Кхег-клац. Больше не нужно считать. Ставлю «Подравку» на плиту, рядом в кофейной турке варю яйцо, куриный суп без него никуда. Мою посуду, гул газовой колонки успокаивает. Опрокидываю «муху» с перцовкой и замираю возле кухонного окна. В темноте двора загораются две красных искорки, приглушенные веткой клена, они то появляются, то исчезают в его черных кружевах. Стою и думаю, то ли это стоп сигналы паркующегося автомобиля, то ли лампадки детей возвращающихся с Пасхальной службы.
27.07.2017
Проводы карасей.
Старые дачные поселки зимой обычно нагоняют хандру своим заброшенным видом, но в январе девяносто второго, после оттепели начались снегопады. Все унылое и ветхое посветлело. Ржавые сетки ограждений, забитые снегом, стали похожи на кафельные стены с причудливо выбитой плиткой. Порывы ветра время от времени выхватывали из них большие куски, которые гулко ухали в тишине. Пустынные дачные улицы превратились в белые коридоры. С наветренной стороны заборов поднялись высокие сугробы, из которых торчали черные столбы электропередач, покосившиеся колья с копнами сухого девичьего винограда, корявые ветви облепихи, усыпанные бисером замерзших ягод. Снега было так много, что берега пруда с протокой перед домом едва угадывались, очерченные только зарослями кустарника и жухлого рогозника. Через протоку был перекинут деревянный мост. Он вел на другую сторону, в березовый лес, где сливаясь с деревьями, темнели пустующие дома.
Я жил в небольшом летнем домике с одной отапливаемой комнатой. При входе стояла прожорливая буржуйка, которая быстро нагревала комнату с вечера, и столь же быстро остывала, так что к утру, температура в доме опускалась ниже нуля. Откинув полог байкового одеяла прибитого в дверях, весь укутанный паром, я сваливал возле печки охапку дров. Покрытые тонкой корочкой льда, они оставляли на полу березовый сор и лужицы, парящие весенними запахами леса.
Днем я до изнеможения бегал на стареньких лыжах. Сейчас закрывая глаза, я снова могу безошибочно пробежать эту «трассу», из калитки направо вдоль пруда прямо под свисающие ветви старой ивы, словно в снежную арку, потом опять направо, огибая шиповник, после этого нужно увернуться от раскидистого куста облепихи, левая лыжа провалится вниз, а дальше будет легче, под горку, дальше, дальше. День пролетал незаметно, без особых мыслей. Вечером я забирался на второй этаж, из окна хорошо было видно закат, и рисовал один и тот же вид. Смеркалось рано, но еще раньше замерзали руки и в стакане для кисточки начинали позвякивать льдинки. Темнеющий вдалеке лес, незаметно утрачивал фактуру, и становился плоским и черным на фоне сиреневого неба.
Однажды, бегая на лыжах, я заметил мужика. Он курил возле открытой калитки, в ногах крутился серый кот. Мужик молча махнул мне рукой, и сразу отвернувшись, заковылял в дом. В этой стране, при таких обстоятельствах данный жест мог означать только одно и я, скинув лыжи, пошел пить водку.
Вечерело. За низеньким окном мело, а мы неспешно разговаривали, закусывая ледяную водку серыми макаронами. В доме пахло сельпо и новой клеенкой. Собеседник оказался дачным сторожем. Отсидка, потеря квартиры, разлетевшиеся дети, болезнь, одиночество. Сейчас я уже плохо помню, как он выглядел. Помню только венистые руки, гладящие кота, нездешний хекающую говор и темные усталые глаза. Снегирь в его исполнении звучал ласково и певуче: «Снихурь». Три кота безнаказанно шлялись по столам, и по очереди спихивали друг друга с колен хозяина.
Тогда я и услышал эту историю.
Было жаркое засушливое лето, рыба, потянувшаяся из зацветшего мелководья на большую воду начала вставать в обмелевшей протоке. Пузатые желтые караси застревали в теплом иле, и беспомощно клонились на бок, тихонько шевеля жабрами. Сторож сел на землю и стал провожать их руками. Он говорил о рыбе, но темный глаз его влажно блестел пьяной слезой. Так он сидел почти сутки, не отходя от берега, охраняя карасей от собак и людей, и провожал, провожал их руками дальше.
Я разомлел от жаркой печки и выпитого, и кажется, заснул, думая о том, как непредсказуемо устроен этот мир и сколько нерастраченной любви можно обнаружить в самых неожиданных людях. С тех пор прошло двадцать пять лет, и я часто в подпитии рассказывал эту историю друзьям, но каждый раз мне казалось, что где-то там возле моста, все еще сидит одинокий человек, склонившись над илистой протокой, и гладит золотистые спины карасей, черными узловатыми пальцами.
04.09.2017
Окно
Пол мягко вздрогнул, невидимые колесики под ногами глухо застучали вдоль дюралевой рельсы. Поезд «верхнего» метро выполз из «эллинга» в темноту и мир внизу неотвратимо покатился назад, – темные фасады «сталинок», россыпь светящихся окон, паутина деревьев с остатками листвы, седые газоны, прихваченные первыми заморозками, желтые фонари и сверкающий зернистым золотом асфальт. Я привалился к окну, от стекла повеяло холодом. Останкинский пруд сковало льдом. Цепочка фонарей, подсвеченный фасад Троицы, отражались на его гладкой поверхности длинными радужными языками. В небе над крышей телецентра темнота почти затянула бирюзовый прогал. Вагоны погромыхивали, под ногами, за тонким железом, чувствовалась неустанная работа колесиков, – "бум, бум, бум". Станция «Телецентр». Яркий неоновый свет, раздробленный замерзшими каплями на стекле, и вновь темнота. Возле «Роснефти», поезд со скрипом начал медленно выписывать английскую букву «S», вначале налево, пересекая улицу Королева, затем направо, почти чиркая окнами ветви чахлых елок, словно пытаясь въехать в окна второго этажа старого корпуса завода «Кинаб».
Свет фар головного вагона, медленно тянется вдоль темного фасада, пробиваясь сквозь ветви елей, огибает угол стены, и упирается в пыльное окно. За окном я вижу Его. Он придвинулся к кульману, от этого галстук на груди топорщится нелепой волной. В правой руке карандаш, в левой руке сигарета. Дым устремляется к потолку, и не в силах подняться выше, висит слоеным пирогом, цепляясь за бахрому вымпелов на стене, которыми увешана вся стена за его спиной. Комната заставлена чертежными досками. Кульманы, развернутые под разными углами напоминают развалины, с торчащей на струбцинах арматурой изогнутых ламп, под ними словно снаряды свалены тубусы и рулоны ватмана. Он поднимает голову, спрятав в темноту макушку с редкими волосами и прищурившись, провожает глазами вагон. Я машу ему рукой. Он устало отвечает. Рука замирает в воздухе. В щепотке карандаш, от чего кажется, что он благословляет.
Поезд вытянулся в струнку и начал набирать обороты.
Я опускаю руку, карандаш немного затупился. В пальцах заметный тремор, вены вздулись, как у спортсмена, запястье сводит от усталости. За окном темнота и серый двутавр обледеневшего монорельса c висящими гроздьями сосулек. Свет фар проехавшего поезда на время ослепляет, и нужно немного подождать, чтобы глаза привыкли к полумраку. «Чертовы поезда! Особенно отвратителен их тихий скрип на повороте и мерное постукивание "молоточков"». Последний вагон, выписав зигзаг за окном, удалился в направлении Ленинградской железной дороги. «Нужно успеть закончить третий лист бомбоубежища. Завтра сдавать. Зачем я помахал ему в ответ? Как-то странно».
Я наклоняюсь, вытягиваю из тумбочки фляжку коньяку, с хрустом отвинчиваю крышку и делаю два глотка. По привычке оглядываюсь. Никого. В коридоре тенькает стартер сломанной лампы, с улицы доносится глухое ворчание города.
За поворотом поезд выпрямился в струнку и начал медленно переползать через железную дорогу, направляясь в сторону элеватора, чернеющего крепостными башнями. Сколько раз я видел Его за последние годы? Довольно часто, и даже успел привыкнуть к сгорбленной фигуре, жидким волосам на макушке, мятому галстуку под расстегнутым воротом, серому пиджаку, от него, вероятно, пахнет табаком, пыльной шерстью и алкоголем. Я даже знаю, о коньяке в нижнем ящике тумбочки и то, что от работы у него устает рука, тогда он начинает сжимать и разжимать пальцами воздух перед лицом, словно пользуясь невидимым эспандером. Иногда я вижу с ним мальчика, лет пяти, лица не разглядеть, его закрывает кульман, так что над ним торчат только светлые вихры.
"Бум, бум, бум" стучат колесики под полом. Следующая станция «Улица Маршала Бирюзова».
Я прячусь за столом и жду, когда проедет поезд, это очень интересно, но все же страшно, каждый раз мне кажется, что он въедет в комнату. Перед глазами торец доски, лист бумаги с крошками ластика. Я прикасаюсь щекой к серому пиджаку. Он пахнет табаком, и еще чем-то пыльным и сладковатым от чего в носу становится щекотно. Рука со вздувшимися венами затачивает карандаш, острый грифель шуршит на деревянном брусочке с приклеенной шкуркой. Мне разрешается сдувать оставшуюся черную пыль, после чего тяжелая рука осторожно взъерошивает мне волосы. Колесики рейсшины волшебно скрепят на лесках. Прижимаюсь к пиджаку, и ужасно хочется спать.
Кажется, я задремал. Скоро конечная, «Тимирязевская». Можно выйти, а можно развернуться на сто восемьдесят градусов и вернуться назад. Показалось мне все это или нет, я не уверен.
Теперь поезда стали ходить раз в сорок минут, а вскоре, наверное, и вовсе перестанут. Нет уже того окна, вернее оно есть, но это давно уже не то окно. «Кинаб» оделся в модные панели, на углу открылась «Хинкальная», крышу украсила светящаяся вывеска «Союзмульфильм». И все же иногда, в те редкие дни, когда я еду поздно вечером на «верхнем» метро, а колесики выстукивают где-то под полом "бум, бум, бум", что-то заставляет меня вглядываться в темные окна завода и ждать.
30.01.2018
От темна до темна
Сегодня в тоннеле перехода МЦК поменялся репертуар. Некий новый исполнитель виртуозно играл на аккордеоне.
«Громыхает гражданская война
От темна до темна,
Много в поле тропинок,
Только правда одна».
У него было какое-то совершенно демоническое крещендо, музыка вырастала из еле слышной мелодии, и постепенно превращалась в мощную полифонии. Время от времени в левом регистре, под главной темой, раздавался цокот копыт и стук колес идущего поезда. Эхо гулко разносилось по длинному тоннелю, и я шагал навстречу музыке, потом от нее, потом уже с ней в голове.
Шел как обычно вдоль Владимирского пруда, ослепленный порывами ветра, с остервенением проторивая сугробы, наметенные за ночь. Даже не шел, а шагал, выкатив пузо в новой финской куртке, и ощущал себя бронепоездом «Орликъ», уходящим в буран. Дамский ESSE символизировал трубу паровоза. Угольная пыль смешивалась с ветром и по черным бронеколпакам струились снежные змейки.
«От темна до темна,
Много в поле тропинок….»
Эх, сейчас бы с гиканьем, навалиться всей сотней на жалкую баррикаду юнкеров. Сшибить грудью коней, потоптать желторотиков. Или кутаясь в башлык, затаиться за углом у баррикады с пушечкой и ждать команды взводного на прямую наводку. Чтобы выросли прямо над лавой красных конников смертельные облачка шрапнели. Или же разбив на чердаке мутное слуховое оконце, вывалить тупорылый Льюис, и бить и конников и юнкеров на баррикаде, так чтобы зубы отбивали чечетку. А потом устало прикурить «Дюшес» от дымящегося ствола и ждать, ждать шаги на лестнице, пересчитывая патроны в барабане револьвера.
Но подходя к офису запал начал пропадать, все образы вычитанные в книжках и виденные в кино рассеялись, дядя Миша вычистил дорожки с раннего утра. Электронный ключ приятно мяукнул, и я окунулся в тепло. Свет уже горел, и по коридорам разносилась песенка Shade, наполненная эротическими придыханиями. Зразу захотелось спать. На кухне мерно звякнула микроволновка! Запах кофе и пиццы «Папа Джонс»! У кого-то день рождение. Почему-то подумалось, что в Ледяном походе, да в голой степи, я бы не дожил до первого боя и меня непременно сожрали бы терские казаки в мохнатых папахах.
Слушая тихое жужжание вентиляторов просыпающегося компьютера мне вдруг подумалось, что офис это большая ловушка. Большая, большая ловушка. Сюда в определенном возрасте приводят за руку и оставляют, словно в игровой комнате торгового центра. Запускают в сухой бассейн с пластиковыми шарами, разрешают с ними играть, как захочется, но взамен, забирают какую-то важную часть тебя и ее уносят навсегда. Забывают в кармане, словно цветную бирку с номером.
07.11.2016
Комплект.
Захотелось мне вдруг купить сухарей ванильных, никогда не любил, а тут страсть как захотелось.
Места не нахожу. Вынь да положь! Думаю, заодно и таблеточки куплю, тут еще жена кричит с кухни: «Докторской возьми, поросячьи ушки пожарю». Ага, думаю: «Сухари, таблеточки, ушки». Среднестатистический мужик, он однозадачен. Твержу про себя, вроде мантры на разные лады, чтобы не забыть: «Сухари, таблеточки, ушки, Сутабушки, СТУ». Выхожу на улицу. Темнота. Снег по колено. Но я – молоток, чеканю как устав заветный список. Доношу его в полной сохранности до магазина. «Ярче» называется, – на Звездном. Тут и аптечный ларек и продуктовый и все что нужно. Радуюсь.
– Дайте, – говорю, – таблеточки.
– А нет таблеточек, есть только капельки.
– Капельки никак нельзя, только таблеточки.
Вздыхаю обижено, иду в продуктовый зал. Час от часу не легче. Сухарей нет! Видано ли дело, чтобы сухарей ванильных не было?! Никаких сухарей нет! Крекеров видов десять, не меньше. А может ли крекер заменить ванильный сухарь? Фитюлька соленая супротив лаптя! То-то и оно! С «Докторской» тоже незадача. Диаметр не тот! Поросячьи уши, они какие? Большие, чтобы, когда на сковороде зарумянятся, краешки поджаренные заворачивались. Глянешь на такое блюдо, и сразу понятно, ухо свернулось, внимает тебе всецело, будто, что важное скажут. А тут размер подкачал, холера соевая. Не уши, а так, мочки от ушей. Делать нечего, купил. Обдумываю легенду для домашних, отчего уши не такие и почему без таблеточек. Уши, они могли и на морозе скукожится, а вот с таблеточками нехорошо получается. Руки не опускаю, иду в другой магазин, который на углу Звездного и Цандера. Название солидное «Гастроном №1», а по сути, сарай сараем.
Ура, есть сухари! Другое дело! Недаром, что №1! Потрясаю пакетом с полу-ушами, радуюсь, то есть. Со стороны некрасиво конечно, эмоционально слишком.