Из двух новых рассказов Тургенева более значительная литературная величина – «Песнь торжествующей любви», которая поэтому и наделала гораздо большего шума, чем «Из старых воспоминаний». Последнее произведение притом было напечатано в газете и потому прочтено сравнительно немногими. А жаль, потому что рассказ прекрасен. Пред нами необыкновенно яркая жанровая картинка из времен крепостного права, когда даже в самом «милом» и «добром» барине сидела такая огромная доза азиатского самодурства. В общем «Из старых воспоминаний» может быть названо новою главою «Записок охотника», и притом одною из лучших. Написан рассказ необыкновенно колоритно и «сочно», как говорят художественные критики, детали отделаны замечательно тщательно. Если вы, читатель, еще не прочли «Из старых воспоминаний», постарайтесь их достать, – получите час истинно-художественного наслаждения.
Но «Песнь торжествующей любви» ни, читатель, конечно давно прочли. Передавать поэтому её содержание мне нет надобности. Да и можно ли передавать содержание таких вещей, где все – игра солнечных лучей и переливы красок? Можно ли передавать словами аромат благоухающего цветка и блеск алмаза? Все это нужно самому видеть, самому вдыхать. «Песнь торжествующей любви» – именно и есть литературный цветок, блещущий всеми цветами радуги и полный чудного благоухания. Нужно ее самому читать, нужно самому окунуться в поэзию этой сказки, сотканной, из мистического мрака индийского Востока, жгучести полуденного солнца и таинственного очарования ночи.
Нашлись, однако, многие, которым заоблачность Тургеневской сказки, её полная отрешенность от современности крайне не понравились. Ни прелесть поэтического языка, ни яркость вымысла, ни блеск красок не могли подкупить этих суровых Катонов. Негодуя, они говорили: «Вот до какого барства можно дойти, живя за границей, вдали от родины, не волнуясь её интересами, не радуясь её радостями, не печалясь её печалями? Ведь это насмешка: в наше время, когда тревожная общественная мысль лихорадочно работает надо жгучими вопросами минуты, избавляться какими-то сказочками, какими-то малайцами с вырезанными языками и сомнамбулистическими амурами?…»
Односторонние, прямолинейные люди! отчего вы так мало обратили внимания на эпиграф «Песнь торжествующей любви», на Шиллеровское «Wage du zu träumen und zu irren»? Не слышится ли вам из него глубокая скорбная нота, желание уйти далеко, далеко от этой милой современности, постоянным созерцанием которой можно довести себя до полной меланхолии? Будто потребность забыться чем-нибудь фантастическим, заняться решением какого-нибудь вопроса, находящегося вне времени и пространства, – будто эта потребность не такая же настоятельная, как и все другие душевные потребности? И затем, в конце концов, разве тема «Песни торжествующей любви» такая уже «несовременная», разве психология страсти так уже до нас никакого касательства не имеет?[2] Человеческое-то сердце ведь одинаково волнуется и во времена renaissance, и в эпоху торжествующей свиньи. И разве же не поучительно в эпоху торжествующей свиньи читать о «торжествующей любви» и, видеть, что сердце человеческое есть величина себе самой равная во все времена и у всех народов? Да, торжествующая свинья – явление временное, преходящее, а вот законы человеческого сердца, это явление, вечное и никакие торжествующие свиньи не могут возыметь над ним власти.
Перейдем теперь к Щедрину, самому энергичному, самому «животрепещущему» из деятелей плеяды, на которого годы и «независящие обстоятельства» производят самое необычное действие. На пороге глубокой старости, его талант с каждым годом становится все могучее и могучее, доводя, по временам до Свифтовской силы; а что касается «независящих обстоятельств», то чем они круче, чем больше они гнетут, тем определеннее становится миросозерцание сатирика и тем цельнее, значит, его творчество.
Пословица «нет худа без добра» ни на чем так блистательно не оправдалась, как на творчестве Щедрина. Крутые времена дали Щедрину то, отсутствие чего сильно вредило ансамблю его литературной физиономии, – они дали ему строго-выдержанное миросозерцание. Было время, когда Писарев вполне основательно называл сатиру Щедрина «цветами невинного юмора». Действительно, невинного, потому что юмор, направленный безразлично во все стороны, всюду выискивая смешное, тесня соприкасается с балагурством и простым, зубоскальством, лишенным какого бы то, ни было общественного значения. Идеал нужен, во имя которого караешь, – только тогда и можно надеяться на то, чтобы «ridendo castigare mores». А вот такого ясного идеала и не было у Щедрина ни в то время, когда о нем писал Писарев, т.-е. в начале шестидесятых годов, ни несколько лет, позже, когда «климат». продолжал еще быть довольно благодатным. Над чем в самом деле не смеялся наш сатирик? – Над земством, над помпадурами; над реакционерами, – над либералами, над Московскими Ведомостями, над «старейшей российской пенкоснимательницей», над подъячими, над гласным судом, – словом, над всем, что имеет смешные стороны. А так как смешные стороны есть во всяком самом возвышенном человеческом деянии и даже на солнце пятна есть, то и получалась в результате сатира ради сатиры, безучастной смех, которому в сущности ни до чего дела нет.