Стать писателем пьес. Мастер-класс

4. По вопросу о способах писания пьес

Существуют два способа писания пьес: старый добрый классический (с соблюдением единства времени, места и действия!) и сравнительно поздний, монтажный, что ли, «квадратно-гнездовой» (когда из мозаики эпизодов, происходящих в разное время и в разных местах, в результате, у зрителя складывается как бы цельное впечатление).

«Царь Эдип», для примера, является непревзойденным образцом классического триединства, а «Гамлет» – полного его отрицания.

Другими словами, Софокл рассказывал историю Эдипа в едином спрессованном времени, а Шекспир Гамлета – в подвижном, «киношном», «скачущем». И время у него другое, и, соответственно, другой счет на события. Предполагающий частую смену мест действия.

Софокл, в моем понимании, возглавляет список «чистых», «беспримесных» писателей для театра, произведения которых сильно теряют свое очарование вне сценического применения. Шекспир мыслил монтажом – почему он мне ближе в кино.

Опять же, закона не существует, и писатели пользуются тем или другим способом изложения (читай, течением времени!), в зависимости от поставленной цели: то ли глубинно исследовать фрагмент жизни, либо – ее целиком обозреть, по возможности, во всем многообразии. Вряд ли кто-нибудь скажет, как правильней – наблюдать за бурлением реки жизни с высокого берега, то ли бегая вдоль нее по течению?..

Скажем так, «постояв и побегав», я скоро сообразил, как пишется легче, и выбрал – как потруднее. Монтаж смысловых инсталляций, по опыту, требует меньших усилий и времени. На мой взгляд, труднее – включиться в историю и уже из нее не выключаться.

Отчего-то «монтажный театр» во мне вызывает меньше участия. Кажется, больше «смотрю» головой, нежели сердцем. Теряю доверие к актеру, наблюдая, как он то и дело переключается из одного состояния в другое…

5. Кто и как про что пишет!

Сколько мог наблюдать, писатели в живой природе встречаются трех типов: лакеи, схимники и рыбаки.

У писателя-лакея задача по жизни номер один – обслужить посетителя так, чтобы тот им остался доволен.

Клиент, полагает лакей, всегда прав (даже в случае, когда не прав!), и клиенту не стоит перечить. Бедолагу капризного проще обнять, приласкать, облизать и задобрить. Не позволить задуматься или всплакнуть. Рассерчать и уйти, хлопнув дверью. Не дай Бог, на чай» не подаст…

Потому лакей тащит на стол исключительно блюда известного качества и приготовленные по старым испытанным рецептам. Где всего в меру – соли-смысла, перца-реприз и прочих сценических специй.

Писатель-лакей живет сегодняшним днем и сегодня живет, как правило, сытно. Редко рискует и мало помышляет о дне завтрашнем. Будет день – для него будет пища. Точно знает – не пропадет. Ибо всегда легко обнаружит театр с девизом, начертанным на знаменах: «Чего изволите?»

Вообще, в «угодить», разобраться, постыдного нет. Этимологически произошло от слова: «годно». Читай – «совершить хорошее для кого-либо». Толково и честно поведать историю жизни. Другими словами – представить духовный продукт, «съедобный» для всякого зрителя. Вот только в искусстве, по счастью, для всякого – не получается…

На другом, противоположном от писателя-лакея полюсе утвердился писатель-схимник. Которому вообще нет дела до вкусов и мнений зрителя, режиссеров с актерами, прочих служителей общепринятого театра с его косным трехмерным пространством. Подобно орлу, чурается стаи и летает высоко. Куда важнее ему обнаружить свой удивительный мир и свой способ существования в оном. Своих героев, свои идеи и свое изложение. Свой театр. Нечто, не бывшее прежде…

Да, конечно же, он одинок, не ухожен, безбытен, редко сыт, бежит от толпы и держится особняком – но зато глаза у него горят живым огнем и ему интересно жить. И пусть мне покажут, что в мире важнее интересной жизни и горящих глаз?..

Самых смышленых из лакеев можно сравнить с грифами, что кружат чуть поодаль от орла, терпеливо дожидаясь, покуда тот растерзает добычу, насытится и улетит, и скопом потом на останках жируют.

Невозможно перечислить, сколько великих и всяких поэтов двадцатого века воспользовалось открытиями Велемира Хлебникова. При том, что прочесть, понять и полюбить его прозу или стихи удавалось не многим. «Был он, коротко говоря, наибольшим мировым поэтом двадцатого века!», – написал друживший с ним Роман Якобсон, выдающийся исследователь русского авангарда.

Писательские судьбы Хлебникова, Джойса или Пруста (и других, увы, менее известных поэтов для поэтов!) достойны восхищения и, одновременно… Жаль, что их понимает и ценит так мало людей. Как ни крути, а смысл и цель творчества – понимание…

Где-то посередине между писателем-лакеем и писателем-схимником обитает писатель-рыбак. Загадочное существо, пребывающее в непрестанном поиске и обуреваемое страстями. Почитает все сущее, служит Добру, различает Зло и свято (наивно!) верит, что сможет его (Зло!) победить. Очень желает помочь этому миру. Что, собственно, и помогает ему выживать.

Рыбак открыт всем ветрам. Не чурается нового и не держится старого. В своих неудачах винит себя одного. Просто делает выводы, и движется дальше. Великая мечта и главная амбиция – поймать в свои сети побольше душ. Как можно побольше!

Быть услышанным, узнанным, понятым для ловца человеческих душ – ценнейшая в мире награда. Подороже всех прочих, земных!

В отличие от схимника, способного существовать исключительно над облаками, и того же лакея, гораздого стлаться по грешной земле, рыбак обладает удивительной способностью (одновременно!) ползать и пресмыкаться, и вольно парить в разреженном пространстве.

Настоящий рыбак готов быть услужливым, милым, веселым и занимательным (чтобы только быть понятым!). До поры прикинуться лакеем (только быть понятым!). Задобрить клиента, расслабить, отвлечь от забот – и в минуту, когда тот созреет, умчать в облака.

Как пример, «по улову душ» во времени и пространстве – идеальными театральными писателями-рыбаками случились: Софокл, Шекспир, Мольер, Чехов (назвал самых значимых, на мой вкус, и преуспевших). Рядом с ними творило великое множество лакеев, знаменитых в свои времена, и совсем не малое число святых схимников, имена которых безвестно канули в лета.

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», зато мы вольны выбирать, как писать и про что? Чтобы было понятно – чего мы хотим для себя? Для людей? Для мира – как это пафосно ни прозвучит…

Писателю пьес не приходится выбирать своих зрителей. Всё люди, и все купили билеты, и ни один не похож на другого. Разного происхождения, воспитания, интеллекта, морали и взглядов; открытых, подвижных, смешливых, угрюмых и лишенных элементарного чувства юмора. Вот и, поди, будь любезен всем угодить!

В идеале, по выходе из театра не должно быть обманутых. Пьеса, подобно твердой валюте, обязана быть обеспеченной золотыми запасами смысла и красоты. Без лукавства…

6. Высокая цель

Писание пьес схоже с подвигом, который потребует от дерзнувшего всего таланта, всей веры в себя и всех сил, без остатка.

«О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!»

(Борис Пастернак)

Но где тот источник, откуда писателю пьес черпать идеи и силы?

При желании, всякий способен сообразить пару-тройку занятных сюжетов. Достаточно нескольких долек ума (понятно, чем больше, тем лучше!), элементарного честолюбия (и не элементарное сойдет!), тяги прославиться (тоже сгодится!), охоты разбогатеть (ну, это еще как получится!), очарования волшебным миром театра (волшебным, что правда – то правда!) и проч.

Но чтобы создать свой театр, подобный театрам Софокла или Шекспира, потребуется предъявить миру нечто покруче мудреных амбиций.

Мой совет на великих взирать с почтительным трепетом и восхищением, но без робости или страха. Как на звезды в небе. Гораздо важнее обнаружить некую логику космических траекторий, согласно которой они оказались там, далеко наверху. Заманчиво, весело, круто – однажды добраться туда самому. И чтобы добраться, помимо таланта, писателю пьес необходима высокая цель. Ведущая к звездам…

Невозможно долго и слепо чего-то желать (незнамо, чего!), тупо куда-то стремиться (незнамо, куда!), изо дня в день истязая себя писанием неодушевленных слов.

Высокая цель неизбежно приведет писателя пьес к собственным ответам на вечные вопросы: почему нам так трудно живется? почему надо мучиться? почему все не просто? почему надо верить и так трудно довериться? почему нет прощенья? почему надо казнить, если можно миловать? почему солнце одинаково светит добрым и злым? почему одного любят, а другого не любят? почему одному достается все, а другому – ничего? для чего родиться и потом умирать, а не жить вечно? что есть грех? что Судьба? что Божество? что Счастье? что Творчество? что Свобода? что Истина? что Смерть? что Любовь?..

Софокл и Шекспир метили предельно высоко и потому, надо полагать, сияют так ярко и долго.

По моему ощущению (давно, впрочем, сменившемся уверенностью!), высокая цель и есть тот заветный, единственный ключ, открывающий двери Искусства.

Высокая цель (необъяснимо, но факт!) сама выбирает средства для достижения. И чем она выше – тем (опять же, загадка!) совершеннее пьеса.

Незабываемое ощущение – когда получается пьеса!..

Возможно, кому-то мои маленькие прозрения покажутся всего лишь моими частными фантазиями. Говорю исключительно о своем опыте, другого у меня нет. Поверьте, она существует – незримая связь между высотой наших устремлений и тем, что мы пишем. От того, в каком направлении движемся (наверх или вниз!) зависит жизнь пьесы: долгая и полнокровная, либо короткая и жалкая. Всякий волен решать, куда целить…

7. Мотивация

Высокая цель и мотивация к ее достижению – что сиамские близнецы: одно без другого не выживает.

Случайно возникшая цель, промелькнувшая будто, как призрак, даст сил продержаться какое-то время. И даже чего-то удачно сообразить. Но, счастливо угаданная, пусть и далекая – как ничто другое мотивирует писателя выносить все невзгоды на пути к своему Театру.

Момент просветления (если о себе) наступил, когда поменял в сознании слово «драматургия» на слово «Жизнь». (Точнее – «Другая Жизнь»!) Которая будет, мерещилось мне, более понятной, более доброй, более терпимой, более мудрой, более честной, более красивой и более веселой. И вообще, обнаружить на нашей планете возможности другой жизни – представлялось невероятным. Как, помирая в пустыне от жажды, вдруг набрести на колодезь с водой.

Эта жизнь, рассуждал я, уже существует. И к чему еще мне повторять, что и так существует?

Взяло время понять, что такое – другая жизнь? И где она прячется, и как мне её обнаружить? И как еще так записать, чтобы выразить полно и внятно? Превратить в игру? Сделать необходимой?

Повертев головой по разным сторонам, заглянул однажды внутрь себя, где обнаружил великое множество других моих жизней.

Одного за другим и одну за другой я разглядывал и доставал из себя мужчин и женщин разных возрастов, устремлений и верований, добрых и злых, благородных и подлых, грубых и нежных, равнодушных и любящих, ищущих и обретших. К моему изумлению, все они были мной. Кто-то, возможно, мной лучшим, а кто-то – мной худшим. Всякими были они – те, что я…

Нагоняя туману, легко разглагольствовать об особом устройстве натуры художника. Честнее, пожалуй, признать, что во мне (в нас!) всего с перебором.

Еще, все пытался понять, отчего я так нежен и чуток с моими мужчинами и женщинами? Никого не сужу, всех люблю и жалею, и плачу по каждому?

Оказалось – себя я люблю, и себя я жалею и слезы лью по себе…

С пониманием пути придет мотивация к действию. Осознание миссии. Вера в себя. Без которой трудно вставать по утрам…

8. Концепт

По ощущению, пьеса родится, как и жизнь на земле, из Хаоса и Абсурда. От внезапного Озарения. В доли мгновения вы вдруг увидели ваш другой мир (вашу новую пьесу!), и он (и она, ваша пьеса!) вас восхитил (восхитила!). Своей простотой, понятностью и совершенством, своей новизной и своими возможностями. И далее, кажется, дело за малым: построить его, этот мир…

Из множества обозначений первопричины любого художественного произведения – Озарение, Замысел, Идея, Затея, Наитие – мне больше по вкусу «Концепт». На слух звучит по-мужски – определенно и твердо. И, наконец, актуально: сегодня повсюду, куда ни посмотришь, увидишь его, концепта, следы: от зубной щетки, детской игрушки или одежды – до автомобиля и небоскребов.

Концепт, по Спинозе – зародыш мысли. Буквально читай – зачатое мыслью.

Концепт для писателя вообще и писателя пьес, в особенности – что семя, брошенное в землю для произрастания злаков.

Откуда и как это семя родится – можно гадать. Кто скажет – из снов, ощущений, запахов, звуков. Или, может – из старых обид, необъяснимых ударов судьбы, злой реальности, недовольства собой, временем и миром…

Оно, может, так, но, возможно – не так…

Не следует путать концепт с темой или сюжетом. Как не путаем мы яйцеклетку с человеком.

В теле «истинного» концепта, как в «настоящем» семени, содержится полный набор веществ для произрастания и формирования будущего дерева пьесы. И дерево это уже не повалят ветра или бури.

Таково, для примера, дерево Софокла – пьеса «Царь Эдип».

История вкратце. Однажды, дотоле бездетному царю Лею было предсказано, что его новорожденный мальчик, которого он так долго дожидался, станет его палачом, женится на овдовевшей царице (собственной матери!) и родит с ней детей. Понятно (хотя мне совсем не понятно!), что Лей попытался избавиться от сына. Однако же, тот не погиб, но вырос и страшно исполнил назначенное судьбой.

Злой рок правит миром – концепт, понятный во все времена и позволивший Софоклу создать сюжет на все времена. Устойчивый к любым тысячелетним перегрузкам – вроде, новых толкований.

В одном из театров Парижа мне довелось увидеть Эдипа, сознательно убивающего отца, сознательно совокупляющегося с матерью, и в результате, сознательно же карающего себя слепотой. Тот парижский Эдип был в курсе пророчества и все совершил в соответствии с оным. Без вины обреченный на смерть собственными родителя, он сам творит страшный свой суд. В его понимании, им нет оправданий. И, похоже, никто и ничто в мире не сможет его удержать от мести.

Перечитав пьесу заново, я восхитился прозорливости Софокла на две с половиной тысячи лет вперед. Он как будто предвидел времена, когда миллионы людей без всяких пророчеств, в силу разных причин, оставляют, бросают, калечат или убивают своих детей. Современный нам мир, увы, полон подобных кошмарных историй.

Кому-то захочется вдруг возразить: мол, Софокл такого, подобного не писал, и что налицо наглая эксплуатация гениального творения. На что я отвечу: кто знает? Пусть тогда объяснят то поистине необъяснимое упорство, с каким Эдип у Софокла добивается истины (что, собственно, и подвигло парижан на такое прочтение пьесы!)?

Мне повезло повидать много постановок по моим пьесам – в разных городах и странах. Иногда то, что происходило на сцене, вызывало, если не оторопь, то удивление. И первая, сходу пугливая мысль мне вопила – «о, нет, не мое!» Но вторая, особенно третья уже умудрено подшептывала: «да, конечно, и это мое!»

В том и чудо профессии писателя пьес (если можно считать профессией эту «езду в незнаемое»!), что ему не дано до конца осознать все многообразие своего творения. В том и чудо театра, что актер с режиссером, покопавшись в концепте и тексте, отыщут там нечто, о чем ты, возможно, не думал, но – знал.

Итак, для пущего понимания сформулирую концепты нескольких важных для меня пьес.

«Пришел мужчина к женщине». Вся история вкратце. В первом акте между Мужчиной и Женщиной случилось все, или почти все, что вообще может случиться между мужчиной и женщиной. Но дальше они превратились в людей. С болями, страстями, проблемами. Он, достигнув физической близости с Нею, желает открыть Ей полностью душу и открывает. Она, подарив Ему всю себя, не может понять, чего ему еще надо?..

Концепт. Мужчина и женщина – две разных планеты с разными небесными дорогами.

«Дурацкая жизнь». Вся история вкратце. Ученый Владимир Жолудь живет в Санкт-Петербург и предсказывает страшные землетрясения. Желая спасти людей, он рассылает по всему миру предупреждения о катастрофе. Однажды к нему на квартиру заявляется некто Кулеба, непотребно пьяный, в компании с проституткой. Насилует жену, разрушает жилище ученого. Случайно выясняется, что Кулеба не случайно забрел в этот дом, он – мэр одного из городов, куда Жолудь посылал телеграммы…

Концепт. Мир во все времена гнал и казнил своих пророков, желавших ему, миру, спасения…

«Нигде меня нет». Вся история вкратце. Кир (48 лет), художник, с молодой женой Лизой (21 год) эмигрирует из России в Америку. Увы, не заладилась жизнь у него на Родине: не получил признания, как художник. И семейная жизнь не удалась. Наконец, Кир меняет страну в надежде догнать «свою судьбу-уходящий поезд». Но и в Америке он никому не нужен. Нигде никому, получается, не нужен. Жена становится проституткой, он кончает с собой.

Концепт. Нигде не находится места художнику в этом нашем лучшем из миров…

Напоследок замечу. Концепт предшествует озарению – когда видишь будущее произведение целиком. Концепт – что железо, которое надо ковать, пока оно горячо. Концепт раньше-позже приводит к желаемой цели. Концепт может быть сколь угодно абсурдным и спорным – важно, чтобы он был плодотворным.

9. Название пьесы

Бывает, что где-то по ходу случайно, услышав имя какого-то человека, мы автоматом пытаемся нарисовать себе его внешность, возраст и даже, возможно, пристрастия.

При личном знакомстве с кем-то, мы инстинктивно сравниваем прозвучавшее имя и видимый образ.

Мы так устроены, что любое несоответствие нашим представлениям смущает и порождает вопросы.

Хорошо, если к началу работы возникло название пьесы. Не случайно же пьеса начинается с названия!

Немало великих пьес названы именами центральных персонажей: «Елена», «Орест», «Гамлет», «Иванов» и т.д. Таким образом, заявляется, что речь поведется – о Елене, Оресте, Гамлете или Иванове.

Я совсем не уверен, что Еврипид, Шекспир или Чехов сильно заморачивались, одаряя своих духовных детей именами. Понятно, сегодня, спустя столетия успеха достаточно имени автора на афише. Нам, новоявленным спокойнее не рисковать. Идеально, когда название пьесы интригует, обещает и потом не обманывает. Много хуже, когда оно путает и разочаровывает.

Хорошо, если зритель еще до поднятия занавеса займется строительством собственных предположений. Что говорится, танцуя от названия пьесы. Например, про несчастную царскую долю (Царь Эдип» Софокла). Про скрягу («Скупой рыцарь» А. Пушкина). Или – про хватких лжецов и обманщиков («Свои люди – сочтемся!» А. Островского).

Верно придуманное название способно вызвать у зрителя лавину ассоциаций. Пробудить интерес к предстоящему действу. Насладиться предвкушением. И сильно помочь артистам в начале спектакля.

Стоит помнить, что первые пять-десять минут после открытия занавеса самые трудные. Собравшимся в зале мужчинам и женщинам еще предстоит превратиться в единое целое – Зрителя. (Если им повезет, что театр за собой поведет!) Пока же они просто люди в предвкушении хлеба и зрелищ.

Говорящее имя для пьесы – что-то, вроде, начала моста через пропасть между зрителем и театром.

Счастливый случай, когда тема, жанр, главное событие, интрига и все возможные впереди конфликты произведения как будто нарочно сформулированы в самом названии. Как было, к примеру, в случае с пьесой «Пришел мужчина к женщине». Где и музыка фразы, как помню, легко обнаружилась – будто сама собой…

Ну, допустим, назвал бы я пьесу: «Мужчина пришел к женщине». Как будто нет разницы: тот же мужчина пришел к той же женщине. Но закроем глаза, и послушаем чутче: мужчина (звучит сразу нечто тяжелое, хмурое, радикальное и угрожающее!) пришел (так и слышишь шаги командора!) к женщине (Боже, как страшно!).

Или, к примеру, назвал бы я пьесу: «К женщине пришел мужчина». И тот же мужчина, как будто, и также пришел к той же женщине… Вот только мужчина, представить, не тот, да и женщина – тоже не та. Отчего-то рисуется тетка, достойная кисти маститого Рубенса, и вислоусый казак при папахе и сабле с бессмертной картины Ильи Репина: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Как ни верти, а в каноническом названии – «Пришел мужчина к женщине» – обещание тайны, игры и любви. И слышится, вроде, не страшно…

И еще, о чем дважды стоит подумать писателю пьес.

Случалось, что название пьесы мешало ее сценической судьбе.

Давно у меня придумался триптих из трех одноактных пьес: «Два пуделя», «Интеллигенты» и «Бегун и Йогиня». Название каждой, само по себе, завлекает. К сожалению, общее – «Триптих для двоих» – фантазии не возбуждал. Его много играли, грех жаловаться, в России и других землях. Навсегда актуальная тема – поиска близкого человека. Хорошие роли для артистов. Минимальные декорации – действие всех трех историй происходит в парке. Все аргументы, казалось бы, в плюс, и только один – «мимо кассы». В результате, театры (особенно антрепризы!) то ли сами меняли название триптиха, то ли, кто понаглее, терзали меня.

И только спустя сорок лет меня осенило придумать имя для любимого дитя, целиком соответствующее его внутреннему и внешнему облику: «Еще не вечер!».

Поучительно произошло и с названием для пьесы «Уходил старик от старухи». Которое, к слову, мне до сих пор очень нравится.

С точки зрения «кассы», однако же, я проиграл. Было дело – был молод, спесив и упрям. Не смотрел далеко. Не желал понимать, когда мне объясняли. Наконец, повзрослел, пока понял: нельзя выносить в заголовок слово «старик». Подсознательно люди бегут этой темы. Не хотят про болезни и дряхлую плоть. Про обиды. В России, Америке или Европе – неважно, нигде не желают! Почти отовсюду театры ко мне обращаются с просьбой изменить название на «Уходил супруг от супруги». Или – «Уходил мужчина от женщины». Или…

Спустя тридцать лет я сломался и поменял название на – «Пору страстей». Теперь-то я знаю не понаслышке, что пора нашей старости и является порой наших страстей…