– Тогда должны знать, что кровь могли подбросить. Ни один убийца не стал бы выдавать себя подобным образом. Я работаю в полиции тридцать лет и знаю это куда лучше вас.
Хлоя Гёсснер вновь попыталась улыбнуться, вызвав тем самым отвращение у Уэствуда. Казалось бы, столь незначительная деталь, как отталкивающая улыбка, безнадёжно портила облик девушки.
– Тридцать лет, и вы до сих пор поддаётесь инстинктам? – спросила она. – Или же… Ковальски заплатил вам?
– Не смейте обвинять меня в коррупции.
Хлоя Гёсснер виновато приподняла руки:
– Простите, инспектор Глесон. Не хотела обидеть вас. В ваших глазах так и читается честность. Полагаю, наличие у Людвига Циммермана револьвера, из которого был убит Густав Забитцер, тоже не является уликой?
– Его револьвер не стреляет.
– Откуда вам знать наверняка? Вы осматривали его? Проводили экспертизу?
– Увы, герр Циммерман не позволил мне.
Хлоя Гёсснер откинулась на спинку стула и снова улыбнулась. Уэствуд только с третьего раза понял, что при таком выражении лица девушка напоминает змею.
– Федеральному агенту разрешил бы, – сказала она. – Именно поэтому я и нужна вам, мистер Глесон. Вы можете испытывать ко мне столько презрения, сколько вашей душе угодно, но не станете отрицать очевидного. Моя протянутая рука значительно ускорит расследование.
Юлиан Мерлин вызывал куда больше доверия, нежели Хлоя Гёсснер. Если для первого во главе угла стояли честность и мотивация, вторая преследовала лишь личные мотивы. Истина мало волновала её. Куда больше Хлою интересовала возможность хоть как-то раскрыть дело, занеся при этом галочку в своё личное дело, которая впоследствии могла бы благотворно сказаться на её продвижении по карьерной лестнице.
Всё это было знакомо Уэствуду как никому другому.
– Вы можете принести мне фактическую пользу здесь и сейчас? – спросил он.
– Я только что приступила к делу и рассчитывала, что вы мне поможете.
– Никогда бы не подумал, что федералам требуется помощь полиции. Когда дело доходит до лавров, вы полностью присваиваете их себе, игнорируя нас. Чем этот случай отличается от других?
– Вы имеете плохое представление о работе нашей службы. Меня интересует не личное признание, а безопасность Союза Шмельтцера – моей родины.
Уэствуду редко приходилось видеть, когда настолько нестарательно врали. В глазах Агнуса Иллиция и Феликса Зальцмана было куда больше искренности, нежели в этой самоуверенной девице.
– В этом случае рекомендую вам отправиться обратно к Маннингеру, изучить все материалы, после чего произвести собственное расследование. Посмотрим, кто справится быстрее.
– Напрасно вы думаете, что я приехала сюда соревноваться. Я слышала, что Циммерман и Ковальски предоставили для вас алиби? Им вы руководствуетесь, когда сомневаетесь в их виновности?
– Я руководствуюсь глупыми ошибками, которые они допустили.
– Вы проверяли это алиби?
– Как раз собирался.
На самом деле, Уэствуд собирался заварить чай, но ударить в грязь лицом перед девчонкой не мог.
– Я считала, что алиби проверяются прежде всего. Мне ли объяснять вам, инспектор Глесон, что все лгут?
Уэствуд опустил брови.
– Я вижу ложь насквозь, фрау Гёсснер, – он постарался смутить её жёстким взглядом, но та лишь непроизвольно улыбнулась. – И подозреваемые верили в то, что говорили.
– Думаю, самое время проверить. Кто знает, инспектор? Вдруг вам пригодится моя помощь?
– Я поеду один.
– Я помогаю следствию.
– Помогайте другим способом.
– Я боюсь, что герр Маннингер настаивает. Если хотите – убедитесь лично, но тогда вы только потеряете время. А его у вас давно не в избытке, инспектор.
Уэствуду хватило несколько минут знакомства для того, чтобы возненавидеть Хлою Гёсснер. Какое из последних знакомств было для него приятным? Все вызывали у него подозрение и недоверие и, будь Уэствуд чуть свежее, чем сейчас, понял бы, что дело в нём самом.
Хлоя Гёсснер подошла к окну и посмотрела на город. Наверняка, прямо сейчас она думала, что попала в забытое Богом захолустье и испытывала из-за этого дискомфорт. Свайзлаутерн не шёл ни в какое сравнение с Лондоном, Берлином или Парижем – городами, в которых такие девушки, как Хлоя Гёсснер чувствуют себя в своей тарелке.
Несмотря на змеиную улыбку и холодный взгляд, девушка всё ещё была очень нежна. Её хрупкие руки вряд ли поднимали что-то тяжелее трубки телефона, длинные чёрные ногти на них позволяли совершать разве что элементарные действия, а каблуки и узкая юбка до колен были крайне неудобными для погони или побега. Всё это в совокупности давало Уэствуду понять, что работать девочка научилась разве что языком.
У Глесона не было выбора. Перед ним стояла сложновыполнимая задача потерпеть общество Хлои Гёсснер ещё пару часов, и он надеялся, что после этого больше не увидит её никогда.
Уэствуд раскрыл пассажирскую дверь своего автомобиля и пригласил федерального агента внутрь. Она брезгливо окинула взглядом неприметный чёрный кузов и, сделав страдальческое лицо, присела туда.
Уэствуд понимал, что Хлоя привыкла сидеть в автомобилях уровня «Porsche Panamera», а не «Ауди» семейного класса из девяностых, но подобное отношение к ставшей родной машине переносил плохо. Кроме того, в последний раз он мыл её пару недель назад, и пятна от грязных капель бросались в глаза – гостья обратила внимание и на это.
Всю дорогу она молчала и смотрела в глаза, что пришлось по душе Уэствуду. Он прямо-таки читал её мысли, связанные с тем, насколько непригляден Свайзлаутерн. Однотонные красные крыши, скудный подбор достопримечательностей и шедевров архитектуры вкупе с отсутствием фантазии в планировке прямо-таки провоцировали её сделать несколько колких замечаний. Но Хлоя Гёсснер держалась.
Ресторан «L’Assiette» находился в центре города, и за этот район было менее всего стыдно. Казалось, здесь взгляд фрау Гёсснер наконец оживился и ей стало хоть сколько-то интересно. К счастью, Уэствуда мало волновало её мнение касательно этого места.
Сам внешний вид ресторана указывал на то, какое это место элитное и дорогое. Золотистый фасад, мраморная кровля, полностью застеклённая стена и ярчайшая вывеска говорили сами за себя. В подобных заведениях наливают редчайшее вино, подают самые изысканные деликатесы и не пускают внутрь тех, чьё состояние насчитывает меньше семи нулей.
Однако, взгляд Хлои говорил о том, что она бывала в местах и лучше этого.
– «L’Assiette», французский ресторан, самый дорогой в нашем городе, – сообщил Уэствуд.
– Довольно мило, – улыбнулась в ответ фрау Гёсснер.
Нисколько не поверив в её искренность, Уэствуд отправился к входу.
Внутри ресторана было столько золота, что позавидовал бы Собор Святого Петра. Украшено было всё – мебель, потолки и стойки. Уэствуду показалось, что будь тут немного светлее, он мог бы ослепнуть от блеска.
– Мне нужен владелец или директор, – сообщил Глесон первому попавшемуся официанту.
Увидев значок инспектора, работник подорвался и, кивнув, отправился в одно из внутренних помещений.
– Любите вы роскошь, – сделала замечание Хлоя.
– Я не посещаю подобные места, – сказал Уэствуд.
Фрау Гёсснер окинула его с ног до головы и еле заметно кивнула. В её глазах прямо-таки читалась фраза «Другого я и не ожидала».
Уэствуда это никак не задело. Он никогда не завидовал богатым и не мечтал о роскоши.
Директором ресторана оказался полный мужчина в просторном чёрном фраке, над верхней губой которого блестели тонкие чёрные усики, будто начерченные по линейке. От него пахло смесью дорогих духов и восточных пряностей, а чёрные туфли блестели так, что Уэствуд почти увидел в них своё отражение.
– Добро пожаловать в ресторан «L’Assiette», – сказал он. – Меня зовут Оноре де Шевалье. Чем могу быть обязан?
Услышав имя и характерный акцент, Уэствуд поник, потому что опять пришлось иметь дело с французом. Глупо было ожидать другого управляющего во французском ресторане, но Глесон до последнего надеялся, что случится чудо.
У него были плохие отношения с французами с тех самых пор, когда он родился.
– Хотел бы задать вам пару вопросов, мсъе, – настолько вежливо, насколько возможно, ответил инспектор.
– В таком случае позвольте мне вас чем-то угостить, – учтиво ответил де Шевалье.
– Не отказался бы от чёрного чая. С капелькой молока, – Глесон сделал жест пальцами, показывающий, насколько маленькой должна быть эта капля.
– Дождёмся официанта за тем столиком. Мадам, желаете что-то? – обратился он к спутнице Глесона.
– Пожалуй, в следующий раз, – вежливо отказалась Хлоя.
Управляющий молча принял этот факт и пригласил посетителей за самый отдалённый столик. К слову, необходимости в этом не было – ресторан был совершенно пуст, и лишних ушей не было.
Присев, Уэствуд осознал, насколько ему некомфортно осквернять своим простонародным телом столь элитное место. Хлоя же без всяких комплексов комфортно уселась рядом и скрестила руки на груди в ожидании шоу.
– Я слушаю вас, – сказал де Шевалье, устроившись напротив.
В помещении играл джаз, который Уэствуд никогда не переносил. Но попросить поменять музыку он не смел – в подобных местах не диктуют свои условия.
– Пожалуй, перейду сразу к делу, – сказал Глесон. – Наверняка, вы поняли, что я здесь по поводу убийства Густава Забитцера. Меня зовут Пол Уэствуд Глесон, я из полицейского отделения номер тринадцать.
– Думал, дело уже в руках Департамента.
– Пока ещё нет.
– До меня дошла информация, что в вечер убийства герра Забитцера в этом ресторане проходило мероприятие в честь дня рождения вашего владельца, Себастиана фон Рихтера. Это правда?
Де Шевалье на несколько секунд замялся, вспоминая расписание ресторана, после чего уверенно ответил:
– Да, это так, мистер Глесон. Но я не могу понять, как мероприятие могло быть связано с убийством. Герра Забитера здесь не было. Должно быть, вы уже выяснили это.
Французский акцент резал слух Уэствуда, но директор ресторана был весьма адекватным на фоне своих соотечественников, поэтому инспектор стойко терпел.
Хлоя Гёсснер не сводила глаз с участников беседы. Уэствуд чувствовал на себе её взгляд, и это отвлекало его от дела.
– Я должен убедиться, что Роберт Ковальски и Людвиг Циммерман не покидали ресторан до самого окончания мероприятия.
На этот раз де Шевалье было гораздо сложнее вспомнить эту деталь. Уэствуд понимал, что сложно упомнить, чем больше месяца назад занимался каждый из гостей, поэтому не давил.
За то время, что управляющий думал, Уэствуду успели принести чай. Увы, сахара снова положили меньше, чем инспектор предпочитал.
– Возможно, вам лучше было бы узнать это у самого графа фон Рихтера, – закончил паузу де Шевалье. – Думаю, он точно помнил каждого гостя.
– У нас мало времени, мсъё Шевалье, – неожиданно вмешалась фрау Гёсснер, обратив на себя внимание Уэствуда. – Кто, если не директор, должен это знать?
Вмешательства девчонки Уэствуд боялся больше всего. Его опасения подтвердились – она была столь неопытной, что совершенно не умела вести диалогов.
– Ещё три месяца назад я был шеф-поваром, – попытался оправдаться де Шевалье. – Так что простите, что учусь медленнее, чем вам хотелось бы.
Прежде чем Хлоя Гёсснер всё бесповоротно не испортила, Глесон попытался разрешить ситуацию.
– Простите мою коллегу, – сказал он. – Она тоже учится не так быстро, как хотелось бы. Мсъё Шевалье, всего лишь две фамилии – Циммерман и Ковальски. Думаю, вы бы заметили, если бы они исчезли на час или два.
– Час или два, говорите, – ответил управляющий. – Думаю, так долго никто из гостей не отсутствовал.
Уэствуд и Хлоя переглянулись.
– Думаете или знаете? – спросила у директора фрау Гёсснер.
Уэствуд был бы рад заклеить её рот скотчем, но под рукой его не нашлось.
– Простите, мадам, а кто вы? – спросил де Шевалье. – На вас нет полицейского значка. Почему вы задаёте мне такие вопросы?
Хлоя сделала нарочито растерянный вид, словно хотела с самого начала представиться, но подобное желание совершенно неожиданно вылетело у неё из головы.
– Мои глубочайшие сожаления, – она вытащила удостоверение агента и протянула его французу. – Федеральный агент Хлоя Гёсснер.
В глазах де Шевалье мгновенно появился испуг. Похоже, полицейские здесь были довольно редкими гостями, но вызывали лишь лёгкое волнение. Федералы же выглядели событием из ряда вон выходящим – теми, кто за пару минут способен найти некие компроматы на владельца, директора, администратора, официантов и уборщиц.
Уэствуд терпеть не мог, когда столь гонорливо хвастаются своим положением. Гёсснер же сделала это донельзя дерзко.
– Тогда вам действительно будет лучше пообщаться с графом фон Рихтером, – сказал де Шевалье. – Уверен, он не откажет во встрече федеральному агенту. Я могу вам сказать, что не видел, как отлучались господа Ковальски и Циммерман, но поклясться не готов.
Хлоя ухмыльнулась и жестом попросила Уэствуда немного подвинуться для того, чтобы оказаться напротив управляющего. Инспектору очень не понравились эти действия, но девушка выглядела настолько уверенно, что он инстинктивно повиновался.
– Подумайте лучше, – сказала фрау Гёсснер, глядя в лицо де Шевалье.
Растерянный француз не сразу нашёл нужные слова.
– Я же всё сказал, мадам. Я не видел, как отлучались господа Ковальски и Циммерман.
– Плохо вспоминаете, мсъё, – ответила Гёсснер.
Сделав вид, будто делает это не из-за большого желания, а не из-за необходимости, она приблизила своё лицо к де Шевалье и аккуратно, едва ли не нежно положила свою ладонь на его лежащую кисть.
– Что это значит? – недоумевающе, с бегающими туда-обратно глазами, спросил управляющий.
Хлоя прикоснулась указательным пальцем свободной руки к своим тонким губам и предложила французу помолчать.
– Раскройте свои секреты, – произнесла она, и Уэствуд был готов поклясться, что одновременно с голосом слышал и эхо.
Он знал, что это значит. Отказывался верить, но факт был на лицо – Хлоя Гёсснер заколдовала ничего не подозревающего управляющего.
– Господин Ковальски сослался на то, что ему необходимо встретить свою жену, – со стеклянным лицом произнёс де Шевалье. – Он долго извинялся перед графом фон Рихтером, после чего покинул ресторан и более не возвращался.
– Чудненько, – сказала Хлоя. – А что насчёт Циммермана?
– Господин Циммерман покинул нас через несколько минут, заявив, что поступил срочный вызов из «Гроссбанка»…
– Что ты делаешь? – вмешался Глесон. – Немедленно прекрати!
Хлоя Гёсснер не посчитала за необходимость отвечать ему, поэтому лишь махнула рукой в его сторону.
– Он вернулся после этого? – спросила она у де Шевалье.
– Не успел, мадам. Мы закончили раньше.
Хлоя, как бы гордясь тем, что сделала, посмотрела на Уэствуда, но никакого одобрения не получила. Напротив, старый инспектор готов бы оторвать её руку, чтобы она больше не могла никого с её помощью погружать в транс.
Когда она убрала ладонь, де Шевалье вышел из забытья и мгновенно оживился.
– Ещё что-то? – спросил он.
– Думаю, мы всё, – ответила Гёсснер. – Понимаем, что всё вспомнить очень сложно, поэтому не будем давить на вас. Всего доброго, мсъе Шевалье.
– И вам.
– Спасибо, мсъе, – сказал Уэствуд и резко поднялся из-за стола.
Ему не терпелось поскорее убраться отсюда. Он никогда не мог бы представить раньше, что когда-то ему будет жаль француза, но этот день в итоге настал.
Выйдя из ресторана, Уэствуд первым делом запрыгнул в машину и завёл её. Прямо сейчас он мог нажать на педаль газа и, не дожидаясь Хлои, отправиться в полицейский участок.
Но замешкался, и секунда промедления сыграла свою роль. Фрау Гёсснер открыла дверь и присела рядом.
– То, что вы сделали, запрещено, – не поворачивая головы, пояснил Уэствуд.
– Быть может, для полиции и да. Но не для федерального агента.
Уэствуд тронулся с места. Он больше не мог видеть в зеркалах заднего вида блестящее тут и там золотом здание ресторана.
– Не думал, что вы и в самом деле опускаетесь до подобного, – укорительно произнёс инспектор.
– Давненько мне не читали нотаций. То, что я сделала, было самым безобидным из базового арсенала умений агента. Это сродни лёгкому опьянению – у человека совсем немного развязывается язык.
– Совсем немного? – опешил Глесон, едва не пропустив поворот. – Его глаза были стеклянными, как в абсолютном трансе!
– Полно преувеличивать, инспектор. Вас действительно беспокоит то, каким методом мы выяснили правду? Думаю, в первую очередь нас должно заботить то, что он лгал.
– Поздравляю, агент, вы были правы, – с немалой долей сарказма ответил Уэствуд. – Но меня могли уволить за это.
– То, о чём ваше начальство не узнает, ему не навредит.
Уэствуд никогда не руководствовался подобным принципом. Скорее, он придерживался противоположной позиции – оставаться честным и с самим собой, и с окружающими.
– Нам повезло, – сказал Глесон.
– Удача – это миф, инспектор. Мы должны радоваться, что наш тандем за рекордно короткие сроки раскрыл это дело.
– Раскрыл? – подорвался Уэствуд, переключив передачу. – Мы ещё ничего не раскрыли фрау Гёсснер. Наше дело только начинается.
– Вы ошибаетесь, инспектор. Вы нашли сразу несколько улик против Ковальски и Циммермана и ни одну в их пользу их невиновности. Пора задуматься, имеет ли смысл дальнейшее расследование.
– Имеет, – уверенно ответил Уэствуд. – Разве вам, федеральному агенту, не очевидно, что кто-то хочет подставить Ковальски и Циммермана?
Казалось, Хлоя Гёсснер впервые слышала слово «подставить».
– Не думаю, что в вашем захолустье могут вестись такие игры, – равнодушно ответила она.
– Вы даже не представляете, какие игры ведутся в нашем захолустье. Неужто вам неизвестно, что произошло в ноябре прошлого года? Сколько человек погибло, и какой ущерб был причинён нашим Центральным Часам?
– Единичный случай, инспектор.
– А события пятнадцатилетней давности? Помните, что случилось со зданием Парламента? Ах, да… Вы тогда ещё в первый класс ходили.
Уэствуд нажал на педаль газа и ускорился. Он надеялся, что это поможет ему быстрее добраться до участка и избавиться от компании раздражающей его Гёсснер.
– Я изучала всю информацию по этому делу, – гордо произнесла девушка. – Подумать только, два крупных преступления с интервалом в пятнадцать лет! Инспектор, этого мало даже для пригорода Берлина. Уверяю вас – Свайзлаутерн будет дышать спокойно по меньшей мере до вашего выхода на пенсию.
Пенсия Глесона была не так далека, как хотелось бы, но он знал, что столкнётся с подобным далеко не один раз.
– Я доберусь до правды, и вы мне помешаете.
– Я и не собиралась вам мешать. Напротив, буду рада, если вы докажете миру свою правоту. Но, знаете ли… Не оказались бы ваши усилия напрасны. В вашем возрасте вредно так себя перегружать.
Уэствуд никогда не переносил сарказм. Сам он очень плохо шутил, и никогда не стеснялся признавать это, потому и чужие попытки иронии не мог оценить по достоинству.
Хлоя Гёсснер тоже в этом не преуспела. Возможно, ей казалось, что она выглядит невероятно эффектно, но сам Уэствуд видел в ней лишь мышь, которая пытается пересилить слона.
У неё всё равно ничего не получится – Глесон не из тех, кто обращает внимание на лай, устремлённый в спину.
Благо, весь следующий день Уэствуд не видел фрау Гёсснер. То ли она взяла выходной, то ли занималась какими-то другими важными делами, но в участке ей даже не пахло.
Инспектор был счастлив. Не в полной мере, а по-своему – сдержанно, но дышал как никогда спокойно. Он вновь ощущал себя хозяином положения и своего кабинета, и мысли в голове начали проясняться.
Но после обеда его спокойствие было развеяно, потому что поступил звонок от Харвиуса Маннингера – начальника участка. Это немного смутило Уэствуда, но он понадеялся, что повод вызова не будет серьёзным.
Он немного ошибался.
Переступив через порог просторного, но тёмного помещения – окно было слишком малым для таких размеров, а солнечные лучи падали на другую сторону здания, он почувствовал тревогу.
Сначала он увидел только Харвиуса Маннингера – высокого и тучного мужчину, обладателя волнистых седых волос и роскошных бакенбард, которые он считал своей главное гордостью. Комиссар просматривал чей-то отчёт, но Уэствуд видел в его глазах то, что он в этом совсем не разбирается.
Глесон никому и никогда не говорил, что не считает Маннингера профессионалом своего дела. Феликс Зальцман, предыдущий начальник участка, всех сильно разочаровал, но Уэствуд ни за что не упрекнул бы его в некомпетентности. Маннингер же в его глазах выглядел человеком, далёким от полицейской деятельности – тем, кого посадили сюда благодаря своячничеству, но никак не за фактические заслуги.
К великому разочарованию, Маннингер был в кабинете не один. Возле окна стоял Стюарт Тёрнер – молодой круглощёкий представитель Департамента. Уэствуд всегда относился к этому человеку с лёгким недоверием и про себя зачастую называл «червём».
Увидев Тёрнера, Уэствуд всё понял. Оставалось лишь услышать это и признать правоту своих домыслов.
– Вызывали, герр Маннингер? – спросил Глесон.
– Да, инспектор, проходите, – вежливо ответил комиссар.
Маннингер говорил раздражающе медленно. Уэствуд подозревал, что тем самым он пытается скрыть врождённое заикание.
– Рад вас видеть, мистер Глесон, – обернулся Тёрнер.
Уэствуд знал, что после того, как лично освободил из следственного изолятора Юлиана Мерлина, попал в немилость к Стюарту. Он до конца не верил в искренность намерений инспектора и никогда не скрывал своей неприязни.
– До меня дошли слухи, что вы почти раскрыли дело Густава Забитцера? – спросил молодой сотрудник Департамента, приблизившись к Уэствуду.
Несмотря на то, что Тёрнер был молод и красив, его внешний вид раздражал Глесона. Люди, которые думают больше о своём внешнем виде, а не работы, неспособны принести пользы городу.
Тёрнер был как раз из тех – оказался устроен на хорошую должность в Департаменте своим богатым отцом, не имя при этом никаких надлежащих талантов.
– Не сомневаюсь, что вы уже изучили нужные документы. Но, смею расстроить, пока я нахожусь лишь посередине, – ответил Уэствуд.
– У меня другая информация, инспектор.
– Ваши источники сомнительны, мистер Тёрнер.
– Как бы то ни было, я хочу выразить вам благодарность. Несмотря на то, что вы потратили так много времени, ваше расследование принесло нам пользу.
Уэствуд бросил взгляд на Маннингера, но тот сделал столь отрешённый вид, что инспектор сразу понял, что комиссар пытается держаться нейтралитета и не вмешиваться.
– Кому это «вам»? – спросил Глесон.
– Департаменту, – усмехнулся Тёрнер, словно разговаривал со школьником. – Очевидно же, мистер Глесон. Дело приобрело статус «особо опасного». А «особо опасными» преступлениями мы и занимаемся.
– Повторяю, мистер Тёрнер – моё расследование ещё не закончено. Я дам вам знать, когда во всём разберусь, и тогда забирайте что хотите.
– Боюсь, ваш начальник считает, что закончено.
Уэствуд снова обернулся к Маннингеру в ожидании ответа. Тот продолжал делать вид, будто ничего не замечает и усиленно всматриваться к отчёты.
Уэствуда трудно было обмануть. Особенно, когда пытавшийся совсем не умел этого делать.
– Герр Маннингер, я требую вашего внимания, – командирским тоном произнёс Уэствуд.
Комиссар замялся, после чего неуверенно ответил:
– Так будет лучше для всех нас.
Неуверенность Маннингера раздражала Уэствуда, но он ничего не мог ей противопоставить.
– Слышали, мистер Глесон? – спросил Тёрнер. – Это делается в том числе и ради вашего блага.
Уэствуду хотелось вмазать как следует по лицу зазнавшемуся юноше, но профессионализм сдерживал его.
– Видимо, вы всё уже сами решили, – сказал он. – Зачем тогда меня вызвали?
– Некоторые детали не описаны в материалах следствия, – учтиво, но наигранно произнёс Тёрнер. – Я хотел бы провести с вами личную беседу.
– Не дождётесь, – уверенно отрезал Уэствуд.
– Ваша гордость идёт наперекор благосостоянию нашего города, инспектор. К чему ваша упёртость, если всё, как вы уже сказали, решено? Вы отказываетесь сотрудничать с Департаментом?
– Что бы вы хотели узнать от меня? Всё, что мне удалось выяснить, я внёс в отчёт.
– Нет, не всё. Пуля, кровь, фальшивое алиби – всё это есть. Но мне нужны детали ваших разговоров с Ковальски и Циммерманом. Вы очень бегло прошлись по ним.
– Вся суть там отражена. Если вы позволите мне закончить дело, я предоставлю вам всё в мельчайших деталях. Вплоть до поведения собаки Циммермана и всего того, что съел в ресторане Ковальски.
– Всегда считал вас более благоразумным, мистер Глесон, – покачал головой Тёрнер. – Наши люди проведут допрос Ковальски и Циммермана после их ареста, и всё выяснят. Вы же сохраните свою гордость. Если вам угодно молчать – молчите. Я отлучаюсь, герр Маннингер.
Он на прощание кивнул Уэствуду и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью и оставив после себя ауру отвращения к этому месту. Инспектор хотел выдохнуть, но почувствовал внутри себя невероятную злость.
Маннингер вновь игнорировал существование Уэствуда. Наверняка, он рассчитывал, что строптивый инспектор покинет кабинет вслед за Тёрнером, но у Глесона даже мысли такой не возникло.
– Как это понимать, герр Маннингер? – учительским тоном спросил Уэствуд. – Вы передали дело Департаменту, не согласовав это со мной!
Комиссар был похож на провинившегося школьника, осознающего свою вину, но не готового публично извиниться за это.
– Это дело висит мёртвым грузом на нас, инспектор, – ответил он. – Нам толком ничего так и не удалось выяснить.
– Так вы называете это? Я предоставил вам массу улик, а вы упрекаете меня в непрофессионализме?
– Вы мыслите радикально, Глесон. Говорите о какой-то фальсификации, но ни одним фактом это не подкрепили. Сколько я ещё могу позориться перед Департаментом? Как я выгляжу в их глазах, когда говорю, что инспектор Глесон не верит в правдивость улик?
– Как полицейский, грамотно выполняющий свою работу.
Маннингер подорвался и, казалось, обиженно надул щёки. Глесон, в упрёк себе, на секунду подумал, что лучше бы на этом месте сейчас находился Феликс Зальцман.
– Не заигрывайтесь, Глесон! – воскликнул Маннингер, бакенбарды которого едва не начали шевелиться. – Я итак дозволяю вам больше, чем вы заслуживаете!
Уэствуд знал, что позволил себе лишнего, и такая манера не могла привести ни к чему хорошему. Но он не мог усмирить свой пыл, ибо на кону стояло очень многое.
– Дайте мне неделю, герр Маннингер, – всё ещё дрожащим от непокорности, но тихим голосом произнёс инспектор. – Всего неделю, и я во всём разберусь.
Комиссар недовольно посмотрел на Уэствуда. Его маленькие, далеко расположенные друг от друга глаза пытались быть злостными и сверлить оппонента, но Глесон нисколько не смущался, глядя в них. Он не чувствовал, что должен был хоть в чём-то уступать Маннингеру, несмотря на разницу в служебном положении.
– В чём вы намерены разобраться, Глесон? До вчерашнего дня я допускал вероятность того, что в ваших словах есть доля правды, но после того, как вы совместно с фрау Гёсснер посетили «L’Assiette»… Даже у дилетанта не осталось бы сомнений.
Уэствуд едва не выпалил правду о том, какой на самом деле способ применила Гёсснер, выбывая информацию из де Шевалье. Он остановился за секунду до того, как успел открыть рот, потому что осознал, что это похоронило бы все его оставшиеся надежды.
– Двадцать лет назад я подумал бы так же, – в итоге сказал инспектор. – Но нынешний опыт буквально кричит мне, что нас умело водят на нос. Всего неделю, герр Маннингер. После чего, клянусь, я ни разу не вспомню про это дело.
– Вы честен, Глесон, и я в вас это ценю. Неделя – срок немалый. Будет сложно убедить Департамент пойти на подобные уступки, но… Я попробую.
Глесон застыл в ожидании, опасаясь, что Маннингер испугается и тут же передумает. Но он говорил уверенно, и в его голосе чувствовалась решительность. Что было не столь частым явлением в отношении комиссара.
Конечно, Уэствуд знал, что Маннингер не пойдёт до последнего. В нём не было и капли ответственности, присущей Глесону, который костями бы лёг и всем пожертвовал, лишь бы доказать правоту.
Но он обязан был поблагодарить комиссара хотя бы за это.
– Спасибо, герр Маннингер.
– Не подведи меня, Глесон.
На этом разговор комиссара и инспектора был закончен.
Действительно, двадцать лет назад Уэствуд посчитал бы, что раскрыл дело. Будучи молодым парнем, возле ног которого лежал весь мир, он был бы непомерно горд собой. Кричал бы направо и налево о том, что раскусил коварных членов совета, воткнувших нож в спину мэра города.
Но годы были не те. Взрослые сказки заканчиваются совсем не так, как детские. Фраза «и жили они долго и счастливо» не распространятся на Свайзлаутерн. Более вероятным выглядит то окончание, в котором никакая справедливость не восторжествовала. Сильные мира сего получают то, что хотят, и остаются на коне, в то время как слабые получают порцию лжи и принимают её как должное.
Этот порочный круг должен быть кем-то разрушен. Глесон являлся слишком малой и незначительной фигурой, чтобы совершить этот подвиг, но он должен был заложить хотя бы первый кирпичик. Там, где есть идея, когда-то появляется слово, а за ним совершается и действие. Важно лишь не забывать, в какой форме и в чьём присутствии выразить эту идею.
Уэствуд оставался одним в этом мире. Марв всегда был с ним солидарен, но то было скорее уважением, но не слепой верой. О других инспектор даже не пытался думать – масштабы и качества были совершенно другими.
Минула ночь, а за ней ещё одна. Уэствуд, будучи в ставшем традиционным для себя сонливом состоянии, пил утренний чай и жевал пончик. Кусок в горло не лез, но он впихивал в себя булочное изделие лишь из уважения к Маргарет, которая его испекла.
Листая газету, он осознал, что прочитал её всю ещё вчера – большую часть вскользь, потому в голове не осталось ровным счётом ничего. По правде говоря, ни одна из статей у него не вызвала ни капли интереса, потому ни о чём жалеть не приходилось.
Отложив «Экспресс Свайзлаутерна» в сторону, он сосредоточился на чае. Несмотря на то, что Маргарет клала туда ровно столько сахара, сколько нужно, удовольствия от этого процесса он не испытывал.
Шумел висящий над столом маленький телевизор. Маргарет была настолько увлечена рекламой бисера, что полностью игнорировала существование своего мужа. Возможно, это было к лучшему, потому что Уэствуд вряд ли сейчас смог выслушать очередной её рассказ об убежавшем молоке или строптивом племяннике их соседки.
Он макнул пончиком в чай в надежде, что это сделает его мягче, но кусочек теста предательски оторвался и погрузился на самое дно чашки. Глесон сварливо выругался внутри, но вслух не издал ни звука, потому что не позволял себе грубых слов в обществе жены или детей.