Костер Померанца и Миркиной. Эссе, лекций, стихи

Евгений Мышкин и его спектакль «История их любви»

Мое знакомство с калининградским режиссером и драматургом Евгением Мышкиным состоялось в доме Померанца, но уже после кончины Григория Соломоновича. Евгений пришел вместе с педагогом-новатором, руководителем студии «Солнечный Сад» Игорем Киршиным. Мышкина и Киршина связывала многолетняя дружба. Зинаида Александровна, как всегда, очень радушно принимала гостей, и гости были счастливы провести этот вечер с ней, в дорогом для них доме. Мы держали в руках только что переизданный цикл лекций Померанца под общим названием «Собирание себя». Книга эта сыграла большую роль в нашей жизни. Наверное поэтому между мною и Женей, между мною и Игорем с первых минут разговора завязалась дружба. Был выписан огромный кредит доверия. Мы внимательно присматривались друг к другу, и, конечно, было страшно ошибиться, но Померанц и Миркина – их творчество, их судьба – уже расчистили дорогу для нашего братства.

Спустя год Женя Мышкин снова приехал в Москву, но на этот раз со своей спутницей, актрисой театра «Третий этаж» Викторией Балабиной. И снова нас принимала Зинаида Александровна. Кажется, именно тогда я узнал о существовании спектакля «История их любви», посвященного чете мудрецов. В спектакле звучали стихи Зинаиды Александровны. На сцене ее представляла Вика. А Женя воссоздавал образ Померанца. Едва ли Мышкин и Балабина могли поставить перед собой более сложную художественную и духовную задачу, но, по слову апостола, «совершенная любовь изгоняет страх».

Посмотреть спектакль, который Женя назвал «драматическая соната», мне удалось лишь через два года: «История их любви» шла только на подмостках «Третьего этажа». Весну 2016-го я встретил в Калининграде. Меня совершенно покорил и спектакль, и мышкинский камерный театр, и молодые талантливые люди, которые искренне и самоотверженно служили какому-то общему неназываемому и невыразимому делу. Полагаю, это был все тот же померанцевский опыт собирания себя, попытка найти невидимый собственный центр, который ничем не отличается от незримого сердца самой Жизни. В Калининграде я обрел много новых друзей, это были люди одной со мною волны, одного внутреннего строя. А потом с утеса я увидел море.

Минула еще одна весна, и Мышкин привез спектакль в Москву: «драматическая соната» была поставлена на сцене театра Елены Камбуровой.

Как же давно ближний круг Померанца и Миркиной ждал этого события! В маленьком уютном фойе толпился народ. Рукопожатия, объятия, поцелуи. Ведь все свои. Но выносить на суд своих сокровенное – быть может, самое тяжелое из испытаний. Зинаида Александровна тихой улыбкой благословила Женю и Вику рассказать со сцены об их с Гришей долгой, трудной и такой счастливой жизни.

И вот погас свет. Вышел Евгений в мешковатом пиджаке и нахлобученном берете. Близоруко осмотрелся. Надел очки-велосипед. Поежился на невидимом ветру. Слабый луч выхватил его фигуру, лицо, зажег плоские стекла очков. Вот он – изгой-интеллигент с тем внутренним стержнем, который выкован уже советской эпохой. Этого книгочея и мяли, и ломали. Он шел под вермахтовские пули, а потом его пускали в расход в сталинском исправительно-трудовом лагере. Исправляли наверняка, без права снова стать мягкотелым и рассуждающим. Но не всех сломали и не на всех нашлась пуля.

Число двадцать, написанное римскими цифрами, ассоциируется у меня только с двадцатым веком, а начертания цифр – с противотанковыми ежами, со скрещенными лучами прожекторов в военном небе Москвы, с косыми перемычками большегрузных товарных вагонов, тянущихся в Освенцим или на Колыму. И хотя на сцене ютились только раскладушка и стопка книг, венский стул и столик – отчетливо и грозно проступили очертания вековечной Голгофы. Впрочем, никакого воображения не хватит, чтобы представить ее себе.

Из постепенно отступающей темноты выпорхнула женская фигурка. На Виктории был свободного кроя сарафан, с руки на руку перелетала шелковая отзывчивая косынка. Кто это? Сказочная фея? Земная женщина? И фея, и женщина, и сама жизнь. И началась исповедь двух душ, перекличка двух безбрежностей, которые в Боге становятся единым простором. И в этом просторе нет ни смерти, ни страха.

 
Бога ударили по тонкой жиле,
По руке или даже по глазу, по мне.
 

Может быть, именно эти строчки пробудили Померанца, ударили его сильнее, чем может ударить самая страшная беда. И сердце сокрушилось и ожило. Он не знал, что можно так остро чувствовать Источник жизни, так близко подойти к ее священному огню.

Их брак состоялся и на небесах, и на земле. Совместная жизнь – это великая тайна, великая радость и огромный труд…

В проповеди, посвященной новобрачным, Антоний Сурожский сказал: «Царство Божие уже пришло, когда двое уже не двое, а одно. И, однако, это единство, которое составляет Царство Божие, дается зачаточно, а должно быть взращено подвигом».

«История их любви» есть нечто иное, как взращивание единства, тот самый тихий и незаметный подвиг, на котором мир стоит. Настоящая любовь – это, конечно, и настоящая дружба. Единомышленники и супруги, единоверцы и соратники, спутники жизни с одним сердцем на двоих – вот кто представал перед зрителем. В тона беззаветной дружбы окрашивали Мышкин и Балабина союз своих удивительных героев. И мне хочется определенней выразиться о дружбе вообще и дружбе в браке.

Дружбе во имя, во имя чего-то высшего ничто не угрожает. Такая дружба становится истинным творчеством, истинным блаженством. Она озаряет жизнь и ставит вопрос «каким быть?». А вот когда люди дружат против кого-то, против чего-то, пусть даже против чего-то ужасного и неправильного, тогда они рано или поздно столкнутся и, быть может, станут врагами.

Когда ты спрашиваешь себя «каким быть?», ты забываешь о том, что нужно изменить мир. Ты думаешь только о том, что нужно измениться самому. Как? Остановить разрушающую волю частей и обнаружить волю Целого. Вот тогда ты становишься, по выражению Померанца, «бдительным стражем Целого», а Целое всегда сумеет о себе позаботиться. Когда же ты задаешься вопросом «что делать?», то неизбежно дробишь Целое на части. Тобой движет благородное желание переставить части и установить их в наилучшем порядке, но знаешь ли ты этот порядок? Существует ли образец этого порядка в твоей душе, которую терзают противоречия, которую подпитывают несбыточные мечты и безумные надежды? Если образ Целого изнутри не озаряет твою жизнь, то о каких гармонических отношениях между тобой и миром, между тобой и возлюбленной, возлюбленным может идти речь?

Безусловно, мир ждет от нас вполне конкретных действий, но важны не сами действия, а то состояние души, которое их порождает. В состоянии бдительной целостности действовала душа или в состоянии рассеянной и апатичной расколотости? Действовали ее глубинные пласты, то, что соединяет душу с вечностью, или действовала ее возмущенная поверхность, то, что связывает ее с изменчивым миром? Но есть еще и те пласты души, которые притворяются глубинными. Они предпочитают сумерки, они кормят армию психоаналитиков, и больше всего они боятся выйти за пределы своей ограниченности. Под ними, под этими ложными, но уже не поверхностными пластами лежит бездонный Океан света, Океан Духа – вот Кто истинный деятель, вот Кто созиждет нас. Когда Иисус говорит: «Да будет не Моя воля, но Твоя», Он прямо указывает на Источник той силы, которая приводит в действие видимые и невидимые пружины жизни. И тот, кто так глубоко осознал первопричину жизни и причастился ей, сам становится живой связью событий, соединяет порвавшуюся цепь времен, исцеляет мир. Вот какая задача, и ничуть не меньшая, ставится перед настоящей любовью и дружбой, этими двумя путями, ведущими в Царство Божие, в единство, и в единстве уже неразделимыми.

После спектакля к Зинаиде Александровне подходили люди. Запомнившимися отзывами она поделилась со мной. Кто-то сказал ей, что не представляет, как такое можно сделать. Кто-то прижался к ней: «Было так, как хочется жить всегда». Пожилой человек с больной спиной сел у выхода, потому что боялся, что не сможет досидеть до конца. Когда его пересадили, он страшно запаниковал, но паника длилась ровно до того момента, как начался спектакль. «А потом я вообще забыл, что у меня есть спина», – воскликнул он. Кто-то назвал спектакль великим событием, одним из главных событий своей жизни. «В зале было шестьдесят человек, а могло бы быть и шесть тысяч и шестьдесят тысяч». А кто-то, отдавая должное Мышкину и Балабиной, признался: «Да, мужчины плакали. Но они видели прекрасную копию, а я знаю подлинник. И для меня это было не так. Мне не хватало подлинника. Эта девочка – не вы. И Женя Мышкин – не Гриша». Другому человеку, очень близкому, не хватило радости: смутил излишний драматизм. Но ведь этот драматизм сочетался с великой нежностью, с глубокой созерцательностью, с тишиной души и тайно вел, все-таки, в радость. И тогда я спросил себя, а что же я сам в действительности пережил и как я это пережил? Поначалу я ловил себя на том, что я как-то присматриваюсь, оцениваю, сравниваю, но потом я перестал понимать где я, и даже слышать текст. Я задыхался. Я уже и стихов не разбирал, я просто был весь в огне. И если человек не входит в этот огонь, то он и не видит его. Была только волна благодарности и любви. Благодарности нерассуждающей. И многие, многие чувствовали то же самое. Те, с кем я обнимался после спектакля, очень бережно обошлись со мной: я не знал, как мне разделить с ними то, что я только что пережил, а они как будто бы знали и помогали мне.

Скажу еще об одном отзыве. Подошла к Зинаиде Александровне монахиня. Для нее как человека непубличного «драматическая соната» стала большим испытанием. Все это оказалось для нее невероятно внутренним, и встал вопрос – как выносить это все на публику? Но она увидела, какое колоссально-очищающее действие произвел спектакль, и утвердилась в том, как он был нужен людям.

Дверь во внутреннее, потаенное открыта всегда и для всех, но не все переступают порог самих себя, чтобы войти в бесконечность. Отвечая на послание своей молодой почитательницы, быть может, даже последовательницы, Зинаида Александровна написала ей: «Я – обыкновенная женщина, прожившая более полувека в счастливейшем браке. Но оба мы очень хорошо чувствовали, что физическая близость только последний аккорд в великой музыке соединения. Как часть (причем последняя) этой музыки, физическая близость священна. Как нечто самостоятельное, отдельное от всего – кощунственна. Непорочное зачатие есть неотделимость плоти от духа – истинное воплощение Духа. Это нечто редчайшее и святое. Все другое – воображение. Бескрылая выдумка».

Как просто сказано о тайне близости, о тайне зарождения человека, которым являешься ты сам, и о тайне зарождения новой жизни. Неотделимость плоти от духа, единство возлюбленной и возлюбленного, когда двое уже не двое, а одно. Пожалуй, это все, что нам нужно знать о непорочном зачатии. И это все, что душа может узнать сама, не заглядывая в книги.

* * *

 
Голубизна, голубизна…
Разлив небесной сини....
На ней темнеют письмена –
Переплетенье линий.
 
 
На чистой синеве сплошной
Деревьев начертанья:
Раскрытое передо мной
Священное Писанье.
 
 
Как нам перевести в слова
Безмолвье это Божье?
Ты подлинник прочти сперва,
А то, что в книге, – позже.
 

(З. Миркина)

Миркина и Померанц беспрестанно отсылают нас к подлиннику. В подлиннике есть всё. В подлиннике нет недостачи и нехватки.

Для меня режиссерская работа Мышкина это больше, чем представление. И это больше, чем искусство. Это исповедь. Это священнодействие. Так же как и стихи Миркиной для меня больше, чем стихи, хотя суть ее послания может быть облечена только в поэтическую форму.

Был еще один отзыв, и о нем стоит сказать отдельно.

«Непрофессионально». Именно так прозвучал этот приговор. «Любительский спектакль». Услышав это, я подумал: «Нет трепета перед тайной. Нет замолкания ума».

Иногда люди с хорошим вкусом могут не заметить алмаза, потому что они слишком научились отличать янтарь от его подделки. Везде им, специалистам по янтарю, видится либо янтарь, либо пародия на него. Этот упрек я адресую и себе. Фальшивый янтарь мы сразу заметим, а мимо сокровища, которое в тысячи раз дороже всех янтарей на свете, пройдем мимо. Это происходит потому, что мы слишком большое значение придаем своему мнению. Мы просто рабски от него зависим. Развитое эстетическое чувство, эстетическое чутье способно тут же распознать фальшь. Это правда. Однако если выбирать придется между забвением нашего малого эгоистического «я» и эстетическим наслаждением, то человек с хорошим вкусом может предпочесть преображению свой неприкосновенный запас наработанных оценок.

Женя с Викой создали хрупкое, продуваемое, по-своему несовершенное пространство, но это пространство души. И входить туда со своими пристрастиями, все равно что не снимая обуви, приблизиться к неопалимой купине. Ты вступил на священную землю. И твои так называемые оценки – это лишь обувь на твоих ногах. Категории профессионально/непрофессионально здесь, возможно, и вовсе неуместны. Когда к священнику Георгию Чистякову приходили матери, чьи дети были поражены неизлечимым недугом, то он утешал несчастных женщин крайне непрофессионально: он плакал вместе с ними. А потом и умер от той же самой болезни, от которой умирали дети в онкологической клинике…

Мышкин и Балабина потребовали от себя очень многого. Вот и играли они на пределе сил. И, может быть, у них не все получилось. Может быть, им пока еще не хватило собственной судьбы, но задача была поставлена, и задача самой высшей пробы. Нет, не так сказалось. Это нужно обязательно прояснить.

Иногда ты видишь, что мастер, творец, еще не дорос до задачи, которую ставит перед собой, и ты не судишь его строго. Всему свое время. Но хотя задача больше художника, она все-таки еще не поставлена в свою полную силу, и поэтому она не требует от художника внутреннего переворота. А вот Евгений Мышкин и Виктория Балабина поставили перед собой такую потрясающую задачу и с такой определенностью поставили, которая уже сейчас их меняет, меняет на наших глазах, которая есть не что иное, как путь к преображению. Поэтому с них и спрос совершенно другой. Вот и Миркина спрашивает с себя полной окончательной мерой. «Распятие длится, нам надо быть у креста», – говорит она. И она так живет, а не только говорит. И так стараются жить создатели спектакля «История их любви».

Как-то Женя Мышкин сделал признание в кругу коллег и единомышленников: «Самое важное между мною и Викой происходит тогда, когда мы играем “Историю их любви”. И добавил: “В этом спектакле мы больше мы, чем в жизни”»….

Все правильно, нам вовсе не надо захваливать Женю и Вику, мы должны сказать им всю правду, но сделать это нужно так, чтобы не возобладала наша правда, которая часто сводится к моему мнению, к моей оценке, к моим пристрастиям. В оценках, мнениях и предпочтениях ничего худого нет, но когда они становятся слишком нашими, тогда мы проскакиваем на вороных мимо тихих светов нашей души. Если «мое» окажется на первом месте, то тогда жизнь всегда будет обманывать очень уж мои ожидания.

Самое важное для меня, да и, думаю, для многих, состояло не в том, как ребята сыграли, а в том, как они этим живут. А живут полно, а значит, «история любви» будет расти, и в конце концов она перерастет своих творцов.

После спектакля в фойе, когда публика уже расходилась и в гардеробе клацали номерки, я увидел Мышкина и Балабину в широком дверном проеме. Наши взгляды неожиданно встретились. Захотелось подойти и обнять их, но минута эта оказалась для меня столь торжественной и неотмирной, что я застыл на месте. Да ведь и они были окружены внутренней нерушимой тишиной. Не знаю, выразил ли мой взгляд то, что я чувствовал? В конце концов, это неважно. Важно, что ангел пролетел над всеми нами. Женя и Вика опустили глаза, развернулись и ушли. Они сделали все, что могли, хотя мне кажется, они сделали невозможное.

Для Евгения этот год особый. «Драматическая соната» сыграна в Москве и приурочена к столетию Григория Померанца. Выходит в свет книга Мышкина «Фонарщик», которую я на стадии ее подготовки прочитал два раза. В книгу вошли стихи, пьесы и эссе. Автор книги обладает редким даром ставить под вопрос себя, а не Силу, которая вызвала его из небытия. Он тот, кто следит за костром. Вот цитата из мышкинского эссе: «Костер – искусство, переставшее быть забавой и обретшее свой смысл. Костер никого не принуждает, не доказывает, не красуется, он просто пылает во всю мощь. И услышать его зов – дело тех, кто имеет уши».

Накануне моей поездки в Калининград я спросил Зинаиду Александровну, что мне передать ребятам? Всем тем, кто ее любит, знает, помнит. И она ответила: «Скажи им, что мы должны соединиться вместе на глубине. И быть устремленными в эту глубину. Это та глубина, о которой писал Женя Мышкин, когда говорил о костре. Я греюсь у этого костра, я благодарю за этот костер. Я прошу поддерживать этот костер, ведь ничего важнее этого нет. И это нужно делать во чтобы то ни стало. И чем гуще тьма, тем больше мы должны принести сухих дров».

Бог всегда одаривает нас силой, Своей силой. Чем темнее ночь, тем больше нам дается сил. И нам нужно просто принять этот дар, а не ужасаться мраку.

Апрель 2018

Дар полносердечия³⁷

21 сентября 2018 года после продолжительной болезни ушла из жизни духовный поэт Зинаида Александровна Миркина. Непревзойденный переводчик, яркий публицист, выдающийся лектор, блистательный эссеист, крупный религиозный мыслитель – она оставила неизгладимый след в душах своих почитателей и последователей. Миркина и ее покойный супруг, российский философ Григорий Соломонович Померанц, стоят особняком в отечественной культуре, но находятся в ее лоне. Я бы сравнил их с маяком, на который культура, любая культура, должна ориентироваться, чтобы держаться своих небесных корней.

Творчество начинается с ограничения, находит продолжение в свободе и не имеет завершения в служении. Поэзия Миркиной и есть служение в чистом виде. Источник, питающий такую поэзию, неисчерпаем. Чему же служит поэт, отринувший самовыражение и вставший на путь самоотвержения, самоиссякания? Он служит тому, что превышает его разумение, но никогда не разминётся с тайной его сердца. Зинаида Миркина погружает читателя в эту тайну, общую для всех; тайну, которая связывает нас друг с другом.

Мы все понесли невосполнимую утрату. Но остались книги, лекции, фильмы, посвященные чете мудрецов, жив их семинар. Померанц и Миркина как духовный феномен представляют собою единое целое, и при этом они удивительным образом дополняют друг друга. Их мысль трезва, их откровения крылаты.

Начиная с девяностых годов Миркина выпустила семнадцать поэтических сборников, каждый из которых тут же становился событием. Сейчас к изданию готовится новый, завершающий сборник. Символично его название: «Открытая дверь». Зинаида Александровна и была открытой дверью. Она обладала небывалым даром полносердечия. Я уверен, что без таких «стержней», как Миркина и Померанц, ни одна культура не устоит, она просто рассыпется, распадется на куски. Такие люди торят дорогу в небо. Внешне они остаются людьми светскими, внутри – глубоко религиозны. Но их религиозность никого не подавляет, потому что она светла и тиха.

Зинаида Александровна покинула нас на 93-м году, Померанц прожил на два года больше. Одно из их наставлений звучало так: «В России надо жить долго».

Вечная память Зинаиде Александровне. Своими стихами она открыла в нас такую внутреннюю тишину, в которой вызревают жизнестойкие зерна добра и света.

Сентябрь 2018

Небо внутри
Предисловие к книге З. Миркиной «Открытая дверь»

В чем состоит уникальность поэтического творчества Зинаиды Миркиной? В нем отсутствует эволюция. В стихах шестидесятых годов уже открыто то месторождение смыслов, уже услышана та внутренняя музыка, которой Миркина будет верна всю свою жизнь.

В девятнадцать лет на даче она увидела ель, унизанную каплями дождя. Луч пробил тучу, и ель засияла тысячами солнц. И произошла встреча с самою Собой. Душа сбылась. Все стихи Миркиной – это светящиеся капли на той легендарной ели. Глаз может выхватить крупные капли – ошеломляющие, порою не заметить мелкие, какие-то из них посчитать очень похожими, но в каждой капле, в каждом стихе заключена вся отныне неделимая душа.

Безусловно, стиль Миркиной шлифовался. Ее муж и единомышленник российский философ Григорий Померанц был первым слушателем ее стихотворений и поэм, и слушателем весьма взыскательным. Не всё принималось, многое и по нескольку раз переписывалось, но взятому курсу поэт уже не изменял.

Словарь Зинаиды Александровны аскетичен, метафоры не броски. Слова, как указатели на то, что стоит за ними, и не должны пленять воображение, но они способны преобразить душу. У Миркиной огромная читательская аудитория, и это само по себе чудо, потому что Зинаида Александровна никогда не надеялась на то, что ее стихи услышат, что они окажутся востребованы. Стихи-псалмы, стихи-молитвы вовсе не стоят особняком от столбовой дороги русской поэзии, они оригинальнейшим образом углубляют ее русло. Миркина поэт религиозный, но заносчивое доктринерство и показное благочестие напрочь отсутствуют в ее текстах. Ее поэзия – это разговор не о Боге, а с Богом, отсюда ровное, глубокое дыхание стиха. Памятны такие миркинские строки: «К чему ни звала бы эпоха / Зов вечности в сердце не стих – / Важнее глубокого вдоха / Не знаю я дел никаких». И как часто в современной поэзии вдох подменяется вздохом. Пишущий вздыхает по себе, о том, что безвозвратно потеряно. Ничего худого в подобном сетовании нет, но когда оно превращается в кредо, становится как-то неловко.

Даже в последних стихах Зинаиды Александровны, а она писала их, когда была уже тяжело больна, нет ностальгии по прошлому, нет пеней и жалоб. Она до последнего дня оставалась живой, именно жила, продолжая открывать в себе небо.

Подражать Миркиной невозможно, но можно причаститься ее творчеству, можно разделить с Зинаидой Александровной воспетую ею безграничность нашего сердца. А больше всего она хотела бы, чтобы мы полюбили то, что так любила она, – самое главное в нас, то, что не эволюционирует, не меняется, вечное в нас, незыблемое, бессмертное, то, чему нет ни начала, ни конца.

Декабрь 2018