Записался я на приём, что на летней площадке рядом с Зининым буфетом ежедневно происходил и стал очереди дожидаться. Бумаги, что Марат передал, в папочку с ботиночными тесёмочками аккуратно сложил. Речь о стремлении к созданию ковров– самолётов в СКО приготовил, да так образно, что сам в неё и поверил. Через пару дней секретарша начальника цеха бумажку приносит. Завтра пожалте на приём. Сама от любопытста сгорает. Зачем спрашивает, таким особенным, к директору прорываешься? Я, на манер деда Щукаря, сам не понимая что в самую точку попал: „портфелю, говорю, кожанную просить буду“. Так ты ж ещё институт не закончил! Как закончу говорю, из крокодиловой кожи просить буду. Усмехнулась, ушла. По дороге с бабами судачит, в меня пальчиком шаловливым тычит. Время приёма в 6. Заканчиваем в 5:30. Дома помылся, рубаху с галстуком напялил. После работы, в соседний цех на душ сгонял, у нас тогда душа не было. Башмаки начистил. Пришёл в садик, отметился что на месте, сижу скучаю. Приём на летней эстраде идёт. Периодически, оттуда крики истошные прорываются. В тот день, преимущественно женщины шли. Дошла моя очередь. Поднялся на эстраду. Кто-то стул вежливо пододвинул. Сажусь перед директором. Напротив-измученный седой человек с мешками под глазами. На меня посмотрел и говорит: где то я вас видел. Неужто думаю, так я на мандатной комиссии запомнился. Смеху тогда конечно было, но чтобы вспомнить через три года… ну и память, даром что профессор.
Ну я коротко, август 63-го и напомнил. Он заулыбался, может быть впервые за день. Помню, помню говорит. Носки-то приобрёл, или какая проблема с ними ко мне привела, а сам аж угорает. Помощник ему бумажку с моими данными подсовывает, готовили приём! Не на голых словах беседа. Там и вопрос по которому пришёл прописан, кадровый. Он в бумажку глянул, отодвинул её, спрашивает как работа, учёба?
Тут я соловьём, что всё мол хорошо, но мечте сбыться не дают. Папку развязываю, волнуюсь, а она, зараза, от волнения этого на узелки затянулась и открываться не хочет. Тут председатель профкома, он рядом сидел, папку у меня взял. Ножичком перочинным тесёмки срезал и назад вернул. Я бумажки достаю и перед директором выкладлываю. Он мне: „скажи суть, в чём мечта и кто мешает“. Тут я ему про неудавшееся слесарничество на конструкторской ниве выкладываю. Вдруг он кровью налился. Кулаком, по столу колотит, ну кажись мой вопрос враз решится. Смотрит на секретаря парткома и аж захлёбывается. Вот же суки, говорит, им для скобления кальки тысячу человек своих бездельников мало, стали ещё с производства тянуть.
И помощнику: "соедини меня с начальником цеха, этого начинающего отца советской авиации. Соединили сразу". Директор: "тут у меня паренёк сидит, фамилию мою называет, что Григорьич о нём скажешь"? Ответа не слышу, но по тону директорскому понимаю, характеристика положительная выходит.
Он говорит, для службы инженерной созрел, так ты его технологом назначай, зарплату по минимуму дай, пусть поймёт почём фунт инженерного лиха достаётся. Единицу дополнительную в штат цеха завтра ОТЗ даст и трубку положил. Иди трудись, здесь– на цех показывает самолёты делают, а чтоб кальку скоблить, ты тут лет 20 поработай, а там посмотрим. Так в тот вечер началась моя инженерная биография, и там же кто-то подсказал абривеатуру СКО-скобли кальку осторожно.
К сожалению или к счастью, заниматься этим в жизни не пришлось.
Ставку с перепугу ОТЗ по максимуму выделило. Мне назначили оклад на 5 рублей больше минимального, всё ж таки директор распорядился.
И закрутились будни осенним лиственным хороводом. С утра крики, узлы в производстве не идут, кто эту дурь в технологии прописал, брак сплошной гоним, вечером опять крик, через 2 дня сдавать, сборочный стоит, а технологии до сих пор нет. И тут уже никакие катаклизмы в оправдание не идут, трясёт не трясёт, кончай дедукцию, гони продукцию.
Буквально за несколько дней после 26-го, город преобразился до неузнаваемости. На тихих ташкентских улочках появились палатки, вигвамы и вигвамчики. Народ переселился из аварийных домов в полевые условия. Участились случаи мародёрства. В палатку с собой скарб не унесёшь и брошенные жилища стали лакомым куском для местной и заезшей шелупони. После 10-ти вечера, по городу кружит вооружённый автоматами, военный патруль. По возможности стали отправлять детей к родственникам, живущим за пределами республики, друзьям с которыми годами не состояли в переписке и просто, к знакомым соседских знакомых. Город пустел. Если можно было урвать отпуск, брали штурмом кассы и неслись куда глаза глядят, лишь бы подальше от тряски.