Но я не жалуюсь. И не обижаюсь на эту иронию. Главное, что через полтора часа я по Второму мосту вновь пересеку реку Уарату, что петляет вдоль Шоссе. Потом, ещё через пару часов, торжественно проследую через величественный Первый мост, чьи фермы, изящно изгибаясь, вздымаются в небеса метров на двести. За мостом будет сложная развязка, построенная с расчётом на всё никак не возникающий значительный межпланетный грузопоток. Это сплетение проходящих на разных уровнях кольцевых эстакад в просторечии у нас именуется Кругом. И вот я съеду с Круга и подкачу к Главной Резиденции, оставлю машину на гигантской стоянке, совершенно пустой на данном этапе экономического развития колонии Имллт… И пойду на Аудиенцию к своей мечте. Раз у меня белый кристалл – значит, приглашён, а не сам напрашиваюсь. Раз приглашён, значит, зачем-то нужен, могу пригодиться…
О Великая Мать, сколько раз я потом вспоминал эти свои приятные и пафосные размышления! Не с обидой, нет. Я снова мечтал вот так же искренне и наивно думать о том же самом – о космосе, о Космодроме, об Аудиенции… Но уже не получалось… В то утро такая возможность была дарована мне судьбой в последний раз. Оказалось, что осталось мне только доехать, поставить машину перед Главной Резиденцией, пройтись под высокими сводами её центрального зала до зала Аудиенций, куда допускают только тех, кому должно… Осталось достать свою профессиональную карту, вставить её в приёмник и усесться в высокое чёрное кресло… И кончится моя сказка! Увы…
Первый мост
Мосты на Шоссе, объединяющем все основные обжитые районы нашего мира, в нашей культурной традиции принято аллегорически сопоставлять с этапами жизни человека. Первый мост – это первый самостоятельный шаг в неведомое. Первый поступок, первое проявление мужества и умения отстоять себя, свою мечту, вопреки опасности и обстоятельствам… Он навсегда запоминается цветной картинкой, этот миг в жизни – если, конечно, не свернёшь при том шею…
Кдалл, бродячий философ с планеты Имллт, «Дневник, который я никому не покажу», св. I, стр. 55
Я стою, широко раскрыв глаза и раскинув руки. Вокруг только небо. Коленки слегка дрожат – под ногами лишь полутораметровая полоска бетона. Спереди и сзади она плавной дугой убегает вниз, очерчивая вершину исполинской фермы Первого моста… А справа и слева от меня, чуть более чем в полушаге – пропасть. Почти бесконечная пропасть.
Слева бездна, заполненная прозрачным воздухом. Где-то далеко внизу, на дне её, словно змея под толстым стеклом, сверкает размашистая лента реки Уараты. Пропасть справа заполнена переплетениями конструкций противоположной фермы моста. На пару с той фермой, на которой я стою, она переносит через речную пойму монолитную каменную жилу Шоссе, верхняя грань которой с проезжей частью имеет стометровую ширину.
Пару раз я решился глянуть вниз – с такой высоты Шоссе казалось серой тропинкой, по которой изредка проползали крупные разноцветные жуки автомашин. Странно, но при взгляде сверху мост почти не закрывал обзора – я видел, как пенилась Уарата, стеснённая узостью стремнины, видел золотистое дно на отмелях, жёлтые мазки глинистых берегов с ярко-зелёными пятнами кустарника, ровные волны серебристо-зелёных пойменных лугов. Помню, меня поразило, что блистающая под солнцем поверхность реки была неровной: видно было, как переплетаются, громоздясь друг на друга, струи речных потоков. Пустота и пространство затягивали, манили… Испугавшись, что закружится голова, я поднял взгляд.
Передо мной, почти у самых ног, погружённая в утреннюю дымку, лежала правобережная равнина, заполненная по краям перелесками и аккуратными квадратиками полей. Но только по краям! Всю центральную часть равнины занимало гигантское бетонное пятно – лётное поле Космодрома. Оно только казалось округлым – я к тому времени уже знал, что Космодром сверху выглядит как правильный восьмиугольник.
Отсюда, с высоты ферм Первого моста, лётное поле было как на ладони – Южный портал находился всего в нескольких километрах. Виднелись стоявшие на Космодроме звёздные корабли. Правда, деталей сквозь толщу подрагивающего, нагретого солнцем воздуха было не различить…
Такая же равнина, только более холмистая, что оставалась у меня за спиной, на левом берегу, совсем меня не интересовала. Потому что там не было Космодрома. Космодром на всю планету один-единственный. И тысячекилометровое Шоссе, соединявшее оба крупных города нашей планеты – столицу Инаркт и расположившийся на берегу далёкого океана мой родной Кодд, – тоже одно-единственное. В тот момент я был уже достаточно взрослым, чтобы осознавать, что Имллт – мир, где я родился и вырос – это заштатная окраинная колония. И потому все крупные, заметные вещи присутствовали в нём в единственном экземпляре. Даже термоядерная станция, снабжавшая энергией всю планету, весь транспорт и всю промышленность, и та была одна-единственная. С единственным реактором притом.
Я любил свой мир и никогда не смотрел на Космодром как на дверцу, ведущую на волю из клетки. Но все мои мечты и все тайные планы, которые я скрывал даже от самого себя, были связаны с ним.
Всё детство я задирал к небу голову, провожая взглядом идущие на посадку звёздные корабли. И не пропустил, кажется, ни одного. Представьте: закат, низко висящее над океаном солнце, лежат на берегу облупившиеся лодки, приподняв кверху винты слабеньких моторов, а в небе тянет за собой инверсионный след нечто громадное и сверкающее. Корабль пролетал над бухтой, над узкими кривыми улочками моего родного Кодда, над его островерхими черепичными крышами, в полном безмолвии. И только когда сияющая дуга подсвеченного солнцем следа почти упиралась в гаснущий противоположный край горизонта, доносился глухой раскатистый рёв. И каждый раз моя душа уносилась вдогонку за кораблём. Я мысленно летел рядом с ним, прячась за дымкой инверсионного следа, вдоль петляющей реки Уараты, вдоль ровной ниточки Шоссе. Постепенно снижаясь, мы приближались к Космодрому. Пятьсот километров, триста, двести… И вот – посадка. Я всегда пытался представить, какие существа выйдут из корабля, какие грузы из него выгрузят. Спросить об этом было не у кого, и я фантазировал…
В двенадцать лет община отправила меня в столицу, в Инаркт, учиться в ремесленном училище. Космодром стал ближе на девятьсот километров – а что толку…
Прожив год вдали от родного дома, почти за тысячу километров от мамы, я считал себя уже абсолютно взрослым человеком. И был уверен, что наступило время осуществлять свои мечты. Когда кто-то из мальчишек-второкурсников рассказал мне по секрету, что с верхней точки фермы Первого моста, высоко поднимающейся над долиной реки Уараты, видно лётное поле Космодрома со звёздными кораблями, я сразу понял, что должен забраться туда. Для меня не могло быть другого решения!
С полгода я со своим закадычным училищным дружком Фе́ру втайне готовил экспедицию. Надо признать, что мы с ним тогда проделали большую работу. Научились обращаться с верёвками и горным снаряжением, которое позаимствовали в университетском экспедиционном отделе. Тренировались на заброшенном заводе на южной окраине города. Стащили на пустующем морском факультете ручной линемёт… Летние каникулы и первый отпуск домой не прервали подготовку, а, напротив, ускорили её. Выданные мамой деньги на «вкусненькое» и на дополнительную одежду помимо казённой училищной формяги я, не задумываясь, пустил на закупку троса и разных специальных железяк для лазания. Да, я купил на фабричном складе общины Рыбаков почти две сотни метров отличного троса – лёгкого, тонкого и с большим запасом прочности. В чём-чём, а в таких вещах я разбирался – успел научиться у отца. Тем не менее, рюкзак с тросом получился очень тяжёлым. Окажись трос потолще, мы с Фе́ру его вообще не утащили бы.
Операцию назначили на первые же после каникул выходные – нужно было успеть всё провернуть, пока трос и прочее снаряжение, спрятанное у нас в комнате под койками, не обнаружил воспитатель или комендант общежития.
Рюкзак с тросом мы с Феру тащили по очереди. Из другого рюкзака, тоже довольно увесистого, торчал приклад линемёта, а на дне его тяжело звякали карабины и захваты.
К Космодрому мы оба выбрались впервые. Так всегда бывает: посетить то, что почти под боком, вечно не находится времени…
Когда автобус, натужно гудя, начал разгоняться, прежде чем взобраться на эстакаду, проходящую над развязками у Круга, мы буквально прилипли к окнам. Как только пробежал мимо небольшой лесок, затесавшийся на краю прилегающей к Космодрому промзоны, нашим взглядам открылся контейнерный терминал у Восточного портала. Разноцветные транспортные контейнеры, стоявшие плотными рядами в несколько этажей, сливались в бескрайнее пёстрое море. Казалось, мчащийся во всю прыть автобус замер на месте – и так продолжалось несколько минут. Я тогда ещё не был искушён в вопросах межпланетной экономики и не знал, что так выглядит вблизи дефицит торгового баланса. Годами, если не десятилетиями, на Имллт ввозилось куда больше всякой всячины, чем вывозилось отсюда – вот и скопились несметные количества оборотных гермоконтейнеров, безнадёжно ожидающих своих грузов. Год за годом, под дождём и под снегом… Ничего не поделаешь, пустыми тащить их обратно через космос было слишком дорого. Это был портрет затяжного экономического упадка… А следом за экономическим упадком всегда приходит война – как смертоносная болезнь к ослабленному организму. Но тогда я всего этого ещё не понимал…
Постепенно из-за бесчисленных рядов контейнеров показалась вполне различимая граница – это Шоссе приближалось к краю Космодрома. Но, к нашему разочарованию, самого лётного поля из автобуса было не рассмотреть. Не был виден даже десятиметровой высоты забор, опоясывающий весь Космодром.
Внезапно ряды контейнеров оборвались – автобус выскочил на эстакаду, внизу открылось пространство Круга. Хитросплетения транспортной развязки и высокие изящные здания Юго-Восточного портала, имевшего величественный статус Главной Резиденции, поразили наше воображение, но предаваться впечатлениям нам было некогда – настал момент выходить. Перебравшись через Круг, автобус стал тормозить прямо на верхотуре, на насыпи – остановка располагалась над пешеходным тоннелем, ведущим к расположенному по ту сторону Шоссе заброшенному посёлку, который взрослые называли Пятидесятка.
Пятидесятка – значит, пятидесятый километр по Шоссе. Это если от Инаркт. В Инаркт всегда так меряют – от столичной стрелки. Правда, мосты, где Шоссе пересекает Уарату, вовсе не от столицы считают, а от Космодрома. А у нас, в Кодде – наоборот: точкой отсчёта полагают нашу стрелку Шоссе, торжественно именуемую Океанской. И, по правде сказать, с нашей стороны Шоссе тоже имеется посёлок с аналогичным названием. Только наша Пятидесятка – глухомань, крошечная придорожная деревенька. А эта была призвана стать гордостью колонии – не просто ближайшим к Космодрому населённым пунктом, а ещё и визитной карточкой, символом всяческих успехов.
Правительство постоянно держало Пятидесятку ухоженной. Ровные ряды домиков и садики при них действительно выглядели ну просто как на картинке. И поэтому было особенно обидно, что в Пятидесятке никто не жил постоянно. Даже таможенников там было не удержать – они предпочитали ездить на работу на автобусе из города. Не было там даже собак. Единственные, кто порой останавливался ненадолго, – водители тяжёлых грузовиков из Кодда. Для них были выделены специальные служебные квартиры, а машины свои они оставляли на Кругу, зная, что там их никто не тронет.
Я часто пытался выяснить, почему люди не любили это место. Ясное дело, в связи со слабым грузопотоком на Космодроме было мало постоянной работы. Но селились же люди там, где ничего вообще не было! Вдоль всего Шоссе были специально предусмотрены для этого особые места – сделаны съезды, подходящие площадки размечены, подведены волноводы, вода… Через каждые десять километров можно было строить посёлки – по обе стороны Шоссе. И во многих местах построили. И жили. Некоторые из них разрастались, некоторые увядали – но это нормально, наверное. И только Пятидесятка у Космодрома всё время выглядела какой-то искусственной.
И сколько с ней бились! Правительство принимало какие-то программы… Но всё заканчивалось только очередным ремонтом домиков по весне. К зиме же опять вечерами ни одного огонька в домах Пятидесятки не светилось.
А правда состояла в том, что люди в массе своей вовсе не стремились в космос, а может, даже и побаивались его. Их мировоззрение ограничивалось рамками жизни своей общины, а голова вмещала только повседневные проблемы, да и те не все сразу… Они жили планетой. Они так и называли себя – планетяне. Космодром с его фантастическими мирами, астрономическими расстояниями и астрономическими же ценами на перевозки с точки зрения таких людей выглядел, вероятно, как что-то ненужное, бесцельное.
Но я всегда думал, что дело в другом. Наверняка какая-то нотка, какая-то тайная мысль о других планетах, о сказочных мирах всё-таки должна была жить у каждого в душе. И со временем, в рутине повседневной жизни, она трансформировалась в некое подобие подсознательного чувства вины. Вины перед этими мирами, где уже никогда не побывать, перед делами, которые уже нипочём не провернуть… А такой груз на душе никому не нужен. И уходящие с Космодрома ввысь громадины звёздных кораблей только раздражали бы занятых бытовыми проблемами людей, едва улучивших минутку, чтобы полить свой палисадник… Вот и пустовала Пятидесятка.
От остановки автобуса до того места, где начинался Первый мост, было километра три. Пока мы шли, волоча тяжёлые рюкзаки со снаряжением, нас никто не остановил, не окликнул. Просто некому было. Теоретически мы находились в транспортном центре нашей планеты, но на километры вокруг кроме нас не было ни одной живой души. Такова была реальность.
Впрочем, у каждого из порталов Космодрома всегда можно найти людей, которых называют Песчаными. Это особый народ – охрана Космодрома. Космодром настолько грандиозен, что ему проще решать свои проблемы именно так: нужна охрана – проще создать целый народ. Люди самые обычные, а Песчаными их назвали за униформу жёлтого цвета. Это символизировало близость к Жёлтой Полосе – официальной линии границы, очерчивающей лётное поле по периметру. И за этот периметр Песчаные выходили очень редко. Говорили – один-два раза в жизни…
Жёлтая Полоса – это граница, а не просто условная линия. Самая настоящая официальная граница нашего мира. Лётное поле за Жёлтой Полосой территорией колонии уже не считалось. Там был чужой мир, и туда не пускали посторонних. Это в университетские лаборатории, где все старательно изображали занятия наукой, нас водили на экскурсии. На Космодром никто никого на экскурсии не водил – там всё настоящее и нет места для праздношатающихся. Этот мир был закрыт для планетян. Но как раз на него-то мы с другом и собрались взглянуть!
Ферма Первого моста начиналась обескураживающе – просто сбоку от дорожного полотна Шоссе прямо в небо уходила вертикальная бетонная стена. Противоположная ферма на другой стороне Шоссе казалась изящной и даже ажурной. Вблизи же это был сплошной толстенный бетон. Серый, гладкий, без малейших выщербинок и трещинок. Мы прошли немного дальше. Наконец и с нашей стороны показался проём. Он тоже был исполинским – до следующей вертикальной балки не добросишь и камнем. Мы с другом задрали головы – верхняя балка фермы была высоко, ох как высоко…
Но парни из ремесленного училища просто так не отступают. Ни слова не говоря, мы разобрали своё снаряжение. Лазерный дальномер линемёта показал высоту двадцать с лишним метров. Чтобы прицелиться, пришлось выйти почти на середину Шоссе. Стрелял мой друг, а я смотрел за машинами. Выстрел оказался точен – линь с грузом перелетел через верхнюю балку и запрыгал в проёме фермы – в пустоте, на фоне утренних небес. Линя едва хватило, чтобы спустить грузик с другой стороны. И ловить груз с линём оказалось занятием не для слабонервных – он раскачивался на ветру и мелькал где-то среди бликов искрящейся далеко внизу Уараты. Никаких перил или заборчиков на сооружениях древних предусмотрено не было, и мы, стоя на самом краю, пытались по очереди ухватить конец линя, держась за руку товарища. Один ловил, а второй стоял, крепко расставив ноги, и специально не смотрел вниз, чтобы голова не закружилась у обоих сразу. В итоге нам всё удалось. С помощью линя мы перетянули через ферму трос и закрепили его, стянув захватами у основания вертикальной балки. Можно было лезть… И мы сделали это не мешкая, боясь дать хоть малейшую слабину. Потом уже не решишься – страхотища-то какая…
Наверху мы оказались удивительно быстро. Наверное, тоже со страху. Я потом, как ни старался, так и не смог вспомнить, как мы поднимались по тросу на двадцатиметровую высоту. После тренировок на заброшенном заводе руки на захвате-рычаге работали как заведённые…
Взобравшись и отдышавшись, мы увидели потрясающую картину. Ферма, плавно уходя ввысь, прорезала небо, словно раскалывая его пополам. У основания верхняя грань этой гигантской бетонной арки была шириной несколько метров и шла под пологим наклоном. Однако с каждой сотней метров подъём становился всё круче, а дорожка, ведущая нас в небо, – всё уже.
Друг мой, шагавший впереди, двигался всё медленнее. Когда ширина верхней грани фермы стала менее двух шагов, Феру остановился. Далеко впереди полоска бетона, на которой мы стояли, казалась узкой, словно нож, а вершина фермы была даже ещё не видна, терялась где-то в слепящем зените. Феру оглянулся, и по его глазам я понял всё.
Вокруг нас было безопорное пространство – мы поднялись метров на семьдесят, и совершать лишние движения было страшновато. Я осторожно приблизился к другу и положил ему руку на плечо.
– Давай я пойду первым.
Чтобы разминуться на узкой бетонной грани, нам пришлось обняться. Оказавшись у начала тропинки, круто уходящей прямо к голубому небу, я тоже сначала помедлил – мне и самому стало не по себе. Смотреть в спину товарища было куда легче. Но возможность увидеть Космодром манила меня, помогала пересилить страх. И я медленно пошёл вперёд и вверх.
Ещё метров через пятьдесят друг окликнул меня. Соблюдая осторожность, я обернулся.
– Я не пойду дальше, – сказал Феру, щурясь на солнце.
Я разглядывал круглое лицо друга. Его веснушки сияли в лучах солнца, которое на высоте ста с лишним метров над землёй палило нещадно. Феру хоть и выглядел увальнем, но был посильней меня физически. С карабинами да захватами для высотных работ он тоже управлялся явно половчей. Но сейчас у него на лбу выступил пот. И на широкой переносице курносого носа блестели крошечные бисеринки страха. Я молчал. А что я мог сказать?
– Ты не думай, я не струсил, – добавил мой друг. – Просто это, оказывается, не для меня.
Я ничего ему не ответил, только кивнул и, медленно повернувшись, пошёл дальше. Одному подниматься было куда трудней, но я твёрдо решил не отступать.
Тяжелее всего было на середине пути, где ферма шла вверх почти под тридцатиградусным углом. Было так страшно, что взмокла спина. Гудели ноги. Казалось, подъёму не будет конца. Сколько я так шёл? Не могу сказать. Время на наручном приборе я не заметил, а по внутренним часам прошла, наверное, целая вечность.
Только когда уклон пошёл на убыль, страх почти отпустил. Я остановился, как только мне показалось, что узкая полоска тверди под ногами стала почти горизонтальной. И лишь тогда позволил себе обернуться. Я сделал это медленно-медленно – страшно было даже подумать, на какой я высоте.
Подставив ветру мокрое от пота и напряжения лицо, я поднял руки, словно собираясь лететь. Я сделал это безотчётно. Сделал потому, что увидел Космодром. Наверное, я слишком много раз делал так во сне…
Вниз идти оказалось сложнее, чем вверх. Когда я поднимался, перед глазами была только серая полоска бетона. Теперь же впереди меня ждал чудовищной длины и крутизны спуск. Никакой опоры, ни малейшей зацепки – древние умели строить безупречно… Соскользнёт нога – и конец. Но деваться мне было некуда, и я шёл, шаг за шагом спускаясь всё ниже.
Своего друга я нашёл метров на тридцать выше, чем мы с ним расстались. Феру, обхватив колени, боком сидел у меня на пути, прямо на бетонной тропинке, идущей по верхушке фермы. Лицо его было удивительно бледным. А глаза – красными, на щеках – следы размазанных слёз.
– Тебя так долго не было. Я думал, ты не можешь спуститься, – заметив мой удивлённый взгляд, сказал Феру, глядя на меня снизу вверх.
И тут только я понял, что у него с глазами. Нет, он не плакал – просто пытался разглядеть меня на самой верхушке фермы против слепящего солнца.
Так мы и пошли вниз – он впереди, я за ним. Честно говоря, Феру мне очень помог в тот момент – я настолько устал, что временами ориентировался только по его спине. И лишь в самом низу, у того места, где мы поднялись на ферму, друг спросил меня:
– Ну, как там?
– Да ничего особенного, – ответил я, пряча глаза. – Кораблей почти не видно.
Нам ещё предстояло спускаться по тросу вниз. Феру страховал меня, как умел – и это было отнюдь не лишним. Дважды я чуть не сорвался – начал ошибаться, работая с рычагом-захватом. Я ободрал руки в кровь… Запомнился момент: я болтаюсь где-то на середине, пытаясь сообразить, чем это таким красным перемазана верёвка над головой… Далеко под ногами блестит Уарата. Сил больше нет, и только уговоры друга под насвистывание ветра и мерный шум реки внизу побуждают меня действовать дальше, не расслаблять руки… Я ещё подумал тогда, что обратный путь специально придуман для тех, кто задаётся. Даже если и не слишком сильно – всё равно…
И вот я сижу на бетонном монолите Шоссе и плачу, не стесняясь слёз. Феру молча стоит рядом, сматывая трос. Потом мы в самую жару топаем по эстакадам Круга, по очереди волоча рюкзак с тросом, который потяжелел, казалось, вдвое. И ведь мало было дойти до автобусной остановки, нужно было ещё дождаться автобуса, который, как призрак, возникал из струящегося марева разогретого воздуха над Шоссе раз в несколько часов. Воды мы с собой взять не догадались. И бутербродов тоже…
Мы вяло болтали о чём-то, сидя на рюкзаке с тросом, а я всё думал о Шоссе, которое уходило от пустынной остановки к Инаркт. А в другую сторону – к моему родному городу Кодду. До столицы было полсотни километров, а до Кодда – девятьсот пятьдесят. Но оба крупных города нашей планеты казались мне в тот момент ближе и доступнее, чем верхушка Первого моста, где я только что побывал. И я всё пытался понять – почему.
Глядя на изогнутую ферму Первого моста издали, я вдруг подумал, что если разбежаться по ней как следует, до бешеной скорости, то, подброшенный центробежной силой, полетишь в небо…
Когда я стоял там, наверху, дальний край лётного поля терялся вдали – настолько велик был Космодром. В то солнечное утро воздух над ним уже успел прогреться и заметно дрожал. Это был запретный, почти сказочный мир… И восходящие воздушные струи играли его красками, не давая как следует разглядеть – словно дразня…
Я тогда в первый раз всерьёз пожалел, что человек не имеет крыльев. Если бы я мог планировать, как птица, то так бы и ринулся к Южному порталу по прозрачным воздушным волнам. Он был не так уж близко, но, на глаз, для планирующего полёта высоты должно было хватить. Даже на то, чтобы перелететь в конце десятиметровый забор…
Я никак не мог попасть на Космодром, и у меня не было никаких перспектив – я уже знал в то время, что для таких как я легальных дорог туда нет. Но я мог попытаться хотя бы поймать его горячее дыхание! Ветер трепал штанины моих брюк. И я, глупый мальчишка, стоял, ловя его упругие волны раскинутыми руками. Я надеялся, что один из порывов ветра принесёт мне не влажную речную прохладу, а сухой разогретый воздух, пролетевший над десятками квадратных километров монолитного серо-коричневого камня, над приземистыми спинами космических кораблей, едва различимых в дрожащем мареве. Воздух, несущий запахи неведомого. Я вовсе не думал о том, что этот же самый вожделенный порыв ветра, как и любой другой, может запросто сбросить меня с двухсотметровой высоты – в реку или на бетон Шоссе. Нет, я вовсе не думал об этом тогда!
Первый мост! Это был мой Первый мост. Первое сладостное ощущение победы, когда ещё не знаешь её цены.