Русская Армия в изгнании. Том 13

1) Председник Влады дал принципиальное согласие на принятие Русской Армии на территорию Королевства С.Х.С., с тем чтобы содержание контингентов, не принятых на работы или в пограничную стражу, нисколько не легло бы на средства страны.

2) К переезду в Королевство вместе с армией и ее командования – препятствий не встречается.

3) На работы в ближайшее время будет принято около 5 тысяч человек.

4) Дальнейший прием на работы будет возможен по мере приискания подходящих массовых работ.

5) На службу в пограничную стражу будет принято несколько тысяч человек, точное количество и срок принятия которых будут определены военным министром.

Королевич мне на это сказал, что это именно то, о чем говорил ему Пашич. На мой вопрос, смогу ли я передать этот ответ Главнокомандующему от имени Его Высочества, Королевич ответил мне положительно.

Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению. Что же касается впечатления, произведенного лично им, то оно до некоторой степени напоминало то обаяние, которое производил наш покойный Государь. Та же простота обращения, то же доброжелательство в разговоре; не хватало только того ясного и бесконечно доброго взгляда, выражение которого сразу подкупало к себе всех, видевших Государя впервые.

После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию.

Перед отъездом из Белграда, посоветовавшись со Штрандтманом, я написал письмо нашему послу в Вашингтоне Бахметеву. В нем я указал на тяжесть сложившейся для нас в Константинополе обстановки и на согласие правительства С.Х.С. принять наши контингенты, если будут на их содержание изысканы средства. Поэтому я просил Бахметева выполнить его патриотический долг и обеспечить имеющимися в его распоряжении средствами существование, хотя бы на первое время, части армии, перевезенной в Сербию. Письмо это я прочел В.Н. Штрандтману, который вполне его одобрил и обещал с первой же оказией послать его через Париж, с аналогичным своим письмом своему американскому коллеге. Ответа на мое письмо я не получил, но спустя некоторое время Штрандтман мне передал, что он получил ответ Бахметева, который просил передать и мне, что им будет сделано все возможное для ассигнования достаточных средств на переселение армии.

Приехав в Софию, я узнал от генерала Вязьмитинова, что недавно довольно серьезно заболел председатель болгарского правительства А. Стамболийский, поэтому ни ему, ни Петряеву не удалось ничего сделать, чтобы подготовить для моих будущих разговоров благоприятную обстановку. Из разговоров с Петряевым я выяснил, что, несмотря на достигнутые результаты в Сербии, рассчитывать на то, что болгарское правительство пойдет так же широко нам навстречу, нельзя. Он, кроме того, тоже говорил, что время для переговоров неблагоприятное ввиду болезни Стамболийского.

Таким образом, чтобы «схватить быка за рога», мне не представлялось той возможности, какая оказалась в Сербии, и пришлось наметить лишь непосредственные переговоры со второстепенными правительственными деятелями и постараться привлечь на свою сторону наиболее влиятельные болгарские круги. Кроме того, я попросил аудиенции у царя Бориса, но на него рассчитывать, по его положению в царстве, совершенно не было надежды. Он был тогда лишь слепым орудием в руках своего премьера Стамболийского, грубого и решительного мужика. Влияние последнего на решение всяких важных государственных вопросов было еще более могущественным, чем влияние Пашича в Сербии, так как в Болгарии существовал не коалиционный кабинет, а партийное правительство земледельческой партии, во главе которой стоял тот же Стамболийский. Не имея же возможности побывать у него, я ясно сознавал, что при такой обстановке очень трудно было рассчитывать на успешность переговоров.

Однако в Софии я неожиданно нашел себе сторонника в лице французского посланника, господина Жоржа Пико. Занимая в Софии среди дипломатов исключительное влияние, он пользовался таковым и у болгарского правительства. Примирительная тогда позиция Франции в отношении Болгарии ему в этом много содействовала. Большую помощь обещал и болгарский епископ Стефан, русский воспитанник, горячий в то время сторонник России. Кроме того, нам широко пошли навстречу искавшие всегда сближения с Россией болгарские буржуазные круги. Впрочем, влияние их на правительство было минимальное, так как они в составе его не имели ни одного представителя.

Наконец, наиболее реальным двигателем нашей просьбы о принятии армии являлся начальник штаба болгарской армии полковник Топалджиков. Он, по существу, был управляющим военным министерством, во главе которого стояли попеременно политические деятели, ничего не смыслящие в военном деле.

Посещая то с генералом Вязьмитиновым, то с Петряевым, а иногда и один не только упомянутых выше, но и других лиц, я пришел к убеждению, что необходимо пока результат переговоров основывать на содействии Топалджикова. Он произвел на меня впечатление человека чрезвычайно благожелательного в отношении вопроса о переводе наших контингентов в Болгарию. Другим двигателем моего ходатайства должен был явиться посланник Пико, который был заинтересован в содействии константинопольским французским властям к сокращению военных лагерей. Вместе с тем Пико являлся истинным русофилом и чрезвычайно охотно готов был оказывать всякое содействие свое только для того, чтобы помочь нам сохранить организацию и ту реальную силу, которая еще может оказаться нужной для борьбы с захватчиками власти в России. Третьим реальным мне сотрудником был наш посланник Петряев.

Царю Борису я представился через несколько дней после моего приезда в Софию. Был у него вместе с генералом Вязьмитиновым. Мы прибыли во дворец за четверть часа до назначенного нам времени и были встречены секретарем царя – Груевым. Нас провели сначала к дежурному адъютанту, с которым мы беседовали минут десять. Нам он показал знамена расформированных решением Нейльского договора болгарских полков, портреты наших Государей и картины из эпохи Освободительной войны. Здесь все отдавало русским духом, всюду было видно русское влияние, несмотря на все старания царя Фердинанда выколотить из болгар симпатии к России.

У царя Бориса мы пробыли около получаса. Он очень интересовался положением армии, недоумевал о решении французских властей в Константинополе ее распылить и обещал оказать нам посильную помощь. При этом он оговорился, что личное его участие в этом деле возможно только в пределах его конституционных прав. Ясно, что он мог обещать только то, на что согласится Стамболийский.

Говорили мы с царем частью по-русски, частью по-французски. Он извинился, что плохо говорит по-русски, и ссылался на недостаток практики. Впечатление на нас он произвел необычайно симпатичное. Особенно привлекали к нему его ясные, красивые глаза. Ему было в это время 27 лет, хотя благодаря своему небольшому росту казался он несколько моложе. Выходя от него, я ясно почувствовал, что нами исполнен акт вежливости, который ни на шаг не подвинет наше дело.

Как я сказал выше, из-за невозможности видеть Стамболийского результат моих переговоров не мог быть особенно существенным, но все же – из переговоров с Топалджиковым и министром общественных работ – была установлена возможность теперь же принять несколько тысяч человек и поставить их на работы по исправлению шоссейных дорог. Обеспечив себе полное содействие Петряева и возложив на генерала Вязьмитинова выяснение деталей приема, я, по настойчивым вызовам генерала Врангеля, выехал в Константинополь, куда прибыл 25 апреля.

Перед отъездом я подал Стамболийскому письмо с просьбой о приеме наших контингентов, которая по его выздоровлении и была внесена на обсуждение Совета министров.

* * *

Еще перед поездкой в Болгарию и Сербию я поручил моему заместителю, генералу Кусонскому, предпринять шаги через наших военных агентов в Греции, Чехословакии и Венгрии о принятии этими странами хотя бы части наших контингентов, с условием их постановки на массовые работы. Особенно горячо взялся за это дело наш представитель в Буда-Пеште, полковник фон Лампе. Однако он сразу столкнулся с тем, что откликнувшиеся на его просьбу венгры постарались использовать вопрос переселения армии для получения облегчения в выполнении условий Трианонского договора. Если бы, в связи с принятием части армии, им удалось бы достигнуть изменений пунктов договора, то они соглашались на принятие части армии без каких-либо возмещений ее содержания. На выполнение этих надежд оснований было мало.

Хлопоты нашего военного агента в Праге, генерала Леонтьева⁵², поначалу также не увенчались успехом. Это происходило, главным образом, вследствие его необычайной осторожности и малой активности. Однако месяца через полтора мы получили возможность предпринять в этом отношении самостоятельные шаги в самом Константинополе, куда прибыла особая комиссия из Праги для приглашения нескольких тысяч беженцев на сельскохозяйственные работы.

Вопрос о переселении в Грецию возник вследствие заявления командира Кабалджинского лагеря, генерала Фицхелаурова⁵³, что к нему поступило официальное предложение от Греческой военной миссии о принятии для внутренней военной службы в Греции около 2–3 тысяч казаков. В результате дело это вылились в предложение поставить на службу в пограничную стражу около 4 тысяч человек, примерно на тех же условиях, на каких были приняты наши кавалерийские части на пограничную службу в Югославии.

Не оставляли мы попытки и к отправлению уроженцев Сибири на Дальний Восток. Со времени Меркуловско-Семеновского переворота такая возможность открылась. Желающих было много, и не только в районе Константинополя, но даже в Сербии и Болгарии. Однако материальных возможностей к осуществлению этой перевозки было очень немного. Французы обещали снабдить продовольствием отправляемых на все время пути, но нам необходимо было добиться еще их бесплатного отправления. Наши попытки добиться одного из пароходов Добровольного флота не увенчались успехом, ввиду тяжелого финансового положения этого пароходства. Французы же на такую перевозку не имели кредитов. Вот почему после долгих, но тщетных попыток мысль об отправлении на Дальний Восток была нами оставлена.

В самом конце апреля сербский дипломатический представитель в Константинополе, Шапонич, уже получил от своего правительства телеграмму о принятии первой партии наших контингентов на работы. Им это было сейчас же сообщено А.А. Нератову с указанием, что 3500 человек могут быть немедленно же отправлены через Салоники и что разрешение об отправке еще 1500 человек последует в ближайшее время.

К началу мая от генерала Миллера из Парижа поступило донесение об ассигновании послом Бахметевым 400 000 долларов на нужды, связанные с перевозкой армии по Балканским странам. В этом же донесении указывалось, что при ассигновании этих денег Бахметев поставил условием, чтобы деньги эти расходовались через Земско-городское объединение, в распоряжении председателя которого, князя Львова, они и должны были поступить.

Мы, конечно, ассигнованию денег были бесконечно довольны, но зависимость от того самого «Земгора», представлявшего «серьезные круги русской эмиграции», стремящегося настаивать на распылении армии, не обещала ничего хорошего. Врангель немедленно же телеграфировал Миллеру о необходимости добиться отмены передачи средств на армию через князя Львова и избрать для их расходования другие пути. В конце концов было установлено, что деньги поступят в распоряжение дипломатических представителей, о чем, по нашей просьбе, хлопотал генерал Миллер. В начале мая мы получили, наконец, донесение генерала Вязьмитинова о возможности немедленного же отправления в Болгарию, на Бургас, 1000 человек, на разные работы.

Перед отправлением частей у нас происходили с генералом Врангелем совещания, при участии гражданских его помощников, а иногда и членов Русского Совета, о времени перехода штаба, гражданских управлений и Русского Совета в Сербию или Болгарию. В результате этих совещаний было решено, что большую часть штаба я переведу теперь же в Сербию. Что же касается гражданских учреждений и Русского Совета, то было решено, что они останутся в Константинополе до тех пор, пока там будет находиться Главнокомандующий. Только несколько членов Русского Совета должны были выехать в Сербию и Болгарию и начать там работу для привлечения русской общественности к объединению около армии и Русского Совета. Полученные мной визы я распределил между учреждениями, в зависимости от принятого решения.

Сам я должен был стать во главе части штаба, предназначенной к отправке. При Главнокомандующем оставался во главе других отделов штаба генерал Кусонский. Чины штаба должны были следовать в Сербию на пароходе «Керасунд», который должен был зайти за гвардейскими казаками и кубанцами на Лемнос.

22 мая началась, наконец, давно жданная отправка первой части наших войск в Болгарию и Сербию. К этому времени состав армии достигал следующих цифр: в Константинополе расположился штаб, Конвой Главнокомандующего и Штабной Ординарческий эскадрон, в составе всего 109 офицеров и 575 солдат и казаков.

В Галлиполи 1-й армейский корпус, в составе 9363 офицеров и 14 698 солдат; Донской корпус, в составе 1977 офицеров и 5690 казаков; и в Кабадже бригада генерала Фицхелаурова, в составе 218 офицеров и 1059 казаков. Всего в армии состояло 12 833 офицера и 29 816 казаков и солдат. При армии состояло 2000 женщин и 459 детей.

В двадцатых числах мая 1921 года было получено разрешение сербского правительства об отправке еще полуторы тысячи человек на работы по сбору военной добычи, оставленной болгарами и немцами на Салоникском фронте. Таким образом, первая партия должна была следовать в Сербию уже в составе 5000 человек, а не 3500.

За исключением 400 человек Конвоя Главнокомандующего, все эти 5000 должны были, по приказанию генерала Врангеля, грузиться с Лемноса. Для этого были предназначены гвардейские казаки (л. – гв. Казачий дивизион и л. – гв. Атаманский), Кубанская дивизия⁵⁴ и Донской Технический полк. Кубанская дивизия была составлена из всех частей Кубанского корпуса. К сведению частей мы приступили для сокращения неизбежных расходов по содержанию командного состава, а также вследствие незначительного состава самих частей, что явилось следствием выхода из них казаков, убывших в Совдепию, в Грецию и записавшихся в Бразилию. Кубанская дивизия была составлена из трех полков и Кубанского гвардейского дивизиона⁵⁵ (бывший Конвой Его Величества). К ней был прикомандирован Донской Технический полк.

Гвардейские казаки и Конвой Главнокомандующего составляли особый Гвардейский казачий отряд, во главе которого был поставлен полковник Упорников. Для командования Кубанской казачьей дивизией был назначен генерал Фостиков⁵⁶. После погрузки кубанцев на Лемносе осталось еще около 1000 офицеров и казаков и Алексеевское военное училище, перешедшие в непосредственное подчинение генералу Абрамову.

Для перевозки были назначены французами «Кюрасунд» и «Решид-паша». 28 мая из Константинополя на Лемнос вышел пароход «Решид-паша». На него накануне был погружен Конвой Главнокомандующего. 2 июня отошел «Кюрасунд», на который погрузились назначенные к отправке в Сербию части моего штаба. Перед посадкой Конвоя французы потребовали его разоружения. Дабы избежать новых осложнений, я приказал полковнику Упорникову сдать им неисправное оружие, а остальное перегрузить на «Решид-пашу», укрыто от французов. (Союзники считали, что присутствие на занятой ими территории русской вооруженной силы противно международным правилам об интернировании и разоружении. Генерал Врангель же опасался, что разоружение поставило бы войска в полную зависимость от союзников, и решительно отказывался. Когда же выяснилась возможность перевода на Балканы, союзники требовали эвакуации в первую очередь Галлиполийского гарнизона, как расположенного вблизи Константинополя. Генерал Врангель хотел сохранить этот козырь в своих руках до конца. Поэтому между двумя сторонами начались столкновения, принявшие по временам очень острый характер.) Это и было сделано и прошло без всяких осложнений. Конечно, французы отлично знали, что оружие везется с собой, но французские офицеры делали вид, что не замечают наших винтовок и пулеметов.

29 мая вечером «Решид-паша» вышел в Мудросский залив и 30 числа приступил к погрузке. На него погрузились Донской технический полк и часть кубанцев. 31 мая «Решид-паша» вышел в Салоники, куда прибыл к вечеру того же дня. «Керасунд» подошел к Лемносу 3 июня и приступил к погрузке гвардейских казаков и другой части кубанцев.

Но не обошлось все же без инцидентов. Очень нехорошее впечатление произвело на греков прибытие наших частей на пароходах под турецким флагом, в то время как греки находились с турками в войне. Когда «Решид-паша» подошел к пристани, то немедленно же к месту выгрузки были подведены греческие войска, дабы изолировать наши части от города. Становясь кругом выгружавшихся, греки зарядили винтовки. Положение создавалось несколько напряженное, впрочем, скоро все успокоилось, чему способствовало то, что трубачи Конвоя сыграли греческий гимн и что наши салютовали грекам.

При отправлении наших частей с «Керасундом» выяснилось, что на обоих пароходах находилось не 5000 человек, а 5300. Генерал Шарпи дал категорическое приказание с пароходов больше 5000 человек на берег в Салониках не спускать. Генерал Врангель телеграфировал тогда в Париж генералу Миллеру о необходимости давления из центра на местные власти, дабы они не мешали нам в нашей работе по расселению армии. Результат переговоров был для нас вполне удовлетворительным, так как генерал Миллер получил заверение, что генералу Шарпи будет указано из Парижа о необходимости все вопросы о расселении предоставить генералу Врангелю.

Новая моя поездка на Балканы и в Париж

Имея уже определенные данные об ассигновании 400 000 долларов Бахметевым, я вновь, по желанию генерала Врангеля, отправился в Болгарию. Болгария уже приняла 2000 казаков на работы, и теперь надо было добиваться принятия новых контингентов с содержанием их на наш счет. С другой стороны, надо было договориться с болгарскими и сербскими властями о тех условиях в отношении административного устройства и сохранения нашей организации, в каких будут находиться прибывшие наши части.

Тут необходимо остановиться на тех сотрудниках, которые должны были прийти мне на помощь. Наш посланник Петряев не принадлежал к дипломатическому корпусу, а состоял до революции консулом. Но, несмотря на это, он завоевал себе исключительное положение как среди дипломатов других стран, так и среди болгарских властей. Человек это был общительный, очень умный и большой знаток болгарской психологии. Хорошо расценивал политическое положение Болгарии, находившейся в то время под управлением Земледельческой партии, склонной к уклону налево. Армия во многом ему обязана в отношении своего приема Болгарией. Но он не раз предупреждал меня, что со стороны Стамболийского можно ожидать всяких сдвигов, и советовал не очень доверять его заявлениям. В вопросе приема наших контингентов Болгарией имели значение многие побуждения.

Во-первых, несмотря на то что Болгария участвовала в войне против союзников и даже имела две дивизии против нас на Румынском фронте, в болгарском народе сохранились исключительные симпатии к России. Во-вторых, Болгария искала в то время сближения с Сербией и хотела повторить ее жест по отношению к нам. В-третьих, она хотела быть приятной Франции, облегчая вывод от забот ее по содержанию наших контингентов в лагерях проливов. Наконец, при ее затруднительном финансовом положении, она рада была получить иностранную валюту на содержание наших контингентов, обменивая ее на обесцененные левы. Все это и использовали мы с Петряевым для того, чтобы добиться приема наших частей.

Другим моим сотрудником был наш военный агент генерал Вязьмитинов. Он долгое время был в штабе генерала Деникина. Это был глубоко образованный человек. Очень спокойный, крайне симпатичный, он сумел установить близкие отношения с начальником штаба болгарской армии, полковником Топилджиковым, бывшим слушателем нашей Академии Генерального штаба. Сотрудничество генерала Вязьмитинова было мне необычайно полезно. Он быстро освоился с болгарским языком, что немало способствовало ускорению всяких сношений.

Прибыв в Софию, я немедленно же приступил к шагам по получению согласия на принятие наших контингентов в дополнение к принятой уже бригаде генерала Гусельщикова⁵⁷. Я просил принять дополнительные контингенты, с обещанием содержания их на наш счет, причем сообщил об ассигновании для этого, через Петряева, 300 000 долларов. Но в это время в Болгарии был правительственный кризис, и мое ходатайство не могло быть рассмотрено. Кризис затягивался.

Оставалось действовать в Королевстве С.Х.С., куда я и отправился. Перед отъездом я посетил французского посланника в Болгарии Жоржа Пико, который обещал употребить все свое влияние, чтобы добиться от Стамболийского принятия новых контингентов нашей армии. Дальнейшие переговоры должны были вестись в Болгарии генералом Вязьмитиновым, которому я дал указания, на каких основаниях он должен добиваться от военного министерства организации управления бригады генерала Гусельщикова.

14 июня состоялось соглашение по этому вопросу, по которому бригада сохраняла свою внутреннюю воинскую организацию. Командный состав сохранял оружие, все имели право носить военную форму, были сохранены дисциплинарная власть начальников и суд чести. Это соглашение вылилось в виде официального письма полковника Топилджикова. Сохранением в Болгарии нашей организации мы всецело обязаны Топилджикову. Он проявил себя истинным в то время нашим другом и взял на себя это решение, не проводя его через Совет министров.

В Белград я приехал в начале июля и тотчас же вошел в связь с нашим посланником Штрандтманом и военным агентом генералом Потоцким. К этому времени вопрос о принятии новых частей не сдвинулся с места. Получить вновь прием у председателя Совета министров Пашича было очень трудно, и Штрандтману и мне приходилось ограничиваться письмами, на которые долго не поступало ответов.

Что касается содействия посланника и военного агента, их положение было более слабое, чем положение Петряева и Вязьмитинова. Штрандтман усвоил все положительные и отрицательные качества дипломатов довоенного времени. Осторожность его была часто ненужной и только тормозившей наше дело, но он безусловно старался использовать все свои связи, чтобы добиться осуществления наших домоганий. Он был участником на сербской службе войны, что ему много способствовало в отношениях с представителями власти. Потоцкий, по своим качествам, далеко уступал Вязьмитинову. Правда, он проявил много энергии, но возможности его были довольно ограничены.

Подав новую записку Пашичу, я поехал в Сремски Карловцы, куда уже прибыла часть моего штаба. Во главе ее находился генерал Архангельский, бывший дежурный генерал у генерала Деникина, а затем и у генерала Врангеля в Крыму.

В штаб приехал отдохнуть и повидаться со своей матерью и женой, которые прибыли туда из Константинополя. Оттуда я вел сношения с генералом Миллером, представителем Врангеля в Париже, по вопросу об ассигнованиях на армию. Одновременно я старался подтолкнуть дело о принятии наших частей на службу в пограничную стражу Королевства, для чего много раз ездил в Белград. Уже 19 июня этот вопрос стал продвигаться в военном министерстве, во главе которого оказался в то время верный друг России, генерал Хаджич, участник Великой войны на русском фронте, где он командовал формированиями из пленных сербов и хорватов.

* * *

В середине июля я выехал в Париж в сопровождении генерала Георгиевича⁵⁸. Там я должен был, как указывалось выше, просить новых ассигнований на перевозку армии и снестись с военными властями о сохранении достаточного пайка в лагерях впредь до завершения начавшейся уже перевозки. Предупредив письмом генерала Миллера, я после 20-летнего перерыва вновь попал в Париж. Много в нем нашел нового, но город все же за это время изменился меньше, чем за следующие 20 лет. Следов от войны заметно не было. Жизнь была налажена. Цены были небольшие. С генералом Миллером я встретился впервые. Первое впечатление он произвел на меня довольно суровое, но уже через день-два я составил о нем правильное суждение. В высшей степени воспитанный человек, большой эрудиции, скромный, спокойный, хорошо владеющий многими языками, пробывший много лет за границей и в мирное, и в военное время. Однако он не приобрел того налета, который выявлял многих военных агентов, вращавшихся в дипломатической среде, своими манерами, и которые лишаются часто военной выправки и определенности суждений в разговорах.

Миллер мне очень понравился. Я был рад, что по моему предложению, зная только Миллера по его деятельности в период Великой войны, я посоветовал в свое время генералу Врангелю назначить его своим военным представителем в Париже. Миллер сопровождал меня повсюду. Мы побывали с ним у М.Н. Гирса, возглавителя нашего дипломатического корпуса, у Маклакова, признававшегося нашим послом в Париже, и, наконец, у генерала Вейгана, начальника штаба маршала Фоша. В то время штаб Фоша еще существовал, и ему были подчинены все французские войска, оставшиеся вне Франции. Вейган нас принял очень любезно и выслушал очень внимательно мою просьбу о сохранении нам в лагерях прежнего пайка и об оказании давления на штаб Оккупационного корпуса в Константинополе, чтобы он не мешал нашим распоряжениям по перевозкам в Сербию и Болгарию.

Вейган, видимо, не был в курсе чинимых нам затруднений, но обещал свое содействие. Но в то же время он указал, что частично эти вопросы выходят из ведения его штаба и что где ему придется столкнуться с распоряжениями министерства, там роль его и даже маршала чрезвычайно незначительна. Как-то было странно слушать, что только что после одержанной победы военные власти сразу же отошли на задний план. Результат от этого визита все же сказался, и вопрос о сохранении пайка и ликвидации довольствия в лагерях фактически не осуществлялся.

В Париже я повидал Кривошеина и Гучкова. В это время Гучков был занят выяснением вопроса о возможности использования нашей армии на Дальнем Востоке, ввиду перехода власти к Меркулову. Оба они с большим интересом прислушивались к деятельности Врангеля и признавали, что его стремление сохранить армию в организованном виде заслуживает полного одобрения.

Несколько иначе звучали слова Гирса. Он не решился прямо высказать обратное мнение, но в разговорах с ним чувствовалось желание ликвидации военной организации, что прежде всего, по его понятию, должно было бы облегчить наше расселение. Пробыв в Париже около 10 дней, я выехал обратно на Балканы.

Остановившись в Белграде, я получил указание генерала Врангеля не возвращаться в Константинополь, но продолжать работу по дополнительным перевозкам на Балканы. Это время для меня было самой отрадной порой. Просматривая сейчас сохранившуюся у меня переписку по вопросу о перевозках на Балканы, я не мог не признать, что мною были приняты все решительно меры, использованы все связи и возможности, чтобы добиться в конце концов полного выполнения данного мне Главнокомандующим поручения по сосредоточению армии на Балканах.

При этом вопрос заключался не только в получении согласия Балканских стран на прием всех наших контингентов, но я должен был добиться от соответствующих правительств сохранения нашей воинской организации. В этом отношении пришлось также много поработать и проявить известную изворотливость. Председатели правительств, связанные давлением союзников, в переговорах со мною не упоминали о желательности или нет сохранения нашей организации, и было бы ошибкой добиваться от них согласия на сохранение наших частей.

Нет сомнения, что в этом отношении они испытывали давление и английских, и французских посланников. Французы действовали в желании поддержать авторитет Константинопольского штаба, англичане же, вероятно по установившейся традиции, не допускали расширения русского влияния на Балканах. Никакой реальной опасности для них наша армия не представляла.

Но как только приходилось вести переговоры с исполнителями и даже министрами или Военным, или Общественных работ, то положение менялось в корне. Они были заинтересованы в получении дисциплинированных контингентов и не только соглашались, но подчас и настаивали на отправлении из лагерей целых частей. Это облегчало добиваться от сербов и болгар распоряжений своим представителям в Константинополе о необходимости предоставить генералу Врангелю право назначения тех или иных контингентов, что нам позволило в конце концов ликвидировать затруднения, чинимые нам Шарпи.

Как мною указывалось выше, первое соглашение о нашем статуте было достигнуто в Болгарии. Оно касалось бригады генерала Гуселыци-кова. Это соглашение было важно потому, что в случае дальнейших перевозок прибывающие части автоматически получали те же права. Интересно отметить в этом соглашении, что начальник штаба болгарской армии подчеркивает: «Болгарское Правительство согласилось на принятие русских людей из Армии генерала Врангеля, при соблюдении двух обязательных условий: а) что люди эти прибудут в строго организованном виде и со своим командным составом; б) что Главное Командование будет ручаться за их благонадежность». Далее в этом же соглашении говорится: «Болгарское Правительство считает безусловно необходимым в отряде генерала Гусельщикова сохранение установленной Главным Командованием Русской Армии организации и командного состава. Только при соблюдении этой организации Болгарское Правительство считает возможным предоставить частям отряда правительственную работу».

Когда же последовало согласие болгарского правительства на прием новых контингентов для содержания их за счет сумм, ассигнованных послом Бахметевым, то генерал Вязмитинов, сообщая об этом в своей телеграмме от 9 июля, доносил, что «Болгарское Правительство согласно принять на русское содержание часть Армии лишь при соблюдении следующих условий: 1) Части назначаются исключительно по выбору Главнокомандующего. 2) Принимаются только части, имеющие полную воинскую организацию и дисциплинированные, за которых ручается Главное Командование и 3) Никакие другие неорганизованные группы или партии, без ручательства Главного Командования, приняты не будут».