4 степень

Я медленно сделала насколько шагов назад, развернулась и ушла, не совсем понимая, что делаю, пока он терялся в толпе. Я села в тот же черный лимузин и попросила водителя отвести меня обратно, в мой Бруклин. По дороге домой я плакала, но тогда не совсем понимала, почему. Но потом начала успокаиваться и понимать. Я хотела жить, никого в свою жизнь не впуская дальше головы, я не хотела, чтобы меня любили, чтобы ради меня что-то делали, потому что я не могла делать для них то же самое. Мне казалось, что я никогда не смогу полюбить вновь, да как вообще можно представить себе это

, если так и не разлюбил до конца. Я думала, что когда буду ложиться в постель с другими, между нами всегда будет стоять Эрик. Я не могла представить, что меня сможет кто-то полюбить так же, как любил меня он. Я думала, что никогда больше не привяжу свою душу к чьей-нибудь, постоянно во всем в жизни подозревая подстав. Я перестала верить в Бога в надежде на то, что он рассердится и обратит, наконец, на меня свое внимание! И я, правда, верила, что смогу жить вот так, и никогда моя пустая жизнь не заполнится кем-то другим. В этом, наверное, выражалась моя наивность.

Я вернулась домой, бабушка уже спала, я заперлась в своей комнате, оставив на двери записку для нее: Для всех я уехала из города. Не волнуйся, я просто ушла в страну депрессии на несколько дней.

Я сняла с себя платье, укуталась в плед, села на пол и проплакала полночи. Снова достала наши с ним письма, снова закурила, снова. Уснула под утро, прямо на полу. Проснувшись, увидела под дверью записку, бабушка написала: Я не буду докучать тебе, если ты скажешь, что после одумаешься, и все будет хорошо. Я быстро написала ответ: Все будет хорошо, я это точно знаю.

Я не вышла на работу, выключила телефон, не появлялась в сети.

Я все время думала, так ли я была права, решив, что могу распоряжаться чьим-то сердцем, если думаю, что не смогу его осчастливить? Ведь у всех свое счастье, так? Что бы произошло со мной, если бы я впустила кого-то в свою душу снова? Я так упорно верила в то, что любовь может случиться только раз в жизни, что, кажется, просто постоянно ищу отговорки, постоянно притупляю свои чувства, если они вдруг оживают. Мне было странно чувствовать, что я скучаю по Дэвиду, я так давно разучилась скучать по кому-то, кроме мамы и Эрика, что это становилось какой-то странной болезнью. Мне вдруг захотелось все ему объяснить, рассказать все, чтобы больше это не сидело внутри меня, постоянно покусывая. Я даже решила сжечь все письма, но потом, все же, одумалась. Как я могу? Он бы не сжег на моем месте слова о том, какие у меня хрупкие запястья, какие у меня мягкие волосы, как пахнет моя шея, как он любит целовать мои плечи. Вчера, когда я читала их, я плакала не от горечи, а от счастья, что это произошло со мной. Ни с кем больше, только со мной. Раньше я плакала только от горя, думая, что я умру, так и не надев подвенечного платья, ведь я могла выйти замуж только за него, что других до него никогда и не было, и после него никогда и никого уже не будет.

Прошла неделя. Я выходила из комнаты, даже разговаривала, иногда ела. Решила посмотреть прогноз погоды на новый год, ведь он совсем скоро. Мне захотелось проверить мой почтовый ящик, вдруг папа написал что-нибудь. У меня было 20 входящих писем. 14 из них были от Дэвида.

1.Я только что прочитал твое письмо. Я не собирался давить, прости.

2.Где ты? Ответь мне.

3.А ты знаешь, что, стоя посреди оживленной автострады, можно ощущать себя абсолютно глухим, при это совершенно не преувеличивая?

4.Я ведь не виноват в том, что ты мне нужна, или, все же, виноват?

5.Поговори со мной.

6.Сегодня я немного сошел с ума. Проснулся утром на скамейке возле твоего дома. Меня разбудила твоя бабушка, сказала, что ты уехала. Ты навсегда бросила меня?

7.Ответь, я скоро умру от этой неизвестности.

8.В какой же стране ты нашла свое укрытие от меня? Для того, чтобы туда попасть, нужно продлевать визу?

9.Я выпил уже слишком много для того, чтобы врать. Ты меня бросила, я умираю, я стал зависим от алкоголя, как ты думаешь, если выпить весь коньяк в США, можно забыться? Ты знаешь, что нет. Теперь я это тоже знаю.

10.Твои фотографии по всему Нью-Йорку, я начал их ненавидеть, потом я начал ненавидеть себя, потому что эти фотографии – моя работа. Напиши мне хоть, что ты жива, ты жива?

11.Я тут подумал, что, если я скажу, что не люблю тебя всем, кто считает иначе? Тогда ты вернешься? Я был бы твоим самым лучшим другом…

12.Ложь, мы не можем быть друзьями, потому что я могу есть тебя на завтрак, обед и ужин всю свою жизнь, так никогда и не насытившись до конца.

13.Я стал страшным, таким ты меня не полюбишь, пойду, хотя бы, сбрею бороду.

14.А знаешь что? плевать! Плевать и еще раз плевать! Я тебя люблю, слышишь? Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю и так до конца!! И все равно, что ты не прочитала ни одного сообщения! И это не прочтешь, ты, видимо, сменила свой почтовый ящик. Я тебя люблю, самое странное существо человеческого рода. Мне даже боль, причиняемая тобой, нравится. Даже когда тебя нет, мне нравится, что я могу представлять тебя, благодаря тебе самой же. Ведь твой плакат прямо напротив моего окна, и каждое утро мы просыпаемся вместе. Когда ты прочтешь это, если прочтешь вообще, ты исчезнешь навсегда, я знаю.

Я читала сообщения, смеялась и плакала, вытирая слезы со щек рукавом свитера. Я даже не знаю, кто писал мне письма трогательней, кого еще я ставила в такое положение?

Я написала всего одну фразу, которая сейчас вертелась в моей голове:

Я так по тебе скучала.

Глава одиннадцатая

С того самого дня все стало намного проще. Все стало каким-то непозволительно вкусным и сладким. Мы провели вместе Рождество и Новый год. Ни за что не угадаете, что он подарил мне: десять комплектов нижнего белья молочного цвета. Всех оттенков молочного. Он сказал: «Знаешь, как это будет? М-м-м, как стакан холодного молока перед сном. А если на следующее утро никаких планов – можно позволить себе и два стакана». Я очень долго смотрела ему в глаза, он даже начал пугаться, а потом дико рассмеялась. Со стаканом молока меня еще никто не сравнивал.

За это время я поправилась на три килограмма. Я попробовала все сладости Нью-Йорка, как мне показалось. Каждое утро начиналось со сладкого, и вечер заканчивался тоже им. Каждое утро водитель Дэвида привозил по коробочке совершенно не известных мне пирожных или тортов, а вечером эту коробочку приносил сам Дэвид. Особенно мне нравились восточные десерты. Но и от итальянских кексов я не отказывалась. Бабушка только покачивала головой и невозмутимо улыбалась.

–А ухаживают все так же, как и раньше, – говорила она.

У нас появилась новая традиция: каждую среду он дарил мне огромный букет голубых гортензий, чтобы среда снова стала каким-то необычным для меня днем. Тогда он обнял меня сильнее и сказал: «Это будет последняя среда, когда тебе пришлось плакать». Когда он сказал мне это, я расплакалась прямо на его плече.

Он учил меня привыкать к внезапно свалившейся на меня славе. Куда бы я не посмотрела, везде была я. Даже по телевизору. Отец позвонил бабушке и передал мне поздравления. Мне этого хватило, по крайней мере, он еще помнил меня и узнавал.

Мы с Дэвидом много вечеров стали проводить вместе.

В один из таких вечеров Дэвид вдруг спросил у меня об отце. Я осталась у него, и мы как-то случайно заговорили о каких-то сокровенных вещах. Шардоне дало о себе знать.

–Почему вы не общаетесь с ним? я уверен, все можно изменить, – начал он.

–Знаешь, в этом всем был какой-то переломный момент. Как-то отец вернулся с работы, как обычно пьяный, я сидела в зале на полу и читала книгу. Книга была глупая, на самом деле, я купила ее от безысходности. Называлась она «Как справиться с депрессией». Очень глупая книга. Но я ее читала, а что мне еще оставалось? Ходить к психологу, к которому меня отвел отец, и читать глупые книги. От умных слишком много мыслей возникало в голове, а от таких – ничего, там всегда было пусто. А у психолога… просто, у меня был принцип: мне не нравилось говорить о самом важном в своей жизни человеку, который слушает меня только потому, что это его работа, и за это ему платят деньги. И вот он застал меня за этим занятием не у меня в комнате, а в его личном зале, где он проводил свои вечера. Он выхватил у меня из рук книгу и прочел название. «У тебя депрессия?» – презрительно спросил он. Я промолчала, зная наизусть его реакции в таком состоянии. «Как думаешь, ты имеешь права на депрессию как у всех людей?». Я снова молчала. Лишь сглотнула внезапно возникший в горле ком. «Ну что ты молчишь, стыдно?!». Я не вытерпела. Столько ненависти было в его словах, столько упреков, столько всего, чего я так наслушалась за это время. А мне всего лишь был нужен нормальный отец, как у всех остальных, мне нужна была его поддержка, именно его, а не кого-то еще! И, стиснув зубы, я твердо проговорила: «Мне стыдно лишь, что ты мой отец!». Он дал мне пощечину и вышел на улицу. Тогда я достала все наши с ним фотографии и порвала их. Все до единой. С рождения и до 19 лет. Оставила их на полу в зале. На следующий день он сдал меня в психушку, я сбежала оттуда через четыре дня. Как ни странно, он впустил меня домой. В следующий раз мы заговорили только тогда, когда я сказала, что собрала вещи, купила билет на самолет, улетаю в Нью-Йорк, к бабушке.

–В психушку?.. – ошарашено повторил Дэвид.

–Ага, именно туда. Знаешь, там не так уж мало нормальных, адекватных людей. Таких, как я. Только эти разноцветные таблеточки… я их не пила. Насмотрелась фильмов, а они не пьют эти таблетки, если знают, что не психи. А я знала, хоть и думала иногда, что сошла с ума. А как не подумать, если вставать утром мне не хотелось, потому что утро – это неимоверно тяжело. Встать и не заплакать – это было выше моих сил. В среду я вообще теряла над собой контроль, по субботам и воскресеньям не выходила из комнаты и не ела. Потому что у папы были выходные. Я как-то утром в субботу решила отстричь все волосы. Отрезала одну прядь прямо на виске, посмотрела в зеркало, и мне не понравилось. Тогда я взяла скотч и приклеила волосы обратно. В понедельник утром отклеила, решила, что готова к адекватному поведению, что мне эти волосы, отрастут, а пока похожу, как неадекватная. Эй, я великий конспиратор! Смотрите-ка, у меня нет пряди волос на виске, но на самом деле, я адекватнее всех вас, нереально адекватных! Прости, что приходится слушать все это, просто вино на меня так действует.

Он с минуту просто смотрел в мои глаза, а я кусала губы, чтобы снова не расплакаться. Потом обнял меня и сказал:

–Ты самая сильная женщина из всех, что я знаю. А я слабак, я бы такого не вынес.

–Это был своеобразный бунт против Бога. Я решила, что раз он так поступил со мной, я ни за что не покину этот мир добровольно. Даже если будет очень-очень больно, невыносимо, я все равно останусь здесь и докажу ему, что он был не прав. Что я сильнее, чем он. Он не сдержался и решил забрать их себе, в свою коллекцию ангелов. Кстати, ты не думал о том, что Бог эгоист? Он забирает себе самых лучших людей, а убийцы и маньяки ходят по этой земле до скончания веков.

–Я вообще стараюсь не думать о Боге в такие моменты. Я раньше часто винил его в своих бедах, в своих потерях, а потом как-то вечером сел, выпил бутылку коньяка и подумал: а что, если бы я был Богом? Как бы я чувствовал себя на его месте? Его ненавидят в день около пяти-шести миллиарда человек по всему земному шару. У него слишком много имен, однако, он всегда знает, что зовут именно его. Неважно, как, кто. Неважно, какая у него национальность, на каком языке он говорит, какие у него взгляды на жизнь. Он ведь не только забирает жизни, он их дарит. Он дарит счастье и любовь, блаженство, спокойствие, солнце по утрам и звезды на небе ночью, он сталкивает двух людей, чтобы они что-то изменили друг в друге. Чтобы потом, вот такие, измененные, они шли дальше по этой жизни, намного сильнее, чем были раньше. И находили тех, с кем должны были быть с самого начала. А что, если б в мире не было плохого? Ты только представь, одни блаженные счастливцы вокруг, это нелепость. Куда без потерь и боли? мы бы с тобой не сидели сейчас вместе, если бы у меня не было такого отца и матери, которые совсем далеки от совершенства, и если бы ты не потеряла столь дорогих тебе людей. Бог делает все неслучайно. У каждого свой путь на этой земле, у каждого свое предназначение. Изменять судьбы, писать книги, писать гениальную музыку, изучать ДНК и гены, осваивать космическое пространство, учить маленьких оболтусов в школе, лечить самых неизлечимо больных и так далее. Вот ты, например, пришла и изменила мою судьбу. И я благодарю Бога за это каждый день именно с того дня, как впервые тебя увидел.

Я промолчала и улыбнулась. Во мне было столько нежности. Я положила голову ему на плечо и слушала тишину. Его дыхание было размеренным, он поцеловал мою ладонь и замолчал. Мне так нравилось молчать именно с ним. Держать в руке его руку и рисовать линии на его ладони. Сжимать ее сильнее, потому что постоянно хочется быть еще ближе. Ощущать каждую клеточку. Я так давно этого не ощущала.

–Пойдем спать, – прошептал он мне на ухо.

Я лишь промычала что-то невнятное. Он улыбнулся, взял меня на руки и отнес в постель, накрыл одеялом, поцеловал в лоб, лег рядом и обнял. Стало так тепло и так спокойно.

Я проснулась довольно рано, насмотревшись каких-то неописуемо-прекрасных снов. Дэвид еще спал, я улыбнулась, поцеловала его. Приняла душ и пошла в столовую. Выпила какао с остатками вчерашнего шоколадного пирога. Достала из сумки свою любимую книгу, которую перечитала уже две сотни раз.

Я сидела в кресле в его огромной столовой, точнее сказать, я сидела на спинке кресла и смотрела в окно. Я не выбирала себе какой-то определенной точки, куда можно было бы так долго смотреть. Одна моя нога была согнута в колене на спинке кресла, а вторая свисала вниз, временами, но не с определенной частотностью, покачиваясь. Левой рукой я держала прядь своих волос и немного покусывала ее. В правой руке у меня была книга, я прижала ее к щеке, так мне казалось, что я ощущаю происходящее в ней лучше и так признаю ее совершенство.

–Фредерик бы не удержался и сфотографировал тебя, – сделав снимок, улыбнулся Дэвид.

–Это точно. Я немного задумалась.

–Знаешь, о чем я подумал? Я ни разу не был в твоей комнате. Ни разу, представляешь?

–О, поверь, там ничего интересного. Обычная комната.

–Но она же твоя, как твоя комната может быть обычной? Нет, ты обязательно мне ее покажешь. А еще у меня появилась мечта: прогулять работу и весь день провести с тобой.

–Ты не боишься, что я тебе приемся? – подмигнула я.

Он подошел и сел в кресло, я обняла его за шею.

–Ты? Нет, ты не приешься. Начиная с 15 лет, мы с мамой по пятницам всегда ходили куда-нибудь. В театр, в оперу, на балет. Мама любила меня «просвещать». Она всегда говорила, что я должен быть умнее, чем мой отец, должен хоть что-то понимать в женщинах. «У мужчины может быть много женщин, но только та, которую он поймет и прочувствует, останется в его сердце навсегда». Я тогда не очень-то вникал в смысл этих слов, но с каждой новой женщиной в моей жизни я все больше разочаровывался. Ни одну из них я не хотел бы узнать, я не хотел спрашивать у них про семью, про детство, про книги, которые они читают, про песни, которые любят, про цвет их глаз при рождении, про шрам на руке, про все, что было до меня. Когда я встретил тебя в тот вечер в ресторане, ты сказала, что я «не достоин даже самой дешевой шлюхи», а потом еще и послала… я был поражен. Мне вдруг так захотелось проникнуть в твою голову и хоть чуть-чуть понять тебя, хоть самую малость, понять причину твоей грусти, узнать, почему ты так часто бываешь одна. У меня в голове было столько вопросов! А ты снова закрыла у меня перед носом дверь, ни капли не прояснив мне причину моей заинтересованности в этом. Я хотел узнать, как ты спишь, какие любишь цветы, как относишься к балету и оскароносным фильмам, как смеешься и часто ли улыбаешься, мне хотелось узнать, как пахнут твои волосы, но, все-таки, больше всего мне хотелось узнать: как это, быть такой желанной, при этом всегда оставаться одной?

–Хм… Знаешь, когда я переспала с Мэтом, у меня было такое паршивое чувство внутри, какая-то тошнота, желудочные колики, сокращение пищевода, все как-то в один момент. Я помню, шла домой по улице и плакала. Мне было так стыдно, что я впустила его в себя сама, мне было так обидно. Я сидела на крыльце, согнув ноги в коленях, кусала губы и сглатывала эти соленые, ржавые слюни. У меня дергался глаз, и я ощутила себя моральной уродкой. Но потом поспешила себя успокоить. Я ведь просто хотела забыться, это все, чего я хотела от жизни в последнее время. Забыться, уснуть и лучше больше не проснуться. Вот как это, быть желанной, при этом всегда оставаться одной. Но с тобой все не так, понимаешь? С тобой я желанна и любима. Это самое важное дополнение для женщины: «любима»! наконец, снова любима. И теперь я боюсь снова остаться одна. Боюсь снова быть просто желанной.

–Я могу пообещать тебе кое-что? это как-то странно, но в голове крутится именно это: пока смерть не разлучит нас.

Я улыбнулась ему и сказала:

–Я хочу написать стихотворение для тебя и о тебе.

Он долго смотрел на меня, иногда вздыхал, но продолжал смотреть. Временами он улыбался, временами становился совсем грустным. Я еле терпела, чтобы не нарушить эту тишину. Так хотелось спросить у него, о чем он думает, когда лицо его становится грустным.

–Мне в субботу нужно быть в Париже, полетели со мной? – вдруг сказал он.

Я помолчала немного.

–Но в субботу я должна быть с Майклом, я не могу сейчас улететь. Мне очень хочется, но ты же знаешь, я не могу.

–Да, я знаю. Очень жаль.

–На сколько ты летишь?

–На 5-6 дней…

–Так долго…, – грустно произнесла я.

–Почти целая вечность…

–Но зато я побуду с бабушкой, она очень скучает. И с Майклом. И скучать полезно, ведь так?.. – округлив брови, спросила я.

–Наверное… но я боюсь, что буду слишком сильно скучать и не закончу переговоры.

–Эй, так не пойдет! Ты все сделаешь, как надо, а то я буду потом себя винить.

–Хорошо. Только обещай, что не согласишься, если Фредерик захочет тебя пофотографировать?

–Почему это? ты что, ревнуешь? – улыбнулась я.

–Это… это просто просьба. Э-э-э, ну, я думаю… да, я ревную.

–Эрик научил меня одной мудрой вещи. Он поначалу был очень ревнив, больше всего он ревновал меня к Энди, потому что мне действительно было сложно отказаться от этого чувства. Он часто напоминал мне об этом, я пыталась потушить это в нем. Через какое-то время я заметила, что у него появилась одна, но очень любимая, фраза: «Нужно доверять людям». В любой ситуации он говорил « Нужно доверять людям». Он повторял это, как робот, возможно, он пытался внушить себе это, но все-таки. Со временем это стало для меня каким-то странным, как так, любит, а ревности нет. Ревность же нужна в умеренных количествах, для поддержания огонька? Я решила его подразнить. Он уехал в Калифорнию на несколько дней, к своим родственникам. После дня рождения моей подруги меня пошел провожать один парень. Было уже поздно, поэтому я согласилась. И Эрик позвонил, когда мы шли домой. Когда я сказала, что не одна, он спросил, как дела, все ли нормально. Если личное пространство не нарушается – никаких проблем. А мне было так непривычно… как так, он должен ревновать, если есть чувства, он же должен был меня приревновать? Я пришла домой, долго думала об этом, не помню точно, но вроде даже успела его в этом упрекнуть. Потом через какое-то время его друг рассказал мне, как это все было на самом деле. Эрик сказал буквально следующее: «А что, было бы лучше, если б она шла так поздно домой одна? Нужно доверять людям». В этот момент он думал не о себе и своем спокойствии, а обо мне и моей защищенности. И через какое-то время ко мне пришло осознание, что если человек находится с тобой, ему с тобой хорошо, он только твой, не нужно упрекать его в каких-то случайно брошенных взглядах, сообщениях на мобильнике, в отсутствии ревности. Не нужно его ревновать, потому что если человек решит уйти, он уйдет, даже если никого другого в его сердце не было и нет. Если он решит уйти, его уже ничто не остановит. Уходят не к лучшему, а от худшего. Нужно давать тепло, нежность, спокойствие, любовь. Нужно доверять людям.

–Откуда это все в тебе, а?

–Я просто слишком много думаю. В этом наблюдаются и плюсы.

–Знаешь, когда я толкал речь на той вечеринке, помнишь? Я не знал, как выкручиваться, и решил думать, как ты. Представил, что бы ты сказала на моем месте. И ты спасла меня.

–Я помню, что они все засмеялись на слове «дерьмовых». Хотя, каждый из них по-своему понимал, что это так.

–Странный был вечер…

Странным для меня был и сегодняшний день, но я предпочла об этом умолчать.

Странным было, в первую очередь, то, что я совершенно спокойно рассказывала ему про Эрика, при этом совершенно четко осознавая, что сейчас его со мной нет, и завтра не будет, но со мной Дэвид, и мне хорошо.

Странным было и то, что Дэвид впервые рассказывал мне о своей матери, о том, что было с ним до меня. Мне всегда казалось, что я говорю больше, что у меня внутри болит сильнее, хотя, наверное, так оно и было. Мне было важно, чтобы он говорил. Говорил обо всем и как можно чаще. Мне хотелось узнавать, хотелось спорить, хотелось доказывать. И это очень важно, когда тебе доверяют столь сокровенное. Для меня это было бы то же самое, если бы он сказал мне, что у него в холодильнике лежит труп, и не один.

Странным для меня было то, что он позвал меня с собой в Париж. Что я отказалась, что он это понял, что он не ушел в темный угол пообижаться на меня. Ведь в Париже ему пришлось бы везде брать меня с собой, и на деловые встречи в том числе. Интересно, в качестве кого я бы присутствовала там?

Странным был и его взгляд. Он никогда не смотрел на меня так, как сегодня. С какой-то каплей идеализации, обожествления, преклонения. Как сектанты смотрят на своего наставника. Или как все католики смотрят на Папу Римского. Странно, но так смотрела на меня моя мама, когда я делала ей подарки. Так Квазимодо смотрел на Эсмеральду, хотя Дэвид далеко не Квазимодо. Кстати, всегда, когда я пересматривала этот мюзикл, я выбирала Квазимодо. Не знаю, выбрала бы я его в реальности или нет, но он был мне ближе слащавого красавца Фэба.

Странным для меня сегодня стало мое неожиданное желание написать ему стихотворение. Ему и о нем. Раньше я никогда не хотела писать стихи кому-то, кроме Эрика, и то я начала писать их только после того, как он погиб. Он сегодня как-то случайно приблизил меня к себе настолько, что я могла написать о нем. Он во мне рождал что-то совершенно новое, что-то совершенно интимное, внутреннее. Что-то, что я бы не смогла объяснить. Это так глубоко внутри, наверное, как планктон на глубине океана. Ведь люди знают о планктоне меньше, чем об акулах?

Мы весь день провалялись на кровати, хотя планировалась просто нереальная программа! Смотрели фильмы и ели попкорн. Когда я расплакалась на очередной романтической комедии, он вытер мою слезу и сказал: «Я буду собирать их в отдельную баночку, ты не против?».

Под вечер мы выползли на кухню, жутко проголодавшись.

–А где сейчас твой отец? – спросила я.

–Он уехал в Малибу, загорает на пляже и пьет алкогольные коктейли. Он взял туда с собой ту секретаршу, но она быстро оттуда вернулась. Я не виделся с ним очень давно, мы иногда созваниваемся, но чаще по делам агентства.

–И тебе не хочется?..

–Я… иногда и сам не понимаю, чего хочу. Иногда мне его очень не хватает, и тогда я звоню ему. Но это случается редко, и с каждым годом все реже. Я не знаю, может, мне обидно за маму, может, мы с ним слишком разные и не находим точек соприкосновения, несмотря на то, что работаем в одной сфере. Разница в том, что дело своей жизни он выбрал сам, а мне оно досталось по наследству. Наверное, в этом что-то есть.

–Мы с отцом никогда не находили точек соприкосновения, но, тем не менее, я его любила.

–Я люблю его, наверное, где-то в глубине души. Нет, я люблю его, и мне будет плохо, если его вдруг не станет, но я привык обходиться без него. Я привык все делать сам, я привык, что он не со мной, я привык к мысли, что он был плохим отцом, в школе я привык к прозвищу «маменькин сынок», я привык к тому, что в любых моих начинаниях меня поддерживала мама, а не он, привык, что даже в каких-то неженских вопросах мне помогала мама. И когда мама попала в больницу, я ни разу не почувствовал раскаяния с его стороны, он никогда не говорил об этом, никогда не говорил о ней, никогда не навещал, а когда я сорвался и высказал ему все, он так спокойно ответил: «она обязана тебе всем, что у нее есть. В том числе и обручальным кольцом на ее безымянном пальце». Мне было 25. В 25 лет я окончательно в нем разочаровался.

Я задумчиво смотрела на него, нахмурив брови. Почему-то, мне казалось, что сейчас не стоит говорить что-то еще. Я разочаровалась в отце в 20, он в 25. И его переживания стали какими-то близкими мне сейчас, какой-то тайной, нашей общей тайной.

Я встала и подошла к проигрывателю. Мне все это время было очень интересно узнать, что за пластинка у него там. И вообще, я очень удивилась, увидев в этом шикарном доме старинный граммофон.

–Проверим, что ты слушаешь, – улыбнулась я.

–Это… тебе не понравится, наверное, и… ты назовешь меня старомодным…, – запинаясь, говорил он.

Я усмехнулась и запустила проигрыватель.

–М-м-м… Джин Келли, – мечтательно прикрыв глаза, произнесла я.

–Ты… ты знаешь, кто это? – удивился Дэвид.

–Как же не знать, легендарный мюзикл! «Поющие под дождем», это же классика! Я какое-то время даже признавалась в любви Дону Локвуду перед сном.

–О, юная мисс Франц, вы не перестаете меня удивлять! Потанцуем? – промурлыкал он.

–Я давно этого не делала, но это было бы очень кстати, – улыбнулась я.

Эта музыка не могла не навеять какую-то приятную меланхолию, как будто перенесла нас в Нью-Йорк 50-х годов. Сменить бы только обстановочку в комнате.

И вот настала эта страшная суббота. Как бы я не отвлекалась, она все равно была страшной. Я представила себе неделю скуки, неделю наедине с моими новоиспеченными проблемками, эта слава, новые предложения, все это будет как-то слишком без него. Единственное, что успокаивает меня – Фредерик. Надеюсь, он скрасит мои запеченные в грусти будни.

–Может, ты, все же, передумаешь? – сказал Дэвид, когда мы приехали в аэропорт.

–Ты же знаешь, я не меняю своих решений, – улыбнулась я.

–Но я должен был хотя бы попытаться.

–Я не люблю долго прощаться, это что-то из области мазохизма.

–Это будет тяжелая неделя, но ведь это ничего не изменит, правда? – вглядываясь в мои глаза, спросил он.

–Ты боишься, что за неделю я решу, что могу обходиться и без тебя?! – удивилась я.

–Страх потери – это ведь естественно.

–Ты прав. Я тоже немного побаиваюсь того, что ты найдешь себе привлекательную француженку.

–Ты ведь знаешь, что этого не случится.

–Только не звони мне, ладно?

–Почему?

–Потому что если я услышу твой голос, я начну скучать еще сильнее, начну плакать, ведь голос… это как прикосновение. Ты расстроишься, что я плачу. Я расстроюсь, что расстроила тебя и так далее. Ты только пиши. Как Париж, как дела, как прошла встреча, потом еще одна и еще. А потом напиши, в какой день и во сколько прилетаешь. Встретимся здесь же.

–Тогда я буду писать каждую минуту.

–Врешь.

–Да, вру, – улыбнулся он.

–Люди в любви только и делают, что постоянно врут.

–Но они не врут в главном – в том, что любят.

–Тебе пора. Не нужно видеть, как я сжимаю губы, чтобы не заплакать. Все-таки, я слишком часто плачу, – отвернувшись, проговорила я.

–Постой, – прошептал Дэвид и поцеловал меня, – а теперь пора.

–Не забудь своих обещаний, ладно? – грустно произнесла я.

–Ни за что. До встречи, Джейн, – поцеловав меня в лоб, сказал он.

–До встречи.

Какое-то время я стояла, не сдвигаясь с места. Вокруг было шумно, а в голове гудящая пустота. В последний раз со мной такое было, когда я уехала из Сиэтла. Это было так странно, понимать, что я больше не одна, что я снова живая и чувствующая что-то кроме боли от потерь и постоянно сопровождающего меня чувства вины. Я боялась поднять глаза и увидеть его вдалеке, сложно признаваться самой себе, что смогла изменить что-то непоправимое. Страшно отпускать людей из своей жизни, даже если фактически их давно уже нет. Всегда страшно что-то менять, особенно если это что-то очень важное и глобальное.

А я продолжала стоять, уставившись в пол. Потом я медленно развернулась и направилась к выходу, находясь в какой-то прострации. Не хочется ни говорить, ни думать, ни дышать, ни даже моргать. Хочется просто идти и слушать что-то очень приятное. Инструментальную музыку, например. Саундтрек к любимому фильму, что-то очень спокойное и нежное. Все так же мертвенно-спокойная, я села в такси, назвала свой адрес, достала плеер из сумки, включила музыку. Водитель странно смотрел на меня, потом спросил, «жутко извиняясь», не я ли на том плакате? Сначала я удивленно посмотрела на него, потом вспомнила, что эти чертовы плакаты повсюду и это нормально, что люди начинают меня узнавать. Я кивнула, он улыбнулся. Он время от времени посматривал на меня в зеркало заднего вида. Я уставилась в окно и молча улыбалась. Я даже не скажу вам точно, чему я радовалась или, наоборот, от чего огорчилась. Я была сейчас так далеко от всего земного, так далеко от здравого смысла, от умных мыслей. Я написала ему сообщение на мобильный: «У тебя бывало такое, что хочется рассказать, но не хочется говорить?».

–Я дома, – сказала я, закрыв дверь.

–О, Дженни, как здорово! Я как раз готовлю ужин. Что с тобой? Что-то не так?

–Нет, бабушка, все хорошо, – спокойно улыбаясь, говорила я.

–Нет, с тобой явно что-то не так. Как Дэвид?

–Я только что из аэропорта, он полетел в Париж по делам.

–В Париж? Как здорово!

–Он звал меня, но я отказалась. Решила, что Майклу и тебе я нужна больше здесь.

–Я не сказала тебе, Майклу стало хуже, он в реанимации…

Я вдруг как будто выпала из самолета и упала на землю. У бабушки в глазах стояли слезы, я смотрела на нее каменным взглядом, пытаясь выговорить хоть слово.

Это так страшно, снова ощущать эти чувства. Чувство, что не можешь изменить что-то очень важное, чувство безысходности, бессилия. Чувство, когда что-то внутри умирает и отваливается с каждым твоим шагом. Чувство, что нужно что-то делать, а ты не знаешь, как. Чувство, что мир – дерьмо и с этим нужно смириться.