Торговый обоз с уезда быстро дошел из соседнего села до нашей опушки. Завидев деревню, славившуюся портными, медом и хорошим крепким самогоном, купцы остановили лошадей и зашли в расписанную яркими красками резную избу на самом краю деревни, зная, что там есть хороший самогон. Слепой Петр Игнатыч лобал на гармони какие-то треоли, а вокруг него три мужика пели песни и проливали запивку на дранку. У баяниста самогон кончился. Купец вернулся в обоз ни с чем, тогда же они послали подмастерья на серёд деревни в корчму, где старая злая бабка Болтуниха продавала вонючую, но дешёвую перегонку. Пацанёнок быстро побежал вдоль резных палисадов, усыпанных снегом, вдоль промёрзших деревянных расписных избушек из труб печей которых валил густой душистый дым, народу было много, хотя уже смеркалось. В питейной было тьма уже и без того пьяных мужиков, малец еле протиснулся к наливающей, взял у нее, что смог унести стеклянных пузырей и пустился обратно. По пути он чуть было не разбил добро, налетев на двух подвыпивших сельчан, но те его даже не заметили – так они спешили побыстрее попасть в корчму, что не замечали перед собою ни стара, ни млада. Как только принесли горячительное, маленький караванчик переместился чуть за деревню, за небольшой лесок, дальше по дороге, чтобы не мозолить глаза перед всем селом. Здесь, у большого дуба повозки поставили в табор и разожгли костер, где зажарили мяса, немного закусить перед сном. Раскрыли пузыри, выпили, повеселели, как водится, стали песни петь и плясать. Пацаненок залез в теплую крытую повозку, подальше от пьянствующих мужиков, перед этим, конечно же уперев немного себе мохорушки. Задымил под горой тряпья и меха, только одна голова и торчала из-под навеса. Резкий, будто поросячий, визг заставил его выглянуть к костру, где до пояса раздетого толстого купца, а был мороз, хлестали розгами двое других. Еще один лез вниз головой на старый высокий дуб, как рак в воду. А последний весело, но взаправду, серьезно, разговаривал с костром, как со своим другом. Малец, конечно, с мужиками, бродя по уездам, навидался уже многого, но чтоб такого, пока еще не видывал. И не сказать, что его это сильно прям уж испугало, но удивило все-таки ж немало. Пузатый весь в струпьях насилу отбился от своих импровизированных инквизиторов и залез, как был под тряпки на телегу – там и захрапел. Тот, что пятился на дерево, соскользнул вниз головой – его спасло, то, что тот, кто разговаривал с костром, как раз развалился прямо под ним и смягчил падение. Один из тех, что были с хворостинами, стал хлестать самого себя и клясть, что есть бранных слов; а второй бегал от воображаемого лешего – в итоге вмонтировался головой в тот же самый дуб и упал рядом со своими попутчиками. Тот, что занялся самобичеванием, медленно, но всё-таки дошёл до повозки и улегся дрыхнуть, как и не в чем не бывало. Мальчуган добил бычка и завалился спать, не обращая особого внимания, на произошедшее. Стало тихо, но через не бо́льшим четверти часу, он услышал голоса и высунулся снова. Двое чужих мужиков укладывали с улицы напившихся купцов в табор.
В момент, когда рассказ был почти уже досказан, я, случайно глядя по сторонам, нашел бутыль полупустую и так мне захотелось пить что в горле пересохло, того момента Гриша вовсе не заметил, а так внимательно смотрел он на мальца. Я сделал всего лишь пару глотков, легкой самогоночки, почти что меда сладкого – по вкусу так показалось и мне немного полегчало, а то совсем уж не в моготу такую вьюгу и мороз держаться было молодцом. Ну может я сделал еще несколько глотков для сугреву и кинул бутылку обратно в телегу к одному спящему купцу.
Пацанёнок наотрез отказался идти в деревню со мной и Гришей, в таборе ему было тепло, сытно и спокойно со своими, он знал, что они под утро проснутся и обоз двинется дальше, уже кто-то начинал даже бормотать сквозь сон – хмель немного уходил. Мы двинулись дальше, и я все-таки спросил у своего проводника, что же всё-таки происходило и куда он меня ведёт. Какое-то время, мы уже обошли по опушке лес, что стоял у края деревни, так, что как раз пройти вокруг него можно было минуя все овраги, лощины и балки с той стороны на нашу, но как уже понятно так было идти дальше. Вот уже показались огни окон дома Игнатыча, когда Гриша начал рассказывать о том, что происходит на селе в последние несколько дней, говорил загадками, упоминал баб, Болтуниху, Сестёр – но до смысла не дошел – мы вошли в расписную избу слепого гармониста. Дверь была распахнута настежь, пол крыльца уже навалило снегу, хотя занялся он никак не более чем часа три поди, а может и меньше, как скоро мы шли вокруг всей деревни, одному Богу было известно. Сени были завалены дровами, соломою, битой посудой, рваным тряпьем – ох, как было это не похоже на Петра Игнатыча, человека чистоплотного, аккуратного, он ни пылинки не пропускал и всегда в хате всё вылизывал начисто – до блеска. Да и всё у него вечно стояло, как по аршину меряет, всё по каким-то, как их там?!, полочкам; посуда по шкапчикам—блюцы, тарелки, сковороды, чугунчики; печь расписная, а рядом, стоят на своих местах – кочерга, чапельник, ухват, рогачи всякие; рушники-тряпочки висят все на своих гвоздиках-крючёчках – в общем, у Игнатыча всё всегда лежит на своих местах, там где надо, удобно, красиво, мирно, спокойно. В кухне было полным полно сажи из печи – хорошо что не было углей, а то бы изба уже бы во всю полыхала б —все стены были испачканы чернилами, красный угол разбит, валялся на полу, печь чадила – именно чадила, не дымила, – вьюшку залило, хотя задвижка была закрыта, – в горниле шипели раскаленные дрова, весь под был залит водою. Дверь в горницу была чем-то приперта, мы насилу ее отворили. Зашли внутрь – именно отсюда был виден свет на опушке – а здесь было как на кладбище, спокойно и тихо, только свинцовый безмен лежал у нас под ногами и вокруг по всем стенам горели свечи под иконами, – а было пусто. Никого. Я оглянулся. В горнице был я один, Гришка что-то там искал у бабьего кута. Я заметил, что за дальней занавеской, в чулане что-то копошиться – медленно, в свете свечей, я направился туда, медленно, под наблюдением всех святых, отодвинул занавеску и, в ту же секунду шарахнулся назад, оттуда на меня вылетело что-то совсем не понятное – не то собака, не то свинья, не то петух, не то кобыла. А головы три – и все три будто бы Кузьмич, Фомич и Петрович – хрюкают, блеют, кукарекают, – я что есть сил выбил стекло головою из горницы, еле просочился через оконный проем, порезал себе все бока об острые осколки стекла, – да, еще дикобраз этот сзади, держал меня за ноги и требовал чтоб я вернулся внутрь. Я насилу отбился, забыв про друга, оставшегося подле печи, и пустился наутек, куда глаза глядят. Я мотался по сугробам в пурге и ночной темноте, натыкался на палисады, заборы, старые амбары и покосившиеся сараи. Я обошёл деревню с другой стороны, полем, огородами, где днем сегодня и не был, вообще здесь не был давно, здесь кроме крапивы, кипрея да репья не было ничего за огородами, а дальше большие поля у вершинах, да лес вокруг. А зимою здесь и вообще ничего не было. Снег да снег кругом. Я немного пришел в себя, может с полчаса прошло, но не пойми сколько времени было. Мело и мело, не переставало. Действие хмеля потихоньку проходило, и я начинал чувствовать холод, проникающий до самых костей. Мне казалось, что сзади вдалеке за мной идет кто-то, не один, а несколько, в такую погоду разобрать было, конечно, невозможно. Я поперся вдоль концов огородов до своего овошника. На своей земле я оказался в принципе быстро, узнал своё колышущееся в метели чучело, обрадовался, потому что уже не чувствовал пальцев ног, в плохом смысле, и побежал мимо сугробов на грядках к своему дому. Вот моя изба, вот дверь – забежал, нет, ворвался на крылечко, где было так же холодно, как и на дворе; но только здесь не мело, не было ветра, не было мокрого, но холодного снега. Я запер дверь на засов и присел на старый бабкин дубовый сундук. Как же дома было хорошо. Как же тихо, как же пахло сеном с закут. Я содрогнулся, когда стекла затрещали не то от стука, не то от ветра. Я вскочил с сундука, поскользнулся на пол, практически на четвереньках пролетел сени и залетел на кухню, к печи. Зажег свечку и только сейчас заметил, что мои теплые валенки мирно стоят у подпечника, а я ходил в одних шерстяных носках последние несколько часов, наверно после дома Игнатыча. Я закидал дров в печь и разжег огонь. Стал растирать лицо и пытаться понять, что же происходит, но я опять содрогнулся, дверь заскрипела – в хату вошел Егорыч, подошел к печи и сел на низкую табуретку перед огнем, стал греть руки. Я пытался выведать у него, что же произошло с ним на пятаке, что было дальше, что с Болтунихой, что с ним, вообще что угодно, хоть какую-то информацию. Но он молчал и улыбался на огонь. Дверь скрипнула еще раз и в хату вошел Гриша. Он, как и все пришел к печи, стал греться, но в отличие от Егорыча заговорил. За окном продолжало наметать. В печи трескали березовые поленья. Я достал из печи чугунок с ароматным успокаивающим отваром. Батюшка Варфоломей утром, а вечером наш хороший друг Гриша, сперва строго на строго заклял нас больше ни при каких условиях не пить этой ночью никакого сорту алкоголя, да и вообще воздержаться от этого диавольского занятия, пригубив только лишь по престольному празднику крепленого вина. Далее Гриша начал свой рассказ.
Выпив немного вина со своим лучшим другом Григорий отправился спать, ведь уже через несколько часов нужно было вставать готовить алтаря к утрене. Гриша расстелил кровать за печью и залез под теплое пуховое одеяло. Совсем недолго хватило ему чтобы окунуться в сладкий сон, но громкий стук в окно заставил его как ошпаренного вскочить с кровати. Он узнал знакомое лицо – перед ним стоял сельский староста – молил пустить его в избу. Староста весь запыханный сел подальше от окна из которого, по его словам, смотрела на него его супруга на голове у которой вместо ее прекрасных густых волос торчала солома из полевой люцерны. Он рассказал, что давиче, как стемнело уже как несколько часов он перед своим домом увидал жену свою, но она его сперва не заметила. Выглядела она так, что ему это очень не понравилось, но самое страшное, что ему показалось что у нее сено на голове, а сзади хвост как у лисы. И если, может, это и было б естественно, не про солому говоря, то вполне б и красиво было и миловидно; но зная, что там у его жены отродясь такого не было он обеспокоился; от нее меж тем кто-то удалялся задним двором, видно было ночью плохо, но в свете луны он разглядел кого-то низенького горбатого, в черной шубе с длинным ворсом, будто это была и не шуба вовсе, а шерсть своя живая; удалялся неизвестный как будто в припрыжку или хромая. Было как-то не по себе, но он всё ж ки набрался смелости и подошел к жене, рассчитывая, что застанет ее врасплох. Но не тут-то было! Она, резко обернувшись к нему, закатила глаза и как будто не понимая, что так появляться на дворе совершенно невозможно, как давай клясть и ругать мужа, так что я насилу убежал от нее, насилу, и больше не нашел места, куда сейчас же можно было отправиться за помощью. Гриша выслушал беднягу, но не отпустил сразу. С десять минут они пили горячего чаю, Григорий молчал и думал. Затем попросил рассказать, а что делал староста с самого утра. Дела его, как всегда, привычные. Раз дело было зимой, он прошел по центральным деревенским дорогам, проверил везде ли убирают здесь снег; зашел к не совсем добросовестным жителям, посмотрел, не озорничают ли они; проконтролировал общий порядок, проруби, мосты; после обеду, устав немного, зашел в корчму перевести дух. Немного выпил, посидел, здесь понаблюдал за порядком, за тем, кто о чем говорил, нет ли каких спорных ситуаций и, как начало темнеть, отправился домой, а там что было он уже рассказал. Получалось, что ничего необычного, кроме того, что произошло у дома, не было. Староста успокоился, Григорий оделся, отвел его домой, убедился, что жена его все так же красива ,как и всегда и что те красные волосы, а не солома, у нее на плечах. Спросил у нее здоровья и о том, приходил ли сегодня на закате ее муж домой, на что она ответила, что он дошел до калитки, а затем развернулся и быстро направился в сторону большого моста, а явился только сейчас. Батюшка вернулся домой и лег спать. На утро отвел утреню, где увидел меня и, дабы не повторять вчерашней попойки, так он называл выпить по маленькой кружечке вина, ушел в свою келью. Попивая чай, смотрел в окно и, однажды, подойдя к нему, увидал, как я катился под бугор, потерял валенок, который однако ж не увидел уже, подойдя в следующий раз, видимо его кто-то подобрал наверно. День прошел спокойно, он уже готовился ко сну, когда раздался стук в дверь. На пороге стоял Дободолыч. Григорий пустил его, отпоил успокаивающим отваром, спросил, что же случилось. Василий поведал, как его жена за ним на жутком чудище гналась. Затем рассказал, как вообще день провел: утром, пока все дети поднимались, поиграл, подурачился, поболтал; снег со двора свез, дров наколол; затем на лесопилку пошел в елань; после лесопилки домой забежал, рюмочку жена налила, еще воды принес, тогда ему друг помог с другой стороны, что тепло к Аграфенушке относился; как он ушел, с полчаса еще дома побыл и в шинку с мужиками пошел. Завечерело, домой стал возвращаться, а там эта чертовщина. Ну вот и прибежал в святое место. Отправил отец Варфоломей его домой, заверил, что всё хорошо будет. Залез под мягкое пушистое одеяло, закрыл глаза, но заснуть не успел, снова покой его был потревожен. Опять пришел староста, опять с похожей историей, опять жена его мучила страхом, опять он чудом от нее улизнул. Пошел на знамение – икону в небесах, а на ней будто самого Варфоломея образ – вот и пришел опять сюда. А днем все то же самое, что и всегда: обход дорог, мест ,где народ собирается, с мужиками поболтал, к Игнатычу зашел, а на обратном пути к Болтунихе заглянул на пару рюмок и домой, а там… Отрезвевшего старосту отправивши на его хату, Гриша по чутью какому-то не стал ложится спать, а присел у печи, когда услышал какой-то шум со двора, выглянул в окно, где его лучший друг засыпал церковь снегом, несколько раз спускался к ручью, нес воду в заледеневших ладошках и окрапывал тем, что оставалось, церковные пороги. Гриша наспех накинул на себя шубу, вышел к церкви, где увидел, как друг опять потерял валенки у ручья, забрал его в дом без памяти. Пока его отхаживал, выслушал уже знакомую песенку. Во время этого услышал, опять какие-то звуки с улицы. Опять вышел. Александр Иваныч в одной нижней рубахе при свете полной луны пытался по деревянной черепице залезть на закомар. Что ему было нужно там, наверху понятно не было совершенно. Но он ругался на всех женщин на свете, естественно упоминал неосторожно их принадлежность к колдуньям, обвинял в связях с нечистой силою и прочих смертных грехах. Внизу стояла его жена – Наталья Кузьминишна – и кидалась в него снежками, умоляя слезть, так, мол, и разбиться можно было. Цели Иваныч своей не достиг, по крайней мере, никто не понял, что была у него за цель, соскользнул по обледеневшей крыше и полетел вниз головою. И как же ему по счастливой случайности повезло, что до этого такой же опивень навалил огромную кучу снега туда, куда он приземлился, мягонько, хорошо, только щеки поцарапал об ледышки в сугробе. Григорий помог ему выбраться из сугробу, подбежала жена его с непокрытой головой, Василисушка. Она была девушка стройная, утонченная и Сашку домой бы одна не дотащила бы, а жили они над ручьем, чуть ниже сельского пятака. Григорий помог ей довести пьяницу до дому, уже в дверях, Александр Иваныч начал признавать супругу и улыбаться. Когда Гриша возвращался, увидал как на той стороне по дороге, запыхавшись и вопя на всю деревню, бежали двое мужиков, то обгоняя друг друга, то нарочно пытаясь повалить друг друга на холодную землю; за ними бежали их бабы и звали их, просили подождать, воротиться домой. Вскоре они скрылись за деревьями, и Гриша воротился домой, где его ждал я. Дальше рассказ Григория был интересен для Егорыча. Он возвращался обратно в объективную реальность. Когда мы подошли к тому моменту, в котором сейчас находились, он начал рассказывать свою часть сегодняшних бродилок.