя, сударыня?
– Очень чисто выбритый господин, – сказала хозяйка.
Нам не удалось добиться от нее более обстоятельного описания.
– Поезжайте в ближайшую аптеку, – сказал Пинкертон, и когда мы приехали, телефон снова выступил на сцену и конторе Тихоокеанского Почтового Пароходства был сделан запрос:
– Когда ушел в Гонолулу последний китайский пароход?
– «Город Пекин» отправился сегодня в половине второго, – последовал ответ.
– Ясное дело, – сказал Джим. – Он отплыл, не будь я Пинкертоном. Отправился с целью предупредить нас на Мидуэй-Айленде.
Я был не вполне уверен, некоторые обстоятельства дела, неизвестные Пинкертону, – например, испуг капитана, – заставляли меня думать иначе; и мысль, что я обратил в бегство мистера Диксона, хотя опиравшаяся на очень шаткое основание, упорно сидела в моей голове.
– Не посмотреть ли нам список пассажиров? – спросил я.
– Диксон такое чертовски обыкновенное имя, – возразил Джим, – притом же он, наверное, переменил его.
Тут у меня мелькнула другая мысль. Мне представился как бы фотографический снимок уличной сцены, со всеми подробностями, бессознательно снятый в минуту задумчивости: вид с крыльца Беллэрса, грязная улица, проезжающие ломовики, телеграфные провода, китаец с корзиной на голове и, почти напротив, угловая бакалейная лавка с именем Диксона большими золотыми буквами.
– Да, – сказал я, – вы правы, он, наверное, переменил его. Да я и не думал, что это его настоящее имя, я думаю, что он взял его с вывески бакалейщика против Беллэрса.
– Очень просто, – заметил Джим, все еще стоявший на тротуаре, нахмурившись.
– Что же мы предпримем теперь? – спросил я.
– Всего правильнее было бы наведаться на шхуну, – ответил он. – Но… не знаю. Я телеграфировал капитану лететь на нее сломя голову, он обещал и, думаю, уже возится с нею. Мне кажется, Лоудон, не мешает попытать Трента. Трент участвовал в деле, он увяз в нем по шею, если он не может купить, то может дать нам указание.
– Я то же думаю, – сказал я. – Где нам найти его?
– В английском консульстве, конечно, – сказал Джим. – И это другой повод покончить сначала с ним. На шхуну мы можем явиться когда угодно, но консульство, когда заперто, так заперто.
В консульстве мы узнали, что капитан Трент остановился в «Уайт-Чир-Гаузе». Мы покатили в эту большую и неаристократическую гостиницу и обратились к рослому клерку, который жевал зубочистку, устремив взгляд вперед.
– Капитан Джэкоб Трент?
– Уехал, – сказал клерк.
– Куда уехал? – спросил Пинкертон.
– Кто его знает! – сказал клерк.
– Когда уехал? – спросил я.
– Не знаю, – сказал клерк и с простотой монарха показал нам свою широкую спину.
Боюсь и представить себе, что могло случиться дальше, так как возбуждение Пинкертона росло и теперь достигло опасной степени, но вмешательство второго клерка избавило нас от крайних мер.
– А, мистер Додд! – воскликнул он, подбегая к нам. – Рад вас видеть, сэр! Не могу ли быть чем-нибудь полезен вам?
Добрые дела вознаграждаются. Это был молодой человек, восхищенный слух которого я тешил романсом «Перед самой битвой, мама» на одном из еженедельных пикников; и вот, в тяжелую минуту моей жизни, он явился на помощь.
– Капитан Трент с разбившегося судна? О, да, мистер Додд, он уехал около двенадцати, он и еще один матрос. Канака уехал раньше, я знаю это, я отправлял его сундук. Капитан Трент? Я справлюсь, мистер Додд. Да, они все были здесь. Вот их имена в списке, не угодно ли вам просмотреть, пока я сбегаю узнать насчет багажа.
Я потянул к себе книгу и смотрел на четыре имени, написанные одной и той же рукой довольно крупным и довольно плохим почерком: Трент, Броун, Гэрди и (вместо Аг Винг) Джоз. Амалу.
– Пинкертон, – сказал я неожиданно, – у вас нет с собой того номера «Западной Газеты»?
– Всегда при мне, – сказал Пинкертон, доставая листок.
Я обратился к отчету о кораблекрушении.
Здесь, – сказал я, – здесь есть еще имя. «Элайас Годдедааль, штурман». Почему нам ни разу не попадался Элайас Годдедааль?
– В самом деле, – сказал Джим. – Был он в салоне с остальными, когда вы их видели?
– Не думаю, – ответил я. – Их было четверо, и ни один не походил на штурмана.
В эту минуту клерк вернулся со справкой.
– Капитан уехал в экипаже вроде фуры; он и матрос захватили с собой три сундука и большой чемодан. Наш носильщик помог им уложить вещи, но правили они сами. Это было около часа.
– Как раз вовремя, чтобы поспеть на «Город Пекин», – заметил Джим.
– Много ли их было здесь? – спросил я.
– Трое, сэр, и канака, – ответил клерк. – Я ничего не мог узнать о третьем, но он тоже уехал.
– Мистер Годдедааль, штурман, не был здесь? – спросил я.
– Нет, мистер Додд, были только те, которые здесь записаны, – сказал клерк.
– И вы никогда не слыхали о нем?
– Нет. Вам очень важно найти этих людей, мистер Додд? – полюбопытствовал клерк.
– Этот джентльмен и я купили разбившееся судно, – объяснил я, – и желали навести кое-какие справки; крайне досадно, что все эти люди исчезли.
Вокруг нас постепенно образовалась небольшая группа, так как разбившееся судно, все еще интересовало публику, а при этих словах один из присутствовавших, грубый моряк, внезапно сказал:
– Я думаю, штурман не уехал. Он больной человек, ни разу не покидал лазарета на «Буре», так мне говорили.
Джим дернул меня за рукав.
– Едем обратно в консульство, – сказал он.
Но даже в консульстве ничего не знали о мистере Годдедаале. Доктор «Бури» удостоверил, что он серьезно болен; он прислал свои бумаги, но лично не являлся к властям.
– Есть у вас телефонное сообщение с «Бурей»? – спросил Пинкертон.
– Есть, – отвечал клерк.
– Не можете ли вы справиться или позволить мне справиться? Нам очень важно повидать мистера Годдедааля.
– Очень хорошо, – сказал клерк и повернулся к телефону. – К несчастью, – сказал он немного погодя, – мистер Годдедааль оставил корабль, и никто не знает, где он теперь.
– Вы платите за переезд матросов на родину? – спросил я; внезапная мысль мелькнула у меня в голове.
– Если они требуют, – ответил клерк, – но это не всегда бывает. Сегодня утром мы заплатили за переезд канаки на родину; и, судя по тому, что говорил капитан Трент, остальные собираются ехать домой все вместе.
– Значит, вы еще не платили за них? – сказал я.
– Нет еще, – сказал клерк.
– И, вероятно, будете порядком удивлены, если я скажу вам, что они уже уехали? – спросил я.
– О, я думаю, что вы ошибаетесь, – ответил он.
– Однако это факт, – сказал я.
– Я уверен, что вы ошибаетесь, – повторил он.
– Могу я на минутку воспользоваться телефоном? – спросил Пинкертон, и, получив разрешение, позвонил в типографию, где мы напечатали наши объявления. Дальше я не слышал его переговоров, так как, внезапно вспомнив грубый почерк в списке «Уайт-Чир-Гауза», спросил клерка, нет ли у них образчика почерка капитана Трента. В ответ я услышал, что капитан Трент не может писать, так как ранил себе руку незадолго до крушения брига; что последняя часть корабельного журнала велась мистером Годдедаалем, и что Трент подписывается левой рукой. Пока я наводил эту справку, Пинкертон кончил переговоры.
– Это все, что мы можем сделать. Теперь на шхуну, – сказал он, – а завтра вечером я добуду Годдедааля, не будь я Пинкертон.
– Как же вы устроились? – спросил я.
– Вы это увидите раньше, чем ляжете спать, – сказал Пинкертон. – А теперь, после всех наших метаний взад и вперед, после отельного клерка и этого клопа Беллэрса будет развлечением и утешением повидать шхуну. Там-то, я думаю, дело кипит.
Однако на пристани мы не заметили никаких признаков суеты, а на «Норе Крейна» никаких признаков жизни, кроме дыма из кухни. Пинкертон, побледнев и стиснув зубы, вскочил на судно.
– Где капитан этого?.. – он не окончил фразы, очевидно, не находя достаточно подходящего эпитета для выражения своих мыслей.
Неизвестно было, к кому или к чему он обращался, однако из дверей кухни высунулась чья-то голова, вероятно, кока.
– В каюте, за обедом, – произнес он лениво, жуя что-то.
– Выгружен груз?
– Нет.
– Ничего не выгружено?
– Кое-что. Завтра, я думаю, пойдет поживее.