Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Глава 5
«Ни пушки! Ни пленника!»

I

Между Вейсенфельсом, где раздались первые выстрелы, и Бреслау, где через тридцать четыре дня закончился первый этап кампании, протекает десять рек, в том числе три – широкие потоки даже в это время года, а остальные – мелкие притоки Заале и Одера. И все их форсировала французская армия, движущаяся вперед лавина жаждущих победы конных и пеших, ветеранов и новобранцев, с величайшими командирами той эпохи во главе, подстегиваемые боевой доблестью своего поколения кирасиры, драгуны, уланы и гусары, летучая артиллерия с легкими пушками и зарядными ящиками, усатые гренадеры гвардии и рекруты, потеющие под тяжестью ранцев, – все шли на восток, но слишком медленно и неуклюже, чтобы охватить армии царя Александра и Фридриха Вильгельма Прусского, отступающие к силезской границе и северному отрогу Чешских гор, пограничных с Австрией. На окровавленной равнине Лютцена Наполеон восторжествовал над врагами, но решительная победа ускользнула от него. Теперь ему был нужен новый Аустерлиц, триумф, который заставит Европу согласиться на лучшие условия, которые она сумеет выторговать у человека, еще несколько недель назад казавшегося раненым гигантом, окруженным врагами и предателями. Нейтральные государи и сатрапы по всему континенту выжидали в мучительных колебаниях, пока три армии передвигались по огромной центральной равнине. Из столицы в столицу мчались курьеры с предложениями и контрпредложениями. В лагере союзников царило уныние и взаимное недоверие, а при дворах немецких князей и герцогов – замешательство и смущение. Меттерних в Вене обдумывал все имеющиеся возможности в попытке найти решение на любой случай. В Штральзунде бывшего маршала Бернадота, ожидавшего британских субсидий, одолевала неприятная мысль, что, может быть, он все-таки поставил не на ту лошадь.

Итог великой Лютценской битвы был скорее политическим, а не военным: на смену решительности пришли колебания. Ложная заря надежды светила и французам и союзникам. Армии встретились и померились силами, но хотя сейчас две из них отступали, а третья наступала, все три по-прежнему находились в поле, и каждая получила подкрепления, более чем возместившие бреши, пробитые артиллерийскими залпами, кавалерийскими атаками и убийственными столкновениями пехотинцев, которые завалили трупами разрушенные деревни на равнине. Австрия, лихорадочно вооружавшаяся, оставалась потенциальным посредником. Швеция, с ее опытной армией, держалась в стороне. Веллингтон и его закаленные в боях англичане и португальцы продолжали наступать на Пиренейском полуострове. Ничего не было решено – и не будет решено, пока равнины Саксонии не обагрятся кровью полумиллиона человек.

Исход Лютценской битвы прибавил решимости только одному человеку, королю Саксонии, выделявшемуся среди марионеточных монархов тем, что он единственный видел в Наполеоне не нейтрального благодетеля и не деспота, а друга.

Когда русско-прусские силы заняли его столицу, король бежал в Прагу. Сперва дрезденцы приветствовали пришельцев как освободителей, но теперь бюргеры оказались в точно таком положении, как жители Гамбурга ранней весной. Человек, которого они считали беглецом, стоял у их ворот с победоносной армией. К счастью для горожан, их повелитель присутствовал здесь и мог вступиться за подданных. Побитые освободители ушли за Эльбу и за Шпрее к Баутцену, где окопались, построив за городом укрепления; их арьергард расположился на лесистой возвышенности, а левое крыло опиралось на Чешские горы. Девятый корпус маршала Макдональда шел вперед, преодолевая разрушенные пролеты мостов при помощи лестниц, и пробился к берегам Шпрее. За ним следовал Эжен, написавший весьма вежливое письмо королю Саксонии, в котором извинялся за то, что приходится «воевать во владениях Его Величества», а после него шла вся Великая армия, две грозные боевые колонны под командованием маршала Нея и самого Наполеона. 8 мая, через шесть дней после победы при Лютцене, император вступил в Дрезден.

Крайним напряжением сил майнская и эльбская армии были полностью перегруппированы. Северную колонну Нея, состоявшую из Второго, Третьего, Пятого и Седьмого корпусов – 80 тысяч пехотинцев и 4800 кавалеристов, – возглавляли маршал Виктор и генералы Лористон и Рейнье. Наполеон, наступающий по более южной дороге, вел гвардию, гвардейскую кавалерию и Четвертый, Шестой, Девятый и Двенадцатый корпуса под командованием соответственно генерала Бертрана и маршалов Мармона, Макдональда и Удино – первоклассных солдат с двадцатью годами активной службы за плечами. Кавалерийские силы этой армии составляли 12 тысяч, а ее пехотные полки вместе с гвардией – 107 тысяч человек.

Несмотря на временное численное преимущество, Наполеон по-прежнему был весьма склонен к компромиссу, если его удастся достигнуть минимальной потерей территории и престижа. Именно с таким настроением он встретил прибывшего в лагерь австрийского эмиссара и отправил к царю своего опытного дипломата Коленкура. Он считал возможным использовать на благо Франции недоверие Австрии и разногласия между союзниками.

Как выяснилось, его оптимизм был чрезмерным. Противники, сильно потрепанные в поле, тем не менее не были готовы уступать императору победу, в то время как Меттерних, ведя тонкую игру, продолжал заламывать невозможную, по мнению Наполеона, цену за австрийский нейтралитет – ни много ни мало как восстановление власти Габсбургов в Иллирии и Далмации на Адриатике, вывод французских войск из Польши и Нидерландов и независимость ганзейских городов на севере. Такую цену император не был готов платить даже за поражение, и переговоры на эту тему превратились в пустую болтовню.

В русском лагере за Баутценом русские дипломаты просто отказали Коленкуру в аудиенции царя, по-прежнему настаивая, чтобы все переговоры о мире велись через Австрию. Трения среди врагов Франции были еще не слишком велики, но Наполеон, оценивая в Дрездене текущую ситуацию, решил, что еще одна крупная победа решит его проблемы, вызвав раскол новой коалиции и в третий раз после 1800 года оставит архиврага императора, Великобританию, в изоляции. Имея это в виду, он изучил военные карты и отправил свои батальоны в наступление. Если удастся охватить русско-прусскую армию в Баутцене и ударить на нее с флангов, он сможет диктовать условия, как диктовал их в 1807 году в Тильзите, а затем весной 1809 года после Ваграма. Под напором армии Нея с северо-запада и мощным ударом самого императора в центре союзники вынуждены будут отступить на австрийскую территорию, а тогда удастся разоблачить предательство императорского тестя. Если Австрия действительно нейтральна, беглые армии будут разоружены. Если же Меттерних убедит нерешительного Франца начать войну, французская гвардия обрушится на Вену неудержимой лавиной, и тогда вся Европа, включая Швецию Бернадота и уделы немецких князьков, будет вынуждена сделать выбор в пользу императора. Снова восстановив контроль над Европой, французские ветераны смогут вернуться на Пиренейский полуостров и загнать Веллингтона в Португалию. Еще одно усилие – и дело сделано. Будущее династии будет обеспечено, и триколор станет развеваться от Вислы до Торрес-Ведрас. Нею был отправлен приказ оставить два корпуса для прикрытия Берлина, а остаток армии сосредоточить у Баутцена. Сам же Наполеон со своей гвардией и четырьмя корпусами вышел из Дрездена, направляясь точно на восток к Шпрее.

II

Принц Эжен, вице-король Италии, в письме к своей обожаемой жене Августе, дочери баварского короля, сообщал, что собирается подать прошение о месячном отпуске и ожидает получить его в течение восьми дней. На самом же деле он получил целых два месяца, даже не подавая прошения, поскольку по прибытии в Дрезден сразу был послан в Италию собирать новую армию. Наполеону не меньше, чем новобранцы в казармах, была нужна убедительная демонстрация, и он приложил все усилия, чтобы его пасынок четко понял ситуацию. «Собирай войско открыто, – сказал император, – и позаботься, чтобы в Австрии наверняка узнали о твоей деятельности». Новая Итальянская армия, набранная на западном фланге империи Габсбургов, должна была обеспечить нейтралитет Меттерниха, пока судьба Европы решается на Шпрее. Это был превосходный ход, но сразу после него Наполеон сделал психологическую ошибку, которая в итоге стоила ему кампании.

Помня о невеликих стратегических талантах Нея, он послал ему советника в лице швейцарского военного теоретика, генерала Жомини. Учитывая темперамент Нея, выбор был особенно бестактным. Ней вообще не любил теоретиков, а Жомини скорее, чем любой из них, привел бы маршала в ярость, потому что его Ней терпеть не мог и не доверял ему.

Взаимоотношения двоих этих людей когда-то были очень тесными. Именно Ней стал покровительствовать хитроумному офицеру-наемнику, который пропагандировал свои трактаты о военном искусстве во французских лагерях в эпоху консулата. Потом они сотрудничали в Швейцарии, а еще позже, когда намечалось вторжение в Англию, Жомини стал начальником штаба Нея в булонской армии вторжения. Но с тех пор маршал и генерал постоянно ссорились, и теперь Ней рассматривал присутствие Жомини как сомнение в своих способностях военачальника. Очень чувствительный, когда речь шла о его военной репутации, Ней был раздосадован таким назначением. И в грядущие решающие дни его недовольство приведет к очень серьезным последствиям на поле боя.

Рассчитывая на своевременную поддержку на левом фланге, основная часть Великой армии приближалась к Шпрее, где авангард Макдональда уже имел возможность познакомиться с сильными позициями русско-прусской армии. Ожидая прибытия Наполеона, маршал прибег к проверенной временем уловке, чтобы враг принял его войско за главные силы французов. Он приказал разжечь на левом берегу реки бесчисленные костры. Неизвестно, обманул ли этот прием союзного главнокомандующего Витгенштейна, но, во всяком случае, тот не стал рисковать. Получив под Баутценом подкрепления в виде 16 тысяч русских солдат под командованием Барклая-де-Толли (одного из героев 1812 года) и 11 тысяч пруссаков во главе с Клейстом, союзники не высовывали носа из своих траншей, не более чем демонстрируя готовность к сопротивлению, когда французы вели разведку их позиций. Это было 19 мая, через семнадцать дней после Лютценской битвы и через двадцать один день после первой стычки у Вейсенфельса.

План Наполеона был так же прост, как и большинство его крупных наступлений. Для наполеоновской стратегии нехарактерны усложнения ни в замысле, ни в исполнении. Обычно она сводилась к тщательному выбору места главного удара, сосредоточению сил, достаточных для осуществления решительной атаки, и приведению в расстройство главных сил врага ударом по самому слабому сектору его обороны. Но во всех великих битвах Наполеона в конечном счете все зависело от точного расчета времени, и именно этот фактор стал решающим 20-го и 21 мая 1813 года в Баутцене. Здесь все шло по плану, кроме времени, а к этому единственному изъяну в операции привели две прошлые ошибки, в которых отчасти был повинен сам Наполеон. Первая заключалась в неверной оценке расстояний; ответственность за это должен делить начальник штаба Бертье. Вторая – непродуманное назначение Жомини в советники Нею. Эти, казалось бы, незначительные неточности в безупречном во всех иных отношениях плане битвы в конечном итоге повлияли на весь ход истории XIX века.

Посланный Нею приказ отменял предыдущее указание направить два корпуса (Виктора и Рейнье) на Берлин и требовал от маршала идти со всеми своими силами на Вайсенберг, городок на правом крыле союзников, чуть позади их позиций. Однако Нею приказывалось задержаться в Прайтице, местечке в нескольких милях от Вайсенберга, чтобы скоординировать нападение на пруссаков с фронтальной атакой Наполеона из Баутцена. Если бы план удался – а для неудачи не было никаких оснований, – вся русско-прусская армия была бы загнана на территорию Чехии, подвластную Австрии, а придумать более невыгодное место для бегущей армии трудно. Поскольку Австрия в данный момент не могла и не хотела поддержать союзников, непосредственным результатом их поражения мог быть только мир на французских условиях. И не было бы ни Лейпцига, ни отречения, ни Ватерлоо и ссылки на остров Святой Елены.

Но план провалился, и провалился он потому, что Наполеон не принял в расчет более ранний приказ Нею отправить половину его армии на Берлин. К тому времени, как Ней получил новый приказ, Седьмой корпус Рейнье был остановлен, а Второй корпус Виктора находился в Зенфтенберге, в пятидесяти милях от Баутцена. Обоим командирам были немедленно отправлены приказы идти на соединение с главными силами, но до их прибытия у Нея оставалась только половина людей, а времени почти не было. Тем не менее Ней, как человек, которого всегда манит артиллерийская канонада, выступил 21 мая в 4 часа утра и через шесть часов был в Прайтице, где сразу столкнулся с бдительным Блюхером и ввязался в бой. Если бы Рейнье и Виктор находились на расстоянии удара, это могло бы оказаться удачей. Они двое напали бы на Вайсенберг в тылу врага, пока Ней и Лористон отвлекали бы внимание пруссаков, и правое крыло союзников в конце концов было бы оттеснено к центру позиций, которому и без того приходилось туго. Но Рейнье находился за тридцать пять миль в Хойерсверде, а Виктор – в пятнадцати милях к северо-западу в Зенфтенберге, и никто не мог зайти в тыл Блюхеру, который, сражаясь со своим обычным упорством и имея преимущество в кавалерии, отступил и ушел из подготовленной Наполеоном ловушки.

Тем временем удача в Баутцене, похоже, улыбалась французам. Стычки происходили уже 19 мая, а утром 20 мая началась главная атака. Маршал Макдональд устремился через Шпрее по восстановленному мосту, а Бертран и Мармон последовали за ним по подмостям и понтонам. Бертран встретил серьезное сопротивление Барклая-де-Толли, но к трем часам дня надежно закрепился на правом берегу, и союзники, теснимые по всему фронту, отступили к своим укреплениям за городом. К шести вечера стрельба утихла, но Наполеон, предполагая, что на следующее утро последует неотразимый удар Нея с севера, просидел всю ночь над картой, диктуя приказы. В восемь часов утра 21 мая, продумав диспозицию до мельчайших деталей, он отдал приказ к началу атаки и улегся спать на груде шкур в своей палатке*.

Второй день боя оказался для французов еще более счастливым, чем первый. Царь Александр, вмешивавшийся в диспозиции своих генералов, подыграл Наполеону, предполагая, что целью императора было оттеснить его на север, подальше от австрийской территории, а не на юг, прямо туда, и услужливо перевел свои главные силы в центр и на левый фланг, сильно ослабив крыло Блюхера. Маршал Удино, чья воинская репутация уступала только Нею (в наполеоновских войнах он получил тридцать четыре раны), при сильной поддержке Макдональда, Бертрана и Мармона обрушился с гвардией на центр союзников. Сопротивление было делом безнадежным, и русские начали поспешно отступать. Именно в этот момент появление Нея с севера смяло бы весь фронт союзников и загнало их в чешские ущелья. Но Ней не пришел. Маршалы не видели слева от себя ни дыма батарей Нея, ни признаков того, что крыло Блюхера теснят к центру. Вместо этого происходило только общее отступление. Союзники под напором французов отходили не к югу, как ожидалось, а точно на восток, к Герлицу на реке Нейсе.

III

За неудачей Нея захлопнуть ловушку стояло гораздо больше, чем нехватка солдат, вызванная отходом Рейнье и Виктора на дальний берег Шпрее. В то судьбоносное утро Ней находился в угрюмом настроении и демонстрировал свое недовольство буквальным выполнением приказов – едва ли не самое глупое, что может сделать независимый полководец, принимающий участие в комбинированной операции на поле боя. Наполеон велел начинать атаку в полдень, и, когда Жомини, видя полный успех в центре, настаивал на немедленной атаке всеми силами до последнего человека и последней пушки, Ней отказался. Много лет назад, в йенской кампании 1806 года, его упрекали за излишнее рвение, и, возможно, он помнил об этом, но более вероятно, что его упрямство было вызвано присутствием наемника-швейцарца, дающего непрошеные советы. Он дотошно выполнял приказы императора, все сильнее и сильнее увязая в сражении с Блюхером, пока даже этот полководец, вовсе не славящийся военной проницательностью, не разгадал план Наполеона и не приготовился к быстрому отступлению. Глядя на юг, он мог оценить продвижение сил Удино на левом фланге и в центре, и вскоре стало очевидно, что остался лишь один выход – поспешное отступление к Нейсе. Для Блюхера, известного своей нелюбовью к каким бы то ни было отступлениям, решение было нелегким. Всем своим существом он ненавидел французов, и его понятия о стратегии ограничивались свирепыми атаками по центру, отчего его даже прозвали при жизни Генерал Вперед. Но в данном случае альтернативы прекращению боя и отступлению не имелось, а сделать это он мог, поскольку, в отличие от противника, у него было много кавалерии. Он отступил, а вслед за ним отступили русские центр и левое крыло, двигаясь на восток вдоль австрийской границы к Силезии. К вечеру поле боя осталось за французами, но на что им было это поле? Французская пехота совершенно выдохлась. Кавалерии, чтобы довершить разгром побитого врага, как под Йеной, Аустерлицем и Ваграмом, у них не было. Все, на что они были способны на следующий день (22 мая), – отправить в погоню гвардейскую кавалерию под командованием генерала Брюйера, и в этот момент батарея, прикрывавшая отступление союзников, двумя выстрелами нанесла французам три тяжелых удара.

Первое ядро смертельно ранило Брюйера, блестящего кавалерийского командира, который был серьезно ранен четыре года назад во время аналогичного преследования после Ваграма. Второе ядро оказалось еще более смертоносным. Отскочив от дерева, оно убило генерала Киршенера, а затем поразило обер-церемониймейстера двора Дюрока, одного из старейших и любимейших товарищей Наполеона по оружию.

Из всех легендарных фигур Великой армии Дюрок – самый привлекательный. Добрый, дружелюбный, абсолютно преданный, открывший счет своим подвигам еще в дни первой итальянской кампании, он пользовался любовью и обожанием всего наполеоновского штаба. Его принесли на маленькую ферму и позвали к умирающему императора. За три дня боя погибло около двадцати тысяч человек, но ничья смерть не задела Наполеона так глубоко, как смерть Дюрока. Хирург сказал ему, что надежды на излечение нет, и он отвернулся. «Не беспокойте меня до завтра», – пробормотал он и побрел в свою палатку. Дюрок умер в ранние часы 23 мая, и Наполеон заплатил владельцу фермы, где лежало тело великого маршала, 800 фунтов в пересчете на английские деньги, приказав, чтобы пятая часть этой суммы была истрачена на памятник Дюроку. Остальное должно было послужить компенсацией за повреждения, причиненные ферме во время боя. Тело Дюрока, вместе с телом другого популярного солдата, маршала Бесьера, убитого под Лютценом, впоследствии было перевезено во Францию и похоронено в Доме инвалидов, но деньги, оставленные на памятник и на ремонт фермы, той же осенью оказались в карманах наступающих союзников.

Смерть друга привела Наполеона к такой депрессии, которая поразила людей, с ранней юности сделавших войну своей профессией, и, возможно, как-то повлияла на заключение временного перемирия. Сперва Ланн, в 1809 году под Эсслингом, потом Бесьер под Лютценом, а теперь Дюрок. Старые товарищи по Италии исчезали со все возрастающей скоростью, и Наполеон, осматривая поле и подсчитывая цену очередной победы, которая не стала решающей, мог принять решение перебраться за стол переговоров.

Тем временем Великая армия шла на восток. Наполеон мрачно заметил: «Ни пушки! Ни пленника! Эти люди не оставляют мне ничего, кроме гвоздей!» Удино был оставлен сзади – собирать своих солдат и двигаться на север, на Берлин. Остальные, воссоединившись с Неем, пересекли реку Кацбах по направлению к Яуэру, а союзники отступили за Бреслау на Одере. 29 мая пришла весть, что Даву и Вандамм вошли в Гамбург, а 1 июня, достигнув Бреслау, Наполеон решил согласиться на предложение о перемирии до 20 июля, позже продленное до 16 августа с целью провести всеобщую конференцию в Праге.

На последнем этапе наступления французская армия прошла через деревню, где в апреле умер русский фельдмаршал Кутузов – «старый северный лис», как называл его Наполеон. Императора нельзя обвинить в недостатке уважения к доблестным противникам, и, хотя Кутузов сделал больше, чем кто-либо другой, для его изгнания из Москвы за Неман полгода назад, Наполеон не питал злобы к старому воину и приказал воздвигнуть памятник в его честь.

Младших офицеров, сержантов и рядовых, шагающих в погоне за врагом по залитым солнцем дорогам, через цветущие луга, не могла не радовать перспектива перемирия. Капитан Барре из третьего батальона 47-го линейного полка был вполне доволен жизнью. В Борне около Лютцена через два дня после битвы его попросили рекомендовать отличившихся к наградам, а 18 мая, во время марша на восток в составе корпуса Лористона, он сам был назначен кавалером ордена Почетного легиона под номером 35505. Этот орден был предметом вожделения в Великой армии и в то время еще не обесценился последующими неразборчивыми раздачами. «Никогда награда не доставляла столько удовольствия», – записывает этот достойный офицер, но одно из награждений в 47-м полку имело иронические последствия. Один из старших сержантов Барре был произведен в адъютанты и все еще занимал эту должность, когда был уволен в следующем году. «Если его произвели бы в офицеры, он бы остался в армии, – отмечает Барре. – А так он стал чиновником в одном из правительственных департаментов и к 1824 году сколотил себе состояние!»

Барре играл заметную роль в Баутценской битве. Он входил в штурмовую группу, которая взобралась на стены города без лестниц. 21-го и 22 мая он находился в самой гуще сражения, и его рота понесла ужасные потери от вражеской артиллерии: двадцать один человек убитыми и ранеными. Барре же не получил ни царапинки, и удача сопутствовала ему вплоть до вступления в городок Яуэр на дальнем берегу Кацбаха: здесь Барре споткнулся о тяжелый предмет, упрятанный в торбу. Барре ходил в походы с Великой армией уже девять лет, и его нюх на добычу и на съестное был исключительным. Он подобрал торбу и потащил ее с собой, позже обнаружив внутри самую большую индейку, которую когда-либо видел. Для Барре и его товарищей эта находка была не хуже военной победы. Позвали офицеров с кулинарным опытом, собрали все ингредиенты и обшарили бивуак на предмет овощей. Вскоре маленькая компания наслаждалась самым изысканным угощением, какое довелось отведать после выступления из Парижа, запивая обед несколькими бутылками превосходного моравского вина. «Удовольствие от общества товарищей и спокойный обед, плод кулинарных талантов наших друзей, – отмечает капитан Барре, – позволили нам провести несколько приятных часов, столь редких в военное время».

Во всех солдатских письмах, дневниках и воспоминаниях целые страницы посвящены подобным случаям – ясный признак того, что снабжение в наполеоновских армиях находилось отнюдь не на высоте. Солдатам обычно предлагалось самим искать продовольствие. Тот факт, что французы могли сражаться и совершать переходы, питаясь плодами собственных реквизиций, отчасти объясняет распространенную в то время среди европейцев поговорку: «Там, где проходит Великая армия, даже крысы голодают».

Саксония была очищена, и кровопролитие временно прекратилось, но какой ужасной ценой? По всей дороге от Заале до Одера в свежих могилах лежало около 100 тысяч человек, в том числе 40 тысяч французов. Госпитали в Вейсенфельсе, Лютцене, Лейпциге и Дрездене приняли столько же больных и раненых. Русские и пруссаки понесли более тяжкие потери, но они непрерывно возмещались колоннами, движущимися на запад из России, и постоянным притоком патриотичных молодых немцев с рекрутских пунктов в сфере влияния союзников. Французские линии коммуникаций протянулись через Дрезден и Лейпциг до Майнца и пограничных укреплений на Рейне, а Франция непрерывно воевала с 1792 года. Было самое время остановиться и ограничиться тем, на что можно было претендовать после ошеломляющих, но не ставших решительными побед короткой кампании, постаравшись разжечь соперничество России, Пруссии и Австрии. Войска встали лагерями. Дипломаты собрали чемоданы и отправились в Прагу. За четырьмя неделями боев последовали десять недель болтовни.