Прощай, Молдавия. Стихи двенадцати поэтов

«Перекресток бессарабский…»

 
Перекресток бессарабский,
Переулок тарабарский,
Где звучит, куда ни выйдешь,
Русский, что ли, чи молдавский,
Украинский, то ль болгарский
С переходами на идиш.
 
 
С детства этот сочный суржик
Я жевала, точно коржик,
Разноречьем упиваясь.
До сих пор в стихотвореньях
Расставляю ударенья
По наитию, покаюсь!
 
 
То-то бы Мадам Петрова
Не узнала б Кишинева.
Дело не в названьях улиц.
Здесь по прежнему вишнево,
Но под вишнями паршиво —
Всё вокруг перевернулось.
 
 
Кто уехал, или помер,
Кто счастливый вынул номер…
Ну, а мне что остается?
В этом городе Содоме
Снятся сны о старом доме
И на щеки что-то льется.
 
 
Где же ты, мой бессарабский,
Горький, нищий, но не рабский,
В Бога, душу и царя,
Магальской, блатной, армянский,
Гагаузский да цыганский?..
Нет такого словаря.
 

Чистое поле

 
Выйду ли в чистое поле,
Грудь запахнувши платком, —
Сердце займется от воли
С острым ее холодком.
 
 
Пригород, плачь надо мною!
Теплый развеялся дым.
Смалу мне поле ночное
Небом казалось ночным.
 
 
Черная полночь, пьянея,
Звездное сыплет пшено.
Что между мною и ею? —
Только дыханье одно.
 
 
Доля отмерила соли.
Не зачеркнуть черновик!
Лучше младенец в подоле,
Чем одиночества крик.
 
 
Черная пашня нежнее
Греет в горсти семена.
Что между мною и ею? —
Тонкая кожа одна.
 
 
В горе, в разлуке, в расколе
Светит мне ярче холста
Малое белое поле,
Чистое поле листа.
 
 
Небом и почвой повеет
Лишь на странице одной.
Что между мною и ею?
Что между нею и мной?..
 

Айва и виноград

Светлане Мосовой

 
У вас – бабульки в беленьких панамах,
У нас поэты в кушмах. Боже мой,
Оставив тень свою в холодных рамах,
Во сне ты возвращаешься домой.
 
 
Здесь луч весенний согревает веко
И вдохновляет голубцов казан.
По языку текут вино и млеко
От мягких песен томных молдаван.
 
 
И, доверяя звуку, но не слову,
Как неприкаянная лимита,
Ты ходишь, словно тень, по Кишиневу,
Не узнавая прежние места.
 
 
Душа, дитя айвы и винограда,
Затеряна в туманах Ленинграда,
И флуера затейливый мотив
Не достигает ваших перспектив.
 

Мама рубит дрова

 
Мама рубит дрова, в пиджаке и резиновых ботах.
Тяжек вдовий неострый топор.
День деньской моя мама в заботах.
Пригорюнясь,
соседка глядит на нее сквозь забор.
 
 
Снег на крышах лежит,
на заборах дырявых, на липах,
В ледяную дорожку холодные вмерзли следы.
Мама рубит дрова,
разгибаясь со стоном и хрипом,
И по ветру летят ее волосы, вечно седы.
 
 
Сполз платок с головы.
Мама рубит, и рубит, и рубит.
Ох, колотит дрова, бьет дрова!
Ненавидит и любит,
Ласкает— и лупит, и губит…
Мама рубит дрова – И седеет ее голова.
 
 
Разгибается мама и смотрит на белое небо.
Как хватило на жизнь ей таких
сокрушительных сил? —
Подымать, подыхать,
подыматься без мужа, без хлеба,
Три войны пережить, жить – из скрученных жил!
 
 
Разлетаются щепки, звенят на морозе удары,
И со стуком поленья отскакивают от земли.
Мама, мама моя, стала ты беззащитной и старой,
Треплет ветер безжалостный белые пряди твои.
 
 
Стает снег на заборе, на липе, на крыше.
Страшно – мама растает…
И новая вспыхнет трава!
Закрываю глаза и до рези отчетливо вижу:
Мама рубит дрова…
 

«Ирэн»

 
Он сыпал и сыпал
Московским своим говорком.
Потом говорил:
– Ты – Ирэн! —
И стучал кулаком.
Ну что мне ответить тебе?
Ты все таки гость…
А я не Ирэн.
Я такая же черная кость.
Я помню:
Молчала
Седая угрюмая мать.
Вся улица вышла
Над гробом отца отрыдать.
На бедной, крикливой,
На доброй моей магале
Дрались и братались,
Плескалось вино на столе.
Там песни веселые,
А спесь – это нам не с руки.
Там руки тяжелые,
Да только сердца там легки.
И чем ты кичишься?
Равны мы на этой земле —
На бедной, крикливой,
На доброй моей магале.
Вон там меня знают.
Иду в мальчиковом пальто.
И словом и взглядом
Меня не обидит никто.
 

Женщина по имени Любовь

 
Промозглое ненастье декабря —
Бесснежного, бессолнечного, злого…
С тобой случайно встретимся мы снова
И совершим общение добра,
Из уст в уста передавая слово.
 
 
Мы бесприютны обе, и близки,
И нас гнетут похожие заботы.
Сегодня вдруг увиделись мы – вот и
Друг друга избавляем от тоски.
А волосы влажны над отворотом.
 
 
А женщина по имени Любовь,
Легко зажав губами сигарету,
Мне поверяет малые секреты…
И это имя не с чем рифмовать —
Ему созвучных слов на свете нету.
 
 
Ах, эти будни!.. Некогда взгрустнуть.
Но, словно б умоляя о подмоге,
Сырые листья облепляют ноги,
И дождь в слезах кидается на грудь.
Как будто знает – что там в эпилоге.
 
 
А женщина по имени Любовь
Идет с лицом, горящим как фонарик,
Сквозь переплет ветвей, изгибы арок
И дышит изумленно на любовь
В горсти, как на негаданный подарок…
О женщина по имени Любовь!..
 

Земфира

 
Остра, как нож, цыганская тоска,
Но спрятана под сумрачное веко.
Лепешку рвешь на равных два куска:
Придет иль не придет она, Алеко?
 
 
Цыганское колышется тряпье,
Кибитки уплывают из долины,
Косится и ушами конь прядет,
Мотая челкой спутанной и длинной.
 
 
Ты пьешь вино, но зелен виноград,
И терпкий привкус небо с нёбом сводит.
Она уходит – не глядит назад,
Плывут кибитки – и она уходит.
 
 
Не крикнуть! Жуй лепёшку, коль не люб!..
За ней – цыган потряхивает чубом.
В последний раз блеснут на солнце зубы —
Она монету пробует на зуб.
 

Николай Сундеев

Воспоминание о землетрясеньи

 
Я помню: тряхнуло —
и резко в сознанье вошли
утробные гулы
забившейся в муках земли.
 
 
Вспухала от гнева
она, недвижима дотоль,
пыталась из чрева
жестокую вытолкнуть боль.
 
 
Шли по небу тучи,
качались дома в темноте,
толкался растущий
ребенок в твоем животе,
 
 
И почва упруго
ходила вблизи и вдали,
но ты без испуга
смотрела на схватки земли.
 

Нет света в доме

 
Нам хорошо вдвоем,
и мы с судьбой не спорим,
хоть чай, что молча пьем,
при свете свечки черен.
 
 
Но длится темный час,
и мнится отчего то,
что этот мрак у нас
задержится на годы.
 
 
Останется в судьбе,
как тягостный осадок,
чтобы во мне, в тебе
оставить отпечаток.
 
 
Скорей бы вспыхнул свет,
неся конец печалям…
Да только —света нет.
Сидим за черным чаем.
 

«От новостей не взвидев света…»

 
От новостей не взвидев света,
ты вся, как нерв, напряжена,
и повторяешь только это:
«Какая страшная страна…»
 
 
Все обострилось до предела,
до помрачения ума.
От толп, ревущих оголтело,
дрожит земная твердь сама.
 
 
И яростным началом года
подавлен дух и разум твой,
и кажется, что нет исхода
из этой смуты роковой.
 

«Это время распада семей…»

 
Это время распада семей.
Это семьи одна за одною
распадаются вслед за страною,
и собрать их попробуй сумей…
 
 
И не тем эта жизнь тяжела,
что скудна (в нищете – не впервые) —
тем, что ориентиры снесла,
повалила опоры былые.
 
 
И привычные связи круша,
разрушенью не видя границы,
человечья плутает душа
и не знает, за что зацепиться.
 

«Пятый месяц под огнем…»

 
Пятый месяц под огнем
дом родительский, а в нем —
мама с папой… Ночь за ночью
бьют орудия, и с крыш
черепицу сносят —в клочья,
разорвав ночную тишь.
 
 
…Пережив одну войну,
на которой так досталось,
разве думали —под старость
угодить в еще одну?
 
 
Неожиданна и зла
и бессмысленна вторая —
на окраине, у края
Дубоссар, где жизнь прошла…
 
 
Прорываются сквозь мглу
вести из недальней дали:
в коридоре на полу
спят в одежде. Исхудали.
 
 
Ночь за ночью, день за днем
не могу ничем помочь я.
День за днем и ночь за ночью
папа с мамой – под огнем.