– Добрые жители нашего славного города! Вельможи и духовники, служилый люд и ремесленники, горожане! Сегодня мы станем свидетелями очищения, свидетелями того, как провидение Всевышнего обращает свой гнев на изменников и бунтовщиков. Эти двое посягнули на незыблемые скрепы нашей государственности, нашей монархии и нашего жизненного уклада, в целом. За своё предательство они понесут строгую кару, как грядущую сегодня на земле, так и вечную на том свете!..
Пока он держал речь, гул толпы понемногу стих. Мальчики деловито собирали в мешок то, что предыдущие участники церемонии оставили на постаменте за ненадобностью. Старик поднимал и очищал свои инструменты, изучая состояние каждого из них.
– …за подстрекательство к мятежу против королевской власти, за сговор с бунтовщиками, за попытку нападения на казармы городской стражи и соучастие в убийстве двух стражников и, наконец, за организацию побега двух опаснейших мятежников барона Де Трюфели и маркиза Бульони (да будут прокляты их гнусные имена) и за прочие доказанные злодеяния, эти двое, – распорядитель сделал жест в сторону узников, – понесут заслуженное наказание и будут сегодня обезглавлены. Да станет это уроком всем, кто сомневается в могуществе и непреклонной воле нашей богоизбранной монархии!
На этом слове, после которого толпа разразилась бурными овациями, молодой дворянин, словно окончательно смирившись со своей судьбой, собрался с силами, и крикнул распорядителю, чтобы тот убирался к чёрту и не затягивал процесс. Но тот уже сходил на землю с эшафота. Всё было готово. Ненужные инструменты, остатки экзекуции убрали в сторону, и старик уже ждал в центре подмостков, держа в руках выбранный для церемонии инструмент. Это был один из его любимых топоров – длинный, словно бердыш, он уступал ему лишь в ширине лезвия и отличался значительно более округлой его формой. Один из самых массивных – иначе и быть не могло – с толстой дубовой рукоятью, он не был лишён и, пусть простецкого, но всё же заметного изящества. Выемка между лезвием и обухом была сработана правильной эллипсообразной формы, сталь была чернёной и одноцветной, а через обух, поперёк проушины, тянулся незамысловатый геометрический узор. Вряд ли его можно было заметить даже из передних рядов, но старик не переживал об этом. Он выводил этот чеканный узор только для себя, от своей любви к топорам, и сейчас, пока трое бестолковых стражников, мешая друг другу, пытались поднять извивающееся тело горожанина, чтобы протащить его последние несколько шагов до плахи, с нежной задумчивостью проводил пальцем по плавному изгибу лезвия.
Наконец, страже удалось доставить грузную чёрную фигуру к краю эшафота. Оказавшись без поддержки, все его члены тут же подломились и обмякли, как у брошенной марионетки. Едва удержавшись на разъехавшихся ногах, он попытался приподнять голову. Мгновение спустя его взгляд встретился со взглядом толпы горожан, замерших и безмолвных. Было ли их безмолвие сочувствующим или испуганным? Ненавидели они его, желали зла за причинённые беды или корили за то, что он не смог достичь успеха и помочь им избавиться от угнетения и нищеты? Нет, это было безмолвие предвкушения. Предвкушения перед прыжком артиста в пропасть из-под купола цирка, предвкушения перед броском горсти серебряных монет в толпу на королевском празднике. Предвкушения перед одним из тех немногих зрелищ, понятных всем и каждому, которое доступно равнозначно как для вельмож, так и для городской бедноты, и которое будет потом долго обсуждаться за хмельными посиделками в многочисленных городских трактирах. И человек, привыкший и к страху, и к ненависти, вдруг растерялся. Тысячи взглядов были прикованы к нему, но его личность больше не имела никакого значения. С жадным нетерпением, словно перед разделкой праздничного пирога, ждали они процесса казни. А весь интерес толпы сводился к тому, как далеко отлетит освобождённая голова и сколько времени будет дёргаться неуправляемое тело. И в следующее же мгновение ярость от этого осознания переполнила его. Изгибаясь и разбрызгивая кровавую слюну, словно Василиск, пронзённый копьём праведника, мятежник крикнул: «Будьте вы прокляты, простаки!» Ноги его подкосились в последней попытке ринуться на его обидчиков, он рухнул вперёд. Старик подхватил падающее тело и одним рывком могучей руки кинул его на плаху. «Скорее, не мешкай» – прорычал обречённый, и топор взмыл над его головой.
Но в момент, когда тяжёлое оружие уже было готово обрушиться смертоносным ударом, нестерпимая боль пронзила спину того, кто вершил экзекуцию. Не в силах остановить полёт своей руки, но и не сумев достаточно согнуться, палач слабо и вскользь рубанул по шее преступника. Дикий вопль, переходящий в свистящее шипение пронзил слух замерших зрителей. Толпа охнула и отпрянула, не веря своим глазам. Тело несчастного свело судорогой, и бросилось бы вперёд, не удерживай его на месте пара дюжих стражников. Теперь это был уже не змей, но гигантский чёрный паук, перебирающий в агонии всеми своими конечностями. Его руки пытались ухватиться за рану, волосы метались вслед бешеным вращениям полуотделившейся головы. Неистовая, нечеловеческая сила, возникшая после потери всех остальных проявлений человеческого естества, рвалась во все стороны, будто пытаясь выскочить из оков жалкой, истерзанной плоти. И холодный ужас пронёсся от эшафота к краю площади, поражая сердца, казалось бы, привычных ко всему зрителей. Прошли тягостные несколько секунд, прежде, чем второй удар прервал страдания обезглавленного мученика.