Штопальщик времени

Как мы ходили на спектакль в Театр Резо Габриадзе

Да, такого спектакля я уже давно не видел: куклы были очень смешные и всё делали, как живые люди, даже ещё лучше, и занавес был небольшой, но красивый, как будто из старинного шёлка зеленоватого цвета или из бархата, а сами артисты, которые после спектакля выходили раскланиваться и показывать кукол, были молодые, похожие на студентов, только один был седой и весь в чёрном. Но в зале было очень душно, режиссёр вышел в зал, извинился за жару. Я думал – он вышел, чтобы рассказать содержание пьесы, ведь спектакль шёл на грузинском языке, и хоть переводчик переводил, но это совсем разные вещи, когда переводчик голосом заслуженного артиста переводит слово в слово или когда автор рассказывает каждый раз по-новому, смешно получается, зрители смеются и запоминают, где смешно, и во время представления смеются в этих местах ещё громче…

Да, народу в зале было как в метро в часы пик, мы-то пришли на час раньше, потому что у нас было два билета на троих, и вошли в тёмный зал рано, поглядели на эти чёрные стены – оказывается, сейчас модно красить стены в театрах в чёрный цвет, а потом я заглянул в будочку позади зала с какими-то переключателями, хотел что-нибудь там подкрутить, включить, например, прожектора, наставленные на сцену. Но Роза не разрешила, сказала, ничего трогать нельзя, мы же не в гости к кому-нибудь пришли, а в театр. Потом мы хотели пойти выпить соку в буфете, чтобы время быстрее шло, но в буфете стоял у стойки сам режиссёр и угощал своих друзей. Мы уже сказали ему: «Здравствуйте!», когда пришли в театр. А он сказал: «Проходите!» Не здороваться же ещё раз, ведь он знакомый наших друзей, а не наш знакомый. Потом я увидел старушку с программками, пробирающуюся между кресел – таких старушек с совершенно белыми волосами, с причёсками можно видеть в музеях и театрах. Роза сказала: «Пойди купи программку», и я побежал за старушкой и чуть не влетел через запасную лестницу в большой зал, там шёл спектакль Анатолия Эфроса «На дне». Я этот спектакль три раза смотрел, мы с мамой даже на репетиции ходили… Правда, там в спектакле есть такое место: женщина лежит на сцене и умирает, и мне каждый раз страшно делалось в этом месте, но вообще, спектакль мировой.

В конце концов нашёл я эту музейную старушку, купил у неё программку, хотел прочесть содержание, но в зале было темно, и написано не так интересно, и я подумал, что, наверное, спектакль будет нудный. Зачем только мама два дня доставала билеты, и мы ехали в метро с пересадками в такую жару? Словом, мы сидели в тесном зале на своих двух креслах и на одном чужом, не разговаривали, и только смотрели, как входят в зал разодетые люди, как они раскланиваются друг с другом и рассаживаются по местам.

Да, это были известные люди, артисты, артистки, знакомые нам по кино, например, Анастасия Вертинская, которую мы видели и на других концертах, на которые трудно попасть, она пришла с сестрой, а ещё этот режиссёр из Ленинграда в больших очках, который поставил спектакль про лошадь… Потом я увидел маминого друга – критика и бабушкину подругу-переводчицу. Роза тоже нашла знакомых, сразу стала с ними разговаривать: ах, какой замечательный театр, какое чудо, совершенно невозможно было достать билеты сюда, вам кто доставал, мне – сама Крымова, а нам, представьте, сам Ефремов. Потом они стали вспоминать поездку в Индию: «А в Японию вы поедете?» – «Да, я поеду!» – «И я поеду, только я не хочу ехать в круиз, какой интерес ночевать на своём корабле, а не в японской гостинице!» И так они всё время говорили и «понимали» друг друга, а мне хотелось выскочить оттуда, из этого душного зала, в котором все разговаривают не переставая, хотелось нырнуть в какой-нибудь бассейн или реку, только бы не сидеть здесь… Да ещё этот букет из тёмно-красных пионов, который мама наказала преподнести режиссёру, когда он скажет несколько слов перед началом спектакля, именно не в конце, а перед началом спектакля – наказала мама, улетая в Испанию и объясняя нам с Маленькой Маро, с кем мы пойдём в театр и как мы должны себя там вести. Роза тоже говорит: «Иди отдай цветы сразу, видишь, сколько народу, потом не пробьёшься, мы подарим режиссёру цветы заранее, в знак того, что верим – спектакль будет прекрасный». «А я не верю, сказал я, – по-моему, спектакль будет скучный, и я не собираюсь дарить этот букет режиссёру ни сейчас, ни после представления. Подарю его лучше той старушке, которая сидит впереди нас, смотрите, как она мучается от жары, хорошо, что веер у неё есть, сидит, обмахивается им. Откуда, интересно, у неё такой веер, из старинного спектакля, что ли? А, может, она сама играла в спектакле лет сто назад?» Роза сказала: «Перестань, чем тебе мешает эта старушка?!» И тут на сцену вышел режиссёр и сказал, что он бесконечно счастлив, что гастроли его театра проходят в стенах такого прославленного московского театра, потом извинился за жару и ушёл, спектакль начался. Сначала я думал о разных вещах, например, не попадает ли старушка своим веером по носу соседке или не свалятся ли вниз люди, на головы сидящим в партере женщинам, которые сидят у прожекторов наверху, там даже загородок никаких нет, а ещё я думал, хорошо бы открыть двери, ведущие в зал, устроить сквозняк, а то дышать совсем нечем. Потом я вспомнил, как в одном театре во время представления начался пожар, народу было много, зрители не сразу поняли, что это не от жары жарко, а от пожара, а когда увидели – было поздно, уже весь театр горел, началась паника, двери оказались запертыми, одну только дверь смогли открыть, и все бросились туда, получилась давка, спаслись не все, да, были жертвы, так я слышал, вот такая история, не помню только, кто об этом рассказывал… Ну, то есть я сидел и смотрел на сцену, а сам думал о всяких таких вещах, потому что… ну, что такое кукольный театр? Мы знаем! Это куклы, которых артисты дёргают за верёвочки, куклы двигаются, говорят неестественными голосами, поют и пляшут, и всё потом кончается хорошо… Потом я начал смотреть на одну куклу, которая была одновременно и птицей, и человеком, её звали Боря, голос у куклы был звучный, красивый, как у какого-нибудь заслуженного артиста Грузинской ССР, запоминающийся голос, ничего не скажешь… И этот Боря, когда умер его друг, шарманщик Варлаам, стал заботиться о его подруге, старушке Домне, но помочь как следует не смог, поэтому взял и ограбил банк, какой-то коммунальный банк ограбил и стал приносить Домне двадцатипятирублёвки. Он сочинял, что эти деньги принесло ему ветром, или что он нашёл их на берегу речки, но потом, конечно, начальник милиции, который разъезжал на коне, арестовал его и посадил в тюрьму. А до этого, до тюрьмы, когда у Домны появились деньги, Боря сказал: «Давай, Домна, пожалеем одного бездомного, он хороший человек, он помог слепой девушке, ей сделали операцию в клинике Филатова, и она прозрела, но только потом вышла замуж совсем за другого человека, а не за своего спасителя, и этот хороший человек стал скитаться, бродягой стал». И я подумал, о каком, знакомом он говорит? И вдруг появился Чарли Чаплин, точно такой, как в кино, только малюсенький, он стал расхаживать чаплиновской походкой, размахивать тросточкой, приподнимать шляпу и кланяться. Ну, это было здорово! А потом он положил голову на колени Домне, и она его пожалела… Да, было здорово! Но грустно! Я чуть не заплакал. И дальше всё было груcтно. Суд приговорил Борю к пожизненному заключению в витрине охотничьего магазина, и Боря запел: «Перестаньте летать надо мной, журавли!» Потом появился начальник милиции на своём коне и закричал: «Боря, скорей лети на кладбище, твоя Домна умерла!» Боря вылетел из витрины, и тут чучело охотника выстрелило в него, и Боря упал. Раненый, дополз до кладбища, до могилы Домны, и там умер. Потом показали звёздное небо, как там все встречаются: Домна, Боря, шарманщик Варлаам.

На этом всё закончилось. Зажгли свет, вышел режиссёр и стал раскланиваться и извиняться за жару. Все вокруг хлопали, а мне хотелось поскорее выскочить из зала. Я никого не хотел видеть. Потому что… я ведь тоже иногда бываю как Боря! Как было бы хорошо, если бы мы иногда могли быть куклами! Мы бы тоже говорили о том, как любим друг друга, как жалеем… А так, в жизни разве про это скажешь? Вот встанешь утром, пойдёшь в другую комнату, а навстречу Маро, мы её зовём Большая Маро. Она скажет: «Встал? Именно такого внука я себе и хотела! Идём завтракать!» И начинается день, в котором много таких разговоров… Если мы идём, например, по городу все вместе: я, Маленькая Маро, Большая Маро, мой дядя Ашот, идём, вокруг нас миллион людей, все куда-то спешат, бегут, и мы спешим, никого в лицо не разглядываем, замечаем только, кто как одет, в какие футболки, штаны, кроссовки, а на лица уже не смотрим, не обращаем внимания, а уж кто что думает или чувствует – совсем не знаем! Большая Маро скажет: «Вон, идёт машина, Ашот, возьми детей за руки, а то попадут под машину! Ах, какое движение, какая толпа! Как вы тут живёте?!» Ну как я могу сказать в такую минуту Большой Маро, что я всё вижу, знаю?.. Нет, не могу сказать, не получается.

Только маме я иногда могу сказать слова, которые куклы в театре друг другу говорят. Потому что, во-первых, мама больше всех походит на кукол этого театра, у неё такие же глаза, волосы, даже платья красивые, как у них. В одном спектакле есть кукла, очень похожая на неё – Виолетта… А во-вторых… бывают у нас с мамой такие минутки… Вот, например, вчера вечером, когда мы погасили свет и засыпали в большой комнате, мы сначала поговорили о разных вещах: о том, что надо пойти завтра в больницу к дяде, он уже неделю там лежит, надо навестить, и что за телефон счёт прислали на целых сто рублей, ужас какой, и что хорошо бы достать путёвки в Дубулты, отдохнуть там всем вместе, и ещё о многих таких вещах. А потом мы замолчали, в комнате было темно, тихо, только в окне виднелись небо, ветки деревьев, и вдруг мне показалось, что мы тоже куклы, что мы лежим на дне большого тёмного сундука и ждём, когда нас выпустят на свет, на сцену, где мы будем петь, играть и говорить настоящие слова о жизни, смерти, любви, разлуке, мы будем клясться в любви друг другу и умирать друг за друга, и это будет грустно, но прекрасно… Так мне показалось в темноте, так подумалось, и я протянул руку, нащупал волосы мамы, погладил их и сказал: «Ах, ты, моя Виолетта!» А она засмеялась и сказал: «Я не Виолетта, я – Домна, а ты – мой Борис… Вот только кто Варлаам, где третий наш друг? Скажи!»

История про разные точки Земли

Кто-то не поехал куда-то. Туда, куда ему очень хотелось поехать. Не просто так – к кому-то. Этот, к кому хотели поехать, тогда приехал сюда сам. Чтобы жить рядом с тем, кто хотел поехать туда и не поехал. Но ничего хорошего из этого не вышло. Потому что тот привык к своему, а этот – к своему. Оба очень загрустили. Хотя и любили друг друга так, как не бывает. Оказывается, в одной точке земного шара живётся так, в другой – совсем по-другому. И если сначала долго живёшь в одной точке, а потом переезжаешь навсегда в другую, то очень скучаешь по прежней жизни, если даже здесь неплохо и ты рядом с тем, кого любишь.

И тогда я, подруга своей подруги, сказала, что в этом деле трудно помочь и что, может, лучше сделать какой-нибудь воздухоплавательный корабль и отправиться на нём… в третью точку земного шара, на пустынный остров, который никому не принадлежит и который не будет напоминать им ни про первую, ни про вторую точку, если к тому же они выпьют там сок травы, который отбивает у людей память хотя бы на некоторое время. И пусть они на этом острове начнут новую жизнь. Им, конечно, придётся немало потрудиться, потому что они будут жить как первобытные люди или как Тур Хейердал и его жена на острове Фиджи, потом у них родятся дети, такие же зеленоглазые, белокожие и талантливые, как она, и такие же черноглазые, смуглокожие и талантливые, как он. И они положат начало новому племени, новому народу.

Но оба покачали головами и сказали, что такого острова, который никому бы не принадлежал, нигде уже нет. И что они не такие замечательно здоровые люди, чтобы быть достойными основателями нового народа. И что они не так надеются на себя, как мужественный Тур Хейердал и его жена. К тому же они любят книги, кино, улицы, на которых звенят трамваи и расположены маленькие закусочные, на которых написано «Горячие сосиски с капустой», «Чебуреки» или просто «Кафе».

Потом я люблю переводить книги с одного языка на другой, сказала моя подруга, и ещё люблю маму, папу, сестрёнку, брата – как же я их оставлю? – а ещё я люблю таких рассудительных подружек вроде тебя, без советов которых так трудно жить на свете!

Поэтому на остров, который никому не принадлежит, я не поеду, сказала она. А что он сказал, я не знаю, потому что ведь я только подруга моей подруги, мы с ним совсем из разных точек земного шара, из таких, которые не на одной линии, которые никогда нигде не пересекаются, разве только в каком-нибудь учебнике стереометрии…

Феи-фурии

Майе Нейман и Анаит Баяндур

– Весна! Весна! Пора на вернисаж!

– К художникам! На весенние пейзажи!

– В подвалы! На чердаки! В мастерские!

– Хватит задыхаться в наших тесных кооперативных квартирах!

– Пора глотнуть чистого воздуха природы и искусства!

Так кричали три феи или три фурии, зависит от того, как на них взглянуть, вынырнув в центре города из подземного перехода: одна в распахнутой чёрной дублёнке, с развевающимися чёрными волосами, вторая – в кожаном пальто, бордовом берете и оранжевом платке, третья – в бирюзовой шали под цвет своих бирюзовых глаз, сером лёгком пальто и белых ботинках.

Шёл снег с дождём. Температура была ноль градусов.

Они неслись по воздуху, почти касаясь мокрого асфальта туфлями, сапогами и ботиками, чихая и кашляя, отворачивая покрасневшие носы от порывов ледяного ветра, налетающего из переулков. Но всё-таки их лица были прекрасны, так им, по крайней мере, самим казалось, когда они взглядывали друг на друга, радуясь этой неожиданной встрече здесь, в центре города.

– Я хочу видеть Таити! Где мой любимый Гоген? – кричала одна из них.

– Дорогая, Гоген – в музеях мира, нам туда не добраться! – возражала вторая.

– Сезанна и Дега! – требовала третья. – Синее матиссовское окно с марокканским пейзажем!

– Просто вы не знаете Минаса Аветисяна! – кричала одна из них. – В одной его маленькой картине больше солнца, чем во всех картинах французских импрессионистов!

– Белое на белом! Белое на белом! Это так изысканно! Где этот художник? – спрашивала одна из них, взмывая вверх и в сторону.

– Белое на белом – это очень холодно! И потом его картины далеко! – возражала вторая.

– Арбузы! Вы помните картину «Едоки арбузов»? Хотя бы один маленький арбузик на маленькой картине?! – умоляла третья.

– Арбузы тоже далеко! – говорила первая.

– Куда же мы полетим?

Феи в растерянности остановились и спустились на землю.

– Смотрите, одуванчик! – вдруг сказала одна из них, указывая чёрным перчаточным пальцем на жёлтый цветок, выглядывающий из земли, рядом со строящимся зданием, возле которого на доске чернела надпись «СМУ № 5 ведёт строительство комплекса № 525».

– Какой маленький! Какой хорошенький! – запищали все три феи слегка охрипшими, но всё-таки мелодичными голосами, и они застыли на мгновение, любуясь этим храбрым цветком, не побоявшимся выглянуть на свет в эту ужасную погоду в этом холодном скрежещущем городе.

– Значит, действительно весна! Мы ничего не перепутали! – вскричала одна из фей, сморкаясь в тонкий кружевной платочек, купленный на днях в знакомом комиссионном магазине.

– Да! Да! Значит, весна! – согласились подруги и полетели дальше.

На Тверском бульваре чернели липы. На скамейках было пусто. Пенсионеры, обычно сидевшие на них в любую погоду, сегодня отсутствовали, видимо, прятались в своих, всё ещё отапливаемых квартирах. Весной на бульваре и не пахло.

– Смотрите! Опять! – сказала одна из фей и указала пальцем, посиневшим от холода, куда-то в сторону и вниз.

У чугунной решётки за одной из лип стоял маленький, высотой с пятилетнего ребёнка, кустик, весь усыпанный жёлтыми пушистыми комочками.

– Верба! – ахнули феи.

Они подлетели ближе и слегка коснулись нежных пушистых комочков губами. Постояли минутку, любуясь светящимся кустиком, и полетели дальше.

Гул машин, мчавшихся по улице Горького, становился всё зловещее.

– Послушайте, я вся продрогла! – воскликнула одна из фей, самая нежная. – Если мы сейчас же не окажемся в тепле, я превращусь в ледышку! В ледяную куклу!

– И я! – вздохнула вторая.

– И я! – вздохнула третья.

– Ах, вспомнила! Тут недалеко есть мастерская, где очень тепло и уютно! И полным-полно картин! – воскликнула одна из фей. – За мной!

И она стремительно полетела вдоль бульвара, свернула в узкий переулок, влетела во двор, тёмный и длинный, заставленный ящиками из продовольственного магазина, мусорными баками и автомобилями со спущенными шинами, поднялась вдоль стеклянной шахты дома и влетела в чердачное окно, слегка толкнув раму с пыльным стеклом.

Подруги влетели за ней. Нашли выключатель, зажгли свет. И растерянно переглянулись. Стены мастерской зияли скучными светлыми прямоугольниками. Там, где раньше висели картины, сейчас было пусто.

– Что же это такое? – сказала одна из фей.

– Может, их украли? – сказала вторая.

– Может, он переехал? – сказала третья.

– Я сейчас умру от холода! – сказала самая нежная из них.

– И я! – прошептала вторая.

– И я! – пропела третья.

– А-а, знаю! – сказала одна из них, самая сообразительная. – Их, наверное, унесли в Манеж. Там сейчас ретроспективная выставка молодых, которым сейчас под сорок-пятьдесят!

– Не везёт так не везёт! – сказала вторая.

– В Манеж не пойду! – категорически заявила третья. – Толкаться среди людей я не намерена. – И она с гордым видом взглянула на подруг.

Все трое немножко помолчали.

– А может, если картин нет, то есть чай? – робко произнесла одна из них, та, что больше других любила чай. – По-моему, в мастерских художников всегда бывает кофе или чай…

– Или что-нибудь покрепче! – сказала самая язвительная.

Через минуту действительно нашёлся чай в жестяной коробочке с нарисованными на стенках пейзажами, сахар в простой стеклянной банке с полиэтиленовой крышкой и сухое печенье в бумажном кулёчке не первой свежести…

Нашлись и чашки, старинные, может быть, даже из китайского фарфора, во всяком случае, когда их вымыли, они засверкали чудесной белизной и нежным рисунком на тонких прозрачных стенках.

Спустя некоторое время три феи сидели вокруг довольно чистого низкого стола, накрытого скатертью, на тяжёлых деревянных стульях с высокими спинками и медленно, с наслаждением пили чай маленькими глоточками, обжигаясь и дуя в чашечки. И очень скоро их лица порозовели и стали, действительно, прекрасными, это были именно феи, никто бы не посмел сейчас назвать их фуриями.

– Ну, как хотите, а я всё-таки чувствую весну! – сказала одна из фей и с чувством собственного достоинства посмотрела на подруг. – Я вспоминаю картину одного старинного художника, кажется, итальянского, там был чудесный пейзаж: нежная зелень, дерево на переднем плане, на ветке сидит маленькая птичка и поёт, и я прямо слышу сейчас, как она поёт!

– Когда я была маленькая, я помню, сама нарисовала картинку со скворечником, все говорили, что это весенняя картинка, в ней есть настроение! – задумчиво сказала вторая.

– Раз уж весна, давайте превратимся кто в кого хочет! Нельзя же всё время оставаться феями! – предложила третья.

– Согласна! Сейчас превращусь в маленькую чёрную собаку! – воскликнула одна из них, самая экспансивная. – Знаете, бывают такие смешные собаки с длинными ушами, когда бегут, уши – до земли!

– Как ты можешь? – сказала вторая. – Ты красавица и вдруг станешь собакой? Нет, это невозможно!

– Если я красавица, мне не страшно на минуточку стать собакой или кем-то ещё! – гордо сказала экспансивная.

И она тут же стала потряхивать длинной чёрной кудрявой шерстью.

Вторая молча превратилась в стройную хрустальную вазочку с едва заметной трещинкой, и вазочка очень украсила собой скромную скатерть на столе.

Третья стала цветком царственного вида, правда, без нескольких лепестков.

Они побыли некоторое время в новом обличии, с любопытством поглядывая друг на друга, потом самая умная из них сказала:

– Хватит, много нельзя!

И они снова стали феями.

– А может, нам подумать о чём-нибудь важном? Или о ком-то дорогом? – произнесла одна из фей.

– Я могу думать только о Млечном Пути, сверкающем на зимнем морозном небе! – вскричала вторая.

– А я о никому неизвестной мушмуле, цветущей в горах! – сказала третья.

– А я вот, действительно, могу подумать о ком-то дорогом, – сказала первая.

– Не забывай, дорогая, что все, о ком мы можем подумать, – просто люди, они слепые, и, значит, они нам не ровня! – назидательно сказала третья.

– Да! – с важностью подтвердила третья.

– Но ведь в каком-то смысле мы тоже люди! – запротестовала одна из них. – Я, например, всё время думаю, что будет с нашими детьми!

– И с племянницами! – вздохнула вторая.

– И с теми, кто родится от них! – сказала третья.

Все трое опять уставились друг на друга.

– Что будет, то будет! – сказала самая умная из них. – Мы не можем прожить за них их жизнь! Пусть проживут так, как смогут! Как сумеют!

– Но, может, помолиться за них? – робко спросила первая из них.

– Молись, если веришь, что тебя услышат! – сказала самая суровая.

И они опять замолчали. Может, они и молились, кто знает!

– Московское время – семнадцать часов! – сказал ещё один голос. – Говорит радиостанция «Юность».

И заиграла музыка. Феи мгновенно вскочили, засуетились, вымыли под краном чашки, убрали сахар и печенье, подмели мастерскую, выключили воду, газ, вынули из сумочек пудреницы, навели порядок на лицах, махнули пуховками, провели помадой по губам, захлопнули сумочки, поправили шарфики, береты, платки, открыли тяжёлую дверь и чинно спустились по широкой лестнице на первый этаж, прошли мимо изумлённой вахтёрши-лифтёрши и очутились на улице.

Быстро и молча зашагали к станции метро, с треском выбили пятикопеечные монеты из крепких автоматов, стоящих в вестибюле, благополучно прошли через турникет, спустились по эскалатору, нашли свои направления и одна за другой прыгнули в разные вагоны, увозящие их в разные стороны столицы. Вечером, однако, созвонились.

– Дорогая, я всё-таки чувствую весну! – сказала первая.

– И я! – призналась вторая.

– И я! – сказала третья.

– Какое счастье! – сказали все три феи хором.