Поведши речь о смерти Достоевского, я не могу обойти молчанием его похорон, так как в сущности это самый яркий факт в литературной летописи прошлого года. Впрочем, не только в летописи прошлого года, – похороны Достоевского составляют один явь самых крупных фактов всей истории русской литературы, наглядное выражение того высокого положения, которое удалось занять литературе в сознания русского общества. Нужно, ли более блистательное опровержение уверений пессимистов, кричащих о том, что общество охладело к литературе! Хорошо охладело, когда писателю устраиваются в буквальном смысле царские похороны, когда экспромтом, не сговорившись, без всякой газетной агитации, все слои русской интеллигенции спешат торжественно заявить свое горе по случаю утраты человека, сильного только полетом своего гения, только теплотой любящего сердца, чуткого к страданиям ближнего. Кто-то, основываясь на многочисленности молодежи, пришедшей провести автора «Униженных и оскорбленных» в его последнее жилище, назвал похороны Достоевского смотром «нигилистической» армии. Не стану здесь входить в рассмотрение вопроса этого, много ли было «нигилистов» на похоронах Достоевского, а можно ли их поэтому назвать «нигилистическим» смотром. Но несомненно, что это был смотр, – смотр мыслящих элементов русской столицы, смотр русских интеллигентных сил. И сил этих оказалось очень много…
Вяло пошла без Достоевского деятельность «плеяды». Только одна Щедрин неутомимо работал, не взирая ни на какие невзгоды. Остальные же орлы славной стая сороковых годов более или менее отдыхали на лаврах или же если расправляли крылья, то не всегда по-орлиному, Гончаров совсем молчал и ничем не дал знать о сей, если не считать отдельного издания «Четырех очерков». Молчал также Толстой, но впрочем, не так, как Гончаров, творчество которого заснуло мертвым штилем. У Толстого, если судить по радостным ожиданиям литературных кружков, затишье пред бурей, сиденье Ильи Муромца перед тем, как он расправил свои богатырские члены. Дай-то Бог.
Островский написал свою обычную ежегодную драму для январской книжки Отечественных Записок, которая весьма мало прибавила к «тоталитету» его известности, говоря кудреватым выражением Белинского.
Не много дал и Тургенев – два маленьких рассказа. Один («Из старых воспоминаний») в первых нумерах новой газеты, второй – «Песнь торжествующей любви» в ноябрьской книжке Вестника Европы. Я сказал, что не много нам дал Иван Сергеевич. И действительно an und für sich две крошечные повести, – весьма немного для целого года жизни писателя, еще вовсе не дряхлого. Во Франции и Германии писатели в возрасте Тургенева затевают самые обширные литературные предприятия и до конца дней своих продолжают работать, так что смерть застает их на поле битвы с пером в руках. Но у нас, как известно, «климат другой», смена поколений идет с страшною быстротой и писатель весьма рано начинает чувствовать, что он «отстал», не умеет «уловить момент». А отсюда уже, конечно, не далеко до того, чтоб у писателя и совсем руки опустились. Так оно и случилось с большинством писателей сороковых годов, как только им пришлось столкнуться с первыми проявлениями не безусловно-панегирического отношения к их взглядам. Мягчайший и впечатлительнейший Иван Сергеевич, как известно, уже в 40 лет, только-что написавши «Дворянское Гнездо» и «Отцов и детей», просился самым настоятельным образом на покой, находя, что с него «довольно». И вот, принявши во внимание эту капризность музы Тургенева, мы должны быть рады и двум маленьким рассказам. Ведь сообщали же газеты, что Иван Сергеевич обещал совсем «положить перо». Остряки по этому поводу говорили даже, что вероятно последние рассказы Тургенева «писаны крандашом».
Но пером ли, карандашом ли написаны рассказы «Из старых воспоминаний» и «Песнь торжествующей любви», они написаны превосходно. Конечно, «тоталитет» знаменитости Тургенева настолько велик, что лишний лавр в венке его славы не мажет быть особенно заметен, но читающая-то публика во всяком случае должна быть благодарна великому художнику за данную ей возможность еще лишний раз испытать то высокоэстетическое удовольствие, которое получается при чтении произведений автора «Записок охотника». Отрадно было убедиться из новых рассказов, что талант великого романиста ни на одну йоту не ослабел, что он по-прежнему блестит всеми своими художественными красотами. Это впечатление тем более отрадно было выносить, что в произведениях Тургенева последних пяти-шести лет нельзя было отрицать известной тусклости исполнения и вялости замысла. Судя по ним, можно было подумать, что Ивану Сергеевичу действительно лучше всего положить перо, чтобы не портить «тоталитета». Но последние рассказы говорят противное: они положительно дают право надеяться, что Иван Сергеевич еще послужит родному искусству. И с большим интересом ожидаем мы «Самиста», о скором появлении которого извещают газеты.