Сатиры

Зеркало

 
Кто в трамвае, как акула,
Отвратительно зевает?
То зевает друг-читатель
Над скучнейшею газетой.
 
 
Он жует ее в трамвае,
Дома, в бане и на службе,
В ресторанах и в экспрессе,
И в отдельном кабинете.
 
 
Каждый день с утра он знает,
С кем обедал Франц-Иосиф
И какую глупость в Думе
Толстый Бобринский сморозил…
 
 
Каждый день, впиваясь в строчки,
Он глупеет и умнеет:
Если автор глуп – глупеет,
Если умница – умнеет.
 
 
Но порою друг-читатель
Головой мотает злобно
И ругает, как извозчик,
Современные газеты.
 
 
«К черту! То ли дело Запад
И испанские газеты…»
(Кстати – он силен в испанском,
Как испанская корова).
 
 
Друг-читатель! Не ругайся,
Вынь-ка зеркальце складное.
Видишь – в нем зловеще меркнет
Кто-то хмурый и безликий?
 
 
Кто-то хмурый и безликий,
Не испанец, о, нисколько,
Но скорее бык испанский,
Обреченный на закланье.
 
 
Прочитай: в глазах-гляделках
Много ль мыслей, смеха, сердца?
Не брани же, друг-читатель,
Современные газеты…
 

1908

Споры

 
Каждый прав и каждый виноват.
Все полны обидным снисхожденьем
И, мешая истину с глумленьем,
До конца обидеться спешат.
 
 
Эти споры – споры без исхода,
С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,
Изнуряют тщетною борьбой
И пугают нищенством прихода.
 
 
По домам бессильно разбредаясь,
Мы нашли ли собственный ответ?
Что ж слепые наши «да» и «нет»
Разбрелись, убого спотыкаясь?
 
 
Или мысли наши – жернова?
Или спор – особое искусство,
Чтоб, калеча мысль и теша чувство,
Без конца низать случайные слова?
 
 
Если б были мы немного проще,
Если б мы учились понимать,
Мы могли бы в жизни не блуждать,
Словно дети в незнакомой роще.
 
 
Вновь забытый образ вырастает:
Притаилась Истина в углу,
И с тоской глядит в пустую мглу,
И лицо руками закрывает…
 

1908

Интеллигент

 
Повернувшись спиной к обманувшей надежде
И беспомощно свесив усталый язык,
Не раздевшись, он спит в европейской одежде
И храпит, как больной паровик.
 
 
Истомила Идея бесплодьем интрижек,
По углам паутина ленивой тоски,
На полу вороха неразрезанных книжек
И разбитых скрижалей куски.
 
 
За окном непогода лютеет и злится…
Стены прочны, и мягок пружинный диван.
Под осеннюю бурю так сладостно спится
Всем, кто бледной усталостью пьян.
 
 
Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал?
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или, может быть, землю пахал?
 
 
Дрогнул рот. Разомкнулись тяжелые вежды,
Монотонные звуки уныло текут:
«Брат! Одну за другой хоронил я надежды,
Брат! От этого больше всего устают.
 
 
Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
Я жених непришедшей прекрасной невесты,
Я больной, утомленный урод».
 
 
Смолк. А буря все громче стучалась в окошко.
Билась мысль, разгораясь и снова таясь.
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат! Подвинься немножко».
 

1908

Отбой

За жирными коровами следуют тощие, за тощими – отсутствие мяса

Гейне

 
По притихшим редакциям,
По растерзанным фракциям,
По рутинным гостиным,
За молчанье себя награждая с лихвой,
       Несется испуганный вой:
                Отбой, отбой,
                Окончен бой,
                Под стол гурьбой!
       Огонь бенгальский потуши,
       Соси свой палец, не дыши,
       Кошмар исчезнет сам собой —
                Отбой, отбой, отбой!
Читали, как сын полицмейстера ездил по городу,
Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду,
       От нечего делать нагайкой их сек,
       Один – восемьсот человек?
                Граждане корчились, морщились,
Потом послали письмо со слезою в редакцию
                И обвинили… реакцию.
                         Читали?
                Ах, политика узка
                И притом опасна.
                Ах, партийность так резка
                И притом пристрастна.
       Разорваны по листику
       Программки и брошюры,
       То в ханжество, то в мистику
       Нагие прячем шкуры.
                Славься, чистое искусство
                С грязным салом половым!
                В нем лишь черпать мысль и чувство
                Нам – ни мертвым ни живым.
Вечная память прекрасным и звучным словам!
Вечная память дешевым и искренним позам!
Страшно дрожать по своим беспартийным углам
Крылья спалившим стрекозам!
       Ведьмы, буки, черные сотни,
       Звездная палата, «черный кабинет»…
       Всё проворней и всё охотней
       Лезем сдуру в чужие подворотни —
       Влез. Молчок. И нет как нет.
                Отбой, отбой,
                В момент любой,
                Под стол гурьбой.
                В любой момент
                Индифферент:
                Семья, горшки,
                Дела, грешки —
                Само собой.
       Отбой, отбой, отбой!
«Отречемся от старого мира…»
И полезем гуськом под кровать.
Нам, уставшим от шумного пира,
Надо свежие силы набрать.
                                  Ура!!
 

1909

1909

 
Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
         Тоскливый шут и скептик,
         Мудрец и эпилептик.
 
 
«Так вот он – милый божий свет?
А где же солнце? Солнца нет!
         А, впрочем, я не первый,
         Не стоит портить нервы».
 
 
И люди людям в этот час
Бросали: «С Новым Годом вас!»
         Кто честно заикаясь,
         Кто кисло ухмыляясь…
 
 
Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
         Мы будем спать и хныкать
         И пальцем в небо тыкать.
 
 
От мудрых, средних и ослов
Родятся реки старых слов,
         Но кто еще, как прежде,
         Пойдет кутить к надежде?
 
 
Ах, милый, хилый Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод!
         Зажги среди тумана
         Цветной фонарь обмана.
 
 
Зажги! Мы ждали много лет —
Быть может, солнца вовсе нет?
         Дай чуда! Ведь бывало
         Чудес в веках не мало…
 
 
Какой ты старый, Новый Год!
Ведь мы равно наоборот
         Считать могли бы годы,
         Не исказив природы.
 
 
Да… Много мудрого у нас…
А впрочем, с Новым Годом вас!
         Давайте спать и хныкать
         И пальцем в небо тыкать.
 

1908

Новая цифра. 1910

 
Накрутить вам образов, почтеннейший?
Нанизать вам слов кисло-сладких,
Изысканно гладких
На нити банальнейших строф?
Вот опять неизменнейший
Тощий младенец родился,
А старый хрен провалился
В эту… как ее?.. В Лету.
 
 
      Как трудно, как нудно поэту!..
      Словами свирепо-солдатскими
      Хочется долго и грубо ругаться,
      Цинично и долго смеяться,
      Но вместо того – лирическо-штатскими
      Звуками нужно слагать поздравленье,
      Ломая ноги каждой строке
      И в гневно-бессильной руке
      Перо сжимая в волненьи.
 
 
Итак: с Новою Цифрою, братья!
С весельем… То бишь, с проклятьем —
Дешевым шампанским,
Цимлянским
Наполним утробы.
Упьемся! И в хмеле, таком же дешевом,
О счастье нашем грошовом
Мольбу к небу пошлем,
К небу, прямо в серые тучи:
Счастья, здоровья, веселья,
Котлет, пиджаков и любовниц,
Пищеваренье и сон —
Пошли нам, серое небо!
 
 
      Молодой снежок
Вьется, как пух из еврейской перины.
      Голубой кружок —
То есть луна – такой смешной и невинный.
      Фонари горят
И мигают с усмешкою старых знакомых.
      Я чему-то рад
И иду вперед беспечней насекомых.
      Мысли так свежи,
Пальто на толстой подкладке ватной,
      И лужи-ужи
Ползут от глаз к фонарям и обратно…
 
 
      Братья! Сразу и навеки
      Перестроим этот мир.
      Братья! Верно, как в аптеке:
      Лишь любовь дарует мир.
      Так устроим же друг другу
      С Новой Цифрой новый пир —
      Я согласен для начала
      Отказаться от сатир!
Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных,
Пусть больше не будет слепых и глухих,
Ни жадных, ни стадных, ни низко-утробных —
Одно лишь семейство святых…
 
 
…Я полную чашу российского гною
За Новую Цифру, смеясь, подымаю!
Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю
Наполнен ведь вами – не мною.
 

1909

Бессмертие

 
Бессмертье? Вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты
Того же захотят, обидевшись глубоко…
 
 
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали – и в награду вечность.
Торг не дурен. «Помилуй и подай!»
Подай рабам патент на бесконечность.
 
 
Тюремщики своей земной тюрьмы,
Грызущие друг друга в каждой щели,
Украли у пророков их псалмы,
Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю.
 
 
Нам, зрячим, – бесконечная печаль,
А им, слепым, – бенгальские надежды,
Сусальная сияющая даль,
Гарантированные брачные одежды!..
 
 
Не клянчите! Господь и мудр, и строг, —
Земные дни бездарны и убоги,
Не пустит вас господь и на порог,
Сгниете все, как падаль, у дороги.
 

Между 1908 и 1912

Простые слова

Памяти Чехова

 
В наши дни трехмесячных успехов
И развязных гениев пера
Ты один, тревожно-мудрый Чехов,
С каждым днем нам ближе, чем вчера.
 
 
Сам не веришь, но зовешь и будишь,
Разрываешь ямы до конца
И с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших землю и Отца.
 
 
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,
Бесконечно ясный и простой, —
Видел мир наш хмурый и несчастный,
Отравлялся нашей наготой…
 
 
И ушел! Но нам больней и хуже:
Много книг, о, слишком много книг!
С каждым днем проклятый круг всё уже
И не сбросить «чеховских» вериг…
 
 
Ты хоть мог, вскрывая торопливо
Гнойники, – смеяться, плакать, мстить.
Но теперь всё вскрыто. Как тоскливо
Видеть, знать, не ждать и молча гнить!
 

1910

Утешение

 
Жизнь бесцветна? Надо, друг мой,
Быть упорным и искать:
Раза два в году ты можешь,
Как король, торжествовать…
 
 
Если где-нибудь случайно, —
В маскараде иль в гостях,
На площадке ли вагона,
Иль на палубных досках, —
Ты столкнешься с человеком
Благородным и простым,
До конца во всем свободным,
Сильным, умным и живым,
Накупи бенгальских спичек,
Закажи оркестру туш,
Маслом розовым намажься
И прими ликерный душ!
Десять дней ходи во фраке,
Нищим сто рублей раздай,
Смейся в горьком умиленьи
И от радости рыдай…
 
 
Раза два в году – не шутка,
А при счастье – три и пять.
Надо только, друг мой бедный,
Быть упорным и искать.
 

1922

Диета

 
Каждый месяц к сроку надо
Подписаться на газеты.
В них подробные ответы
На любую немощь стада.
 
 
Боговздорец иль политик,
Радикал иль черный рак,
Гениальный иль дурак,
Оптимист иль кислый нытик —
На газетной простыне
Все найдут свое вполне.
 
 
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Я с улыбкой благодатной,
Бандероли не вскрывая,
Аккуратно, не читая,
Их бросаю за буфет.
 
 
Целый месяц эту пробу
Я проделал. Оживаю!
Потерял слепую злобу,
Сам себя не истязаю;
Появился аппетит,
Даже мысли появились…
Снова щеки округлились…
И печенка не болит.
 
 
В безвозмездное владенье
Отдаю я средство это
Всем, кто чахнет без просвета
Над унылым отраженьем
Жизни мерзкой и гнилой,
Дикой, глупой, скучной, злой.
 
 
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Бандероли не вскрывая,
Вы спокойно, не читая,
Их бросайте за буфет.
 

1910

Два желания

1

 
Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
 

2

 
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
           Проснуться лет чрез сто.
 

1909

Быт

Мясо

(Шарж)

 
Брандахлысты в белых брючках
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.
 
 
Вкруг площадки, в модных штучках,
Крутобедрые Астарты,
Как в торговые ряды,
 
 
Зазывают кавалеров
И глазами, и боками,
Обещая всё для всех.
 
 
И гирлянды офицеров,
Томно дрыгая ногами,
«Сладкий празднуют успех».
 
 
В лакированных копытах
Ржут пажи и роют гравий,
Изгибаясь, как лоза, —
 
 
На раскормленных досыта
Содержанок, в модной славе,
Щуря сальные глаза.
 
 
Щеки, шеи, подбородки,
Водопадом в бюст свергаясь,
Пропадают в животе,
 
 
Колыхаются, как лодки,
И, шелками выпираясь,
Вопиют о красоте.
 
 
Как ходячие шнель-клопсы,
На коротких, тухлых ножках
(Вот хозяек дубликат!)
 
 
Грандиознейшие мопсы
Отдыхают на дорожках
И с достоинством хрипят.
 
 
Шипр и пот, французский говор…
Старый хрен в английском платье
Гладит ляжку и мычит.
 
 
Дипломат, шпион иль повар?
Но без формы люди – братья:
Кто их, к черту, различит?..
 
 
Как наполненные ведра
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца —
 
 
И опять зады и бедра…
Но над ними – будь им пусто! —
Ни единого лица!
 

Лето 1909

Всероссийское горе

Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю

 
Итак – начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте —
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
 
 
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
 
 
В четыре ушел он… В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок… С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он… остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
 
 
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок… Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
 

1910

Обстановочка

 
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряxтят на счетаx жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Xоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль»
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
 

1909