«Запад “прощается” с Россией. Многие зарубежные наблюдатели, среди которых и убежденный русофоб Збигнев Бжезинский, и советолог-либерал Питер Реддуэй, и с симпатией относящийся к нашей стране Джульетто Кьеза или Джузеппе Боффа – все они в той или иной степени хоронят наше отечество, считая, что оно навсегда уходит с исторической сцены. Нас хоронят. Одни со злорадством, другие – с грустью. А реальные дела западных политиков (расширение НАТО на восток, очередной отказ ЕС признать Россию страной с рыночной экономикой, реальное включение в военную орбиту НАТО армии Украины, стран Балтии и т.д.) говорят о том, что на России как на великой державе Запад хотел бы поставить крест. За всем этим есть логика. Кризис, переживаемый нашей страной (политический, экономический, культурный, социальный) настолько глубок, что выбраться из него, кажется, невозможно. Действительно, можно констатировать, что политики, представляющие как исполнительную власть, так и парламентскую «системную оппозицию», подвели страну к краю пропасти, и на повестке дня стоит вопрос о сохранении Российской Федерации как самостоятельного, независимого и целостного государства. Однако, как показывают опросы общественного мнения, россияне верят в то, что наша страна возродится как великая, процветающая держава, верят в неизбежность Русского Чуда – чуда экономического и духовного. И, на мой взгляд, у российского возрождения есть два гаранта – время и люди».
– А кто написал? – интересуется Анна.
– Подписано – «Иванов». Псевдоним, конечно. Какая разница? Ты два года назад такое читала?
* * *
Зимой из командировки приехал Игорь Сазонов и сразу же позвонил. Предложил встретиться.
– И где?
– Слушай, давай там же, где когда-то, – под Нахабином. Место помнишь? А то лет десять уже прошло.
– Да, десять лет. Помню.
– Ну все, тогда через полтора часа, если нет возражений.
– Возражений нет.
– Значит, жду.
В лесу припорошило, к тому же и сам лес изменился – и ели выросли, и низы подлеском подзаросли – краснела сухая бузина – и тропу ту нашли, хотя и с трудом. Сазоновскую «Волгу» и гусевскую «Хонду», привезенную еще тогда из Сиэтла, оставили на бетонке, потому особенно углубляться не стали.
– Ну что же, – начал Сазонов, – как раньше говорили, «приходит время перемен». Только теперь не таких, как раньше.
– Судя по сводкам из Совбеза – да, – ответил Гусев. – И, похоже, бизнес с государством стали как-то вместе работать. Первого нет почти все время. Кто рулит? Термос?
(Термосом в своем кругу называли премьера).
– Отчасти. Но не только. Мы с тобой уже рулим. Ты разве до сих пор не понял? Мы же еще тогда, у тебя, в Чернокрылове, на даче, говорили: кроме нас, больше некому. А раз некому, а страна до сих пор стоит, значит, мы и рулим.
– Логично.
– Самое главное: Россия развивается своим естественным путем, по своим внутренним законам, и ей не надо мешать. А ей всегда мешали – я не о людях даже говорю, а о об этих дурацких надстройках – то коммунистической, то демократической. Наше-то дело простое – следить, чтобы никто не мешал, не лез в естественный ход событий, который определяется – ну, как бы сказать – некоей тягой, тягой истории, тягой самой земли. А место очерчено. Посмотри на карту – от Карпат и до Тихого океана, от Ледовитого океана до Памира – одно пространство, по сути – чаша, котловина. И всегда, в конце концов, одно государство – скифы, гунны, хазары, Чингизхан, затем Москва. Хозяева менялись – суть оставалась. И никогда никакой демократии. И так столетия – до этого «меченого» дурака.
– Все правильно. Только вот русские у тебя где? А то все – гунны, Чингизхан…
– Подожди, и до этого дойдем. Так вот – когда загоняют медведя в клетку для лисы, он ее все равно переломает. А, переломав, еще взбесится и всех передавит. Когда у нас ввели эту демократию, медведя запихнули в лисью клетку. Что остается? – клетку перемонтировать – расширить до размеров медведя. И вот тут, кроме нас, никого нет. Но об этом тоже потом. Смотри – каждые выборы у нас тряска. На Западе – не тряска, потому что там это дело стало естественное, веками наработанное. Об этом они не говорят, но они столько своей же кровищи за три-четыре века за свою демократию и свой капитализм пролили, сколько нам и не снилось и никогда не приснится. Англичане за одни свои огораживания полстраны в гроб вогнали – а мы все – Иван Грозный, Сталин… После всего этого у них выборы – не тряска. А у нас – тряска. Так хватит. Или давайте опять за идею людей гнобить. Да еще и рисковать каждые четыре года – пронесет-не пронесет. И в какой-то момент, однажды – не пронесет. Так что нам – за эту демократию, за этот флажок триста или четыреста лет свой народ мучить? А уж не говорю, сколько денег во все это каждый раз вбухивают. Вот нас в свое время учили – при царе были расходы на двор, они разоряли крестьян. Были? Да, были. Были и лишние, и даже много лишних. Но по сравнению с нашими расходами на выборы это копейки. К тому же любые выборы – это ложь. И на Западе тоже. Весь смысл в их управляемости. Как товарищ Сталин говорил: «Нэ важна, как прагаласуют, важна, как пасчитают» – Сазонов произнес это с нарочитым акцентом. Но на Запада триста лет учились считать и управлять, а у нас на это времени нет. Да и все равно не научимся – не наше это. Мы не можем каждые четыре года рисковать страной ради пустых словес. Значит, первая и главная задача – уйти от выборов. Как это сделать? Легче всего взять и просто все смести. Как в шахматах – фигуры на пол. «Китайская ничья» называется. Есть у нас такая возможность? Есть. Кстати, накануне Беловежских соглашений Горбачев опомнился, вызвал к себе военных, говорил: «Действуйте. Все будет ваше». Они отказались, и правильно сделали. Многие нам говорят: не бойтесь, делайте, как китайцы на Тяньаньмынь. Это тоже технически возможно. Дело не в том, что будут интеллигентские протесты. И не в том, что Запад вмешается, – пока у нас есть ядерное оружие, он не вмешается, прямо, по крайней мере. Он будет подбивать соседей, раздувать у нас национальные проблемы. Это особая тема. Хотя в перспективе война все равно будет, но не сейчас. Повторяю, щит у нас пока есть. Дело в том, что все те, кто наворовал в регионах – даже самых русских – не хотят жить в государстве, которое будет работать на едином дыхании. Они тут же начнут – и вот тут-то им станет помогать Запад – отделяться, а вот этого мы остановить не сможем. Ты работал в Северске и сам знаешь – если бы Матюхин – или кто там сейчас новый? – дал денег, много денег – жителям на неповиновение, они бы забыли все обиды и за одну ночь превратились бы в хохлов – «Москва, геть!» И так везде. Именно поэтому резкие движения – не выход. Значит, надо сделать так, чтобы все новое выросло как бы из того, что сейчас. Нужны люди – или человек – которые, не ломая того, что сейчас, перевернут это, и все станет совсем другим.
– То есть, ты хочешь сказать…
– Я ничего не хочу сказать. Это решаю не я. Но раз я с тобой говорю, значит, так или иначе нам с тобой – в каком качестве, увидим – придется в этом участвовать. Готовым надо быть ко всему – к самому неожиданному. («Неужели все-таки об этом говорила та старушка?» – вспомнил Гусев). Сейчас мы идем командой. Все вместе. Но дальше придется решать вопрос о государстве как таковом. И здесь у нас есть только один выбор – Царь или вождь. Я просил бы тебя подумать над этим.
– На самом деле я давно думаю.
– И…
– Я все-таки, если честно, склоняюсь к монархии. Ты знаешь, я ведь теперь в церковь хожу.
– Знаю. И я хожу. Но не забывай – именно Церковь была одной из движущих сил февраля. Кроме очень немногих иерархов, таких, как Макарий Невский, Иосиф Петроградский – их потом называли «распутинцы» – все были за республику, включая будущего Патриарха Тихона. Почему?
– Ты знаешь, я сейчас не готов на это ответить.
– Честно говоря, я тоже. Но у тебя есть ведь человек…
– Да, ты его знаешь.
– Знаю. Поговори с ним. Но я тебе скажу так. С точки зрения, так сказать, нашей, профессиональной. Есть преимущества и недостатки и у того, и у другого. У Царя преимущества такие. Ему не надо, идя к власти, делать карьеру, а, значит, переступать через трупы. Он чист, а потому может опираться на кого угодно. Власть получает по праву рождения. Стабильность государства гарантируется, поскольку сам Царь, прежде всего, гарант территориальной целостности. Власть вне идеологий. Единственная идеология – верность России и историческая преемственность. Власть вне партий. Лучше всего, если их не будет вовсе, но это сейчас детали. Первая трудность, самая большая – народ может монархию не принять. В других случаях со мнением народа можно и не считаться, но тут нет, нельзя. Царь – это главный сгусток народа, его лицо. Но за восемьдесят лет народу внушили, что царь – это плохо, и сегодня до сих пор так думают почти все. Демократия – плохо, в ней все разочаровались, но и царь плохо. Одни будут говорить, что царь все равно будет за помещиков, за капиталистов, за иностранцев, а другие – что монархия устарела, не соответствует мировым стандартам и т.д., что на самом деле ерунда – там любимая демократами Англия – монархия, причем никакая не конституционная, и совсем не формальная. Швеция, Дания, Испания – да, монархии формальные. Убери короля – и ничего не случится, все будет, как и было. А попробуй убери в Англии королеву… Значит, второй аргумент против в конце концов мы отбрасываем, а вот первый – враждебность народа – увы, не можем. Тем более, что все представители Романовых, мягко говоря, сомнительны, и неизвестно, Романовы ли вообще.
– Есть Рюриковичи.
– Здесь тоже много вопросов. В общем, пока ответа нет. Теперь вторая позиция. Вождь. Плюсы. Один и главный. Для народа это будет свой. Как этого добиться, вопрос техники. Но может быть и иначе: если он действительно выйдет из народа и будет его голосом – как Гитлер. Сейчас без оценок. Или если он выйдет из числа самих же разрушителей, но сумеет использовать их оружие против них самих – как Сталин. Любовь к нему будет безграничной, и его личность будет вызывать у народа и надежду, и энтузиазм, и желание работать. Это эротика, если угодно. Но вот вождь умирает. Начинается дележ наследства. Все получает тот, кто первый урвет. А дальше? Народ остывает, он уже не будет любить второго, как первого, тем более все если не знают, то чувствуют, как этому второму досталась власть. И он начнет закрученные гайки раскручивать, чтобы угодить толпе, причем самым низменным ее чувствам. К тому же силы элиты не безпредельны – она тоже хочет пожить для себя, расслабиться. Этим воспользуются те, которым нужно все поделить, – прежде всего, люди из экономики – и всё: крути мочало, начинай сначала… В общем, вождь – это выход только в краткосрочной, но даже не в среднесрочной перспективе.
– В общем, – засмеялся Гусев, – получается примерно так: вождь это для народа вроде как любовник, а царь – законный супруг…
– Да, так и есть. Вождь это страсть. Страсть проходит. А царь – обязанности, хотя и окрашенные привязанностью. Как в семье.
– Послушай, Игорь, – задумавшись, произнес Гусев. – А если так, особенно с учетом того, что безусловно законных Романовых не осталось. Мы приводим к власти своего человека, а затем он меняет конституцию, назначает себе преемника – уже, скажем, на 12 или 15 лет – три или четыре срока, или даже пожизненно, а потом он себе назначит преемника, ну и так далее.
– Об этом можно подумать. Вот только вспомни, как это обернулось после Петра. Правили все, кто хочешь, – временщики, иностранцы, кто угодно, но только не сам преемник. Да завещание ни разу и не было толком написано, не говоря уже о том, что применено. Императоров ставала гвардия. Это вроде как сейчас мы. Так что нам – каждый год перевороты устраивать? А потом какая-нибудь соседняя спецслужба сковырнет нас – твой Булгас, например, – и что?
– А здесь вот так, – ответил Гусев. – Я об этом сам думал много. Противостояние наше с «сапогами» было понятно раньше, когда мы работали на партию, а они – на государство. В 70-е они были даже лучше нас – когда у них были Огарков, Штеменко, Горшков, а над нами висел дамоклов меч ЦК. Теперь все не так. И эту войну пора кончать.
– А как ее кончить? Они для наших «сапоги», мы для них – «топтуны».
– Были топтунами, чего греха таить? И они хороши: чуть что – стрелять. Так вот – в будущем раскладе – а ты ведь ради этого меня сюда позвал – я буду прежде всего делать так, чтобы те, от кого зависит безопасность государства – кто бы ни правил – царь ли, вождь, президент – работали спаянно, как единый кулак, и желательно одной командой.
Когда ехали в Москву, пошел мокрый снег, и дворник еле успевал расчищать переднее стекло.
На следующий день Гусев с утра отправился на работу. Во дворе оставил машину, пошел к подъезду. Но что-то неожиданно остановило его – он даже не понял, что, но, повинуясь чему-то, проследовал мимо музея Маяковского, Политехнического музея – в хорошо знакомый сквер, на площадь, туда, где, заменив стоявший несколько десятилетий памятник Феликсу Дзержинскому, лежал теперь поклонный Соловецкий камень. Феликса сломали. Сломали со свистом, с воплями, гикая и гыкая – полупьяная толпа, которой все равно, что ломать. Точно так же, гикая и гыкая, она задыхалась от восторга, ломая храмы и памятники Русским Царям. «Ты идешь к женщине? Не забудь захватить с собой кнут!» – почему-то вспомнились Гусеву слова Ницше, которые часто любил повторять Путевской. Тогда, в 91-м, безсильно сжимая зубы, стояли у окон генералы, и на глаза их наворачивались слезы. Впрочем, не у всех – многие уже собирали чемоданы, готовясь к переходу в новые структуры, возглавлять частные – частные ли? – или тоже государственные, только других государств? – разведки банков и крупных компаний. Никогда не забыть Филиппа Бобкова, приглашенного самим – ! – Гусинским , по совместительству, президентом Всемирного какого-то там конгресса, и не одного. Мерзко. Но только вот сам Дзержинский – не памятник, а живой? Разве он, разгоряченный кокаином, вместе с Лениным, Свердловым, Троцким не отдавал приказы об уничтожении русских людей? Полстаницы, откуда Гусев, было расстреляно. А Царская Семья? С кем накануне ее расстрела ездил в Швейцарию встречаться этот польский шляхтич, не доучившийся на ксендза? Гусеву почему-то вдруг захотелось ощутить и понять этот камень, дотронуться до него рукой, как иногда делают, уходя с кладбища, с дорогой могилы. «Имею ли право? Сам я кто – из жертв или из палачей?» – стучало в мозгу Сергея Андреевича. Подошел. Потрогал камень. Постоял. Пока внезапно не возникло в сознании очень простое очертание. Семнадцатый год – семнадцатый век. Камень-то взят был из монастыря Соловецкого, в котором разместился тот самый СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, где по большей части держали епископов и священников. А они кто? Наследники тех, кто отдавал стрельцам приказ убивать в том же Соловецком монастыре стоявшую насмерть за древлее благочестие, за двуперстние да за Духа Святаго истиннаго его братию? А те? Не велели ли рубить священные рощи и дубы, не сжигали ли свои же голубиные книги? Сколько же можно? – как удар молота бил изнутри по черепной кости Гусева один и тот же вопрос. Сколько можно?
Гусев развернулся и пошел к «Большому Дому». Зашел, достал пропуск. Двери лифта захлопнулись, затем открылись, – сами собой или Гусев открыл их ключом? – двери кабинета, по привычке опустился в старое кожаное кресло у стоящего здесь уже несколько десятилетий покрытого зеленым сукном стола и задумался. Встал, посмотрел на давно стоящий на столе в рамке портрет все того же Дзержинского. Он и Гусев слово смотрят друг на друга и – сколько лет прошло! – друг друга не совсем понимают… Гусев не убирает портрет, нет, но невольным движением руки слегка отодвигает в угол. Снова задумывается. Уже как-то спокойнее, не с такой болью, как там, у камня.
Внезапно раздается стук в дверь.
– Войдите.
Гусев снова тянется рукой к Дзержинскому, словно хочет подвинуть его на старое место, но не успевает. Вошла молодая женщина – надо же, его старый агент «Татьяна».
– А, Вера! Ты приехала! Заходи, пожалуйста. Рад, что ты дома и в добром здравии.
– Сергей Андреевич, что же это такое… Я слышала – мне сказали, что вы увольняетесь из органов и сдаете дела.
– Успокойся, Вера. Ты же сама знаешь – у нас бывших не бывает. Все будет нормально. Ты сама новой работой довольна?
– Да, меня устраивает, спасибо.
– Платят как?
– Ну, хотелось бы побольше, конечно, но ничего. Жить можно.
– Замуж не собираешься?
– Да какое замуж? Простите за откровенность – после дебила этого я еще долго не соберусь. Да и наши становятся такими же, только еще хуже. Жадные стали, как американцы, а пьют, как раньше – больше еще. Ну, и тот хоть мне не изменял – протестант… А эти по бабам ходят без зазрения совести и при этом все кресты на себя навесили. Простите, это так, бабье…
– Ну ладно, сама во всем разберешься – чего тебе надо, чего не надо. Но ты должна знать: не могу, не имею я права проигрывать. Этим всем. Теперь по секрету. На самом деле все наоборот. Мне, похоже, предлагают одну очень ответственную должность. Называется… Не важно, как называется. Вот тут дела доделываю. А ты не грусти, мы с тобой еще поработаем.
– Вы знаете, Сергей Андреевич, я ведь вас не хотела беспокоить. Заехала тут по делам, а мне в столовой сказали.
– Кто сказал, спрашивать не буду. И так знаю – засмеялся Гусев. – Иди спокойно работай. Все под контролем.
– Ну, я поеду тогда… – Поезжай. Заходи в любое время. Надо будет, я с тобой свяжусь.
– До свидания, Сергей Андреевич.
– Вера направилась к двери.
– Погоди, постой! – словно о чем-то внезапно вспомнив, воскликнул Гусев. – У меня к тебе вопрос. Вернись, присядь. Чаю хочешь?
– Нет, спасибо. Сергей Андреевич, я вас слушаю. – Вера, ты ведь Анну Ганау помнишь?
– Конечно, помню.
– Что ты про нее сказать можешь?
– Красивая женщина, умная, избалованная очень. Честно говоря, была бы мужчиной, влюбилась бы.
– Тебе никто и так не мешает, – засмеялся Гусев. – Это сейчас модно становится. Я шучу. И больше ничего?
– Нет, есть еще одно у меня чувство, что ли… Как будто она не одна.
– Что значит «не одна»?
– Ну, как будто есть еще одна Анна Ганау, и еще, и еще…
– Ну, и какая из них на кого работает?
– А вот этого я не поняла. Мы же всего один раз виделись. Мне указания не было больше с ней встречаться. Да, не было. Один раз я, честно говоря, очень испугалась. Когда я сказала, что компанию им больше составлять не буду и она меня по имени назвала – Вера. «Вера Холодная», говорит. Потом решила, просто совпадение. Вот еще – добавила Вера, – как будто она не одна и в то же время ее нет вообще. Хотя я и дом хорошо помню, и собаку ее, Ромео, и как у них с Никитой роман начинался у меня на глазах, – я не думала, что так все быстро будет, они оба друг друга как увидели, словно с цепи сорвались.
– Да, странно все.
– Что странно, Сергей Андреевич?
– Ну, Вера, это уже мои дела. Ты как будто забыла, где работаешь. Вопросов у нас, как ты знаешь, не задают.
– Да, что-то вдруг забыла, Сергей Андреевич. Ну, я могу идти?
– Да, иди, конечно. Готовься к повышению. Но не торопись. Всему свое время.
После того, как за Верой закрылась дверь, Гусев долго, минут десять, сидел, глядя в одну точку. Затем набрал номер, который помнил наизусть.
– Петр Саввич, Гусев говорит. Хорошо бы встретиться.
На следующий день, когда Гусев уже собирался ехать к назначенному месту, позвонила жена Путевского и сказала, что Петру Саввичу внезапно стало плохо с сердцем, и его увезли в больницу. Когда она это сказала, Гусеву показалось, что сердце сжалось и закололо и у него. Отпустило.
– Куда отвезли?
– В литфондовскую, на Красноармейскую.
– Может, к нам его перевезти?
– Сергей Андреевич, когда его увозили, он плохо говорил, но меня о чем просил, так это о том, чтобы этого не делать. Сказал, ни вам это не надо, ни ему.
– Может, что-то нужно? Продукты, лекарства?
– Спасибо, пока не надо, все есть. Если будет нужно, я позвоню.
Путевской пролежал в больнице до самой ранней весны. Как он выжил, сказать не мог никто – сердце останавливалось на три минуты три раза. Но к середине февраля, когда небо делается ярко-синим, ему стало лучше. Диагноза при этом поставить никто не мог. Так и выписали, без диагноза.
А когда в начале Великого Поста Путевской и какой-то его друг ехали в Троице-Сергиеву Лавру на «Жигулях» этого друга, в районе Пушкина с пересекающего шоссе внезапно вырвался прямо на них бензовоз, но его – совсем уже вблизи – вдруг снесло гололедом: бензовоз на полном ходу сорвался с дороги, провалился в кювет, перевернулся. Цистерна не выдержала и взорвалась. Подоспевшие гаишники обнаружили в кабине бензовоза два обугленных трупа, у которых сгорела и одежда, а, значит, и возможно бывшие у них документы. Номер бензовоза нигде зарегистрирован не был.
* * *
Накануне майских праздников Сергея Андреевича Гусева вызвал к себе первый заместитель директора ФСБ. Когда поднимался на лифте на шестой этаж в кабинет, в голове почему-то мелькнула мысль: «А висит ли Феликс?»
Феликс висел. Но портрет был какой-то новый – в профиль, без кепки и темный, словно в негативе, такой, что было непонятно, Феликс ли это вообще. Мелькнула мысль – да это же совсем другой. Кто? Острый нос, острая вниз борода. Так и просит посох в руку. Ну, конечно, Царь Иван Васильевич Грозный, но только не совсем настоящий, а, скорее, со знаменитого кадра Эйзенштейна, в Александровской слободе, в исполнении Черкасова. Хранитель места. Кощей Безсмертный. Это значит – все уже иначе: осознание именно этого осенило Гусева. Хорошо ли, плохо ли, верно ли, нет, но иначе.
Напротив Гусева сидел высокий, седой, слегка полноватый человек немного старше его – первый заместитель директора ФСБ – и внимательно, почти просверливая взглядом, изучал его лицо.
– Сергей Андреевич, вы, конечно, догадываетесь, зачем вы здесь?
– Никак нет. Но, – Гусев улыбнулся, – если честно, товарищ генерал-полковник, то отчасти.
– Правильно, что догадываетесь. Отчасти. – Заместитель директора ФСБ тоже слегка улыбается. – Так вот. Президенту известны настроения офицерского корпуса, а после того, как напали на Югославию и Евгений Максимович развернул самолет, он, кажется, вообще что-то понял. Ну и здоровье, сами понимаете, возраст, немощи, которые всем известны. Многое надо менять. Пока не поменяли другие. Все развитие идет – само собою идет – к восстановлению того прообраза России, который был дан ей однажды и никогда никуда, в общем-то, и не исчезал. Но этот процесс слишком многие хотят взять в свои руки. Особенно наши лучшие друзья – англичане, ну и без Моссада не обходится. Все хотят посадить своих. Поэтому мы обязана делать свое дело. Речь не идет о том, чтобы назначить сейчас диктатора или, тем более, определять Царя, хотя рано или поздно – будем откровенны – Россия к этому придет. Но сейчас мы идем командой. Все, что вы говорили у Сазонова на даче, и не только там, одобрено. Только не надо спешить. Вместе идем по дороге. Я думаю, вы меня хорошо поняли.
– Понял, товарищ генерал-полковник. Или господин уже…
– Зачем? Спокойно, товарищи, все по местам. Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает. Но все очень непросто. На президента оказывают огромное давление – и оттуда, и здесь. И вы это знаете.
– Знаю, товарищ генерал-полковник.
– Так вот. Тогда, в 91-м, да и в 93-м тоже, у нас другого выхода не было, кроме как поддержать то, что произошло. Потому что ошибка произошла гораздо раньше, когда мы упустили Горбачева. И даже не самого Горбачева, а его договоренность с Киссинджером и Рокфеллером, а потому с Рейганом. Впрочем, Рейган был пешкой, как и сам Горбачев. И еще вот почему. В России нельзя ничего делать, не соблюдая преемственность власти. Любой. Вот почему Руцкого пришлось укоротить, хотя по большому счету он был прав. Был бы не прав, так вообще был бы не жилец, – усмехнулся генерал-полковник. – А так – отсиделся в Лефортове и на молодухе теперь вот женился. В общем, президент наш уйдет сам, как вы и в газету писали. Уйдет с почетом. По-другому нельзя. Проклятья этого революционного больше нельзя допускать. Но все, что должно быть сделано, должно быть сделано. Короче, мы начинаем операцию по внедрению в преступную группировку, захватившую страну в 1991 году.
– Товарищ генерал-полковник, можно один вопрос?
– Слушаю вас, Сергей Андреевич. – Еще в конце 96-го я давал шифровку генерал-лейтенанту Волкову о развернутой на Западе – Америкой и особенно Англией – антироссийской деятельности на Кавказе. Их я еще в Северске получал от агента «Поручик», которого пришлось отозвать.
– Майор Сиренев?
– Он самый.
– Пить он стал сильно. На службу даже приходит на взводе. Уже столько на него пишут – я пока все под сукно кладу. Но не век же…
– Я знаю, товарищ генерал-полковник. Это пройдет у него. Я его хорошо знаю. И причину знаю.
– И мы знаем. Я ждал этого разговора. С вашими кавказскими шифровками все это связано. Точнее, с их источником, – генерал-полковник слегка улыбнулся. – Для нас самих пока многое тут – загадка, скажу прямо. Ну, а если совсем прямо, то так. Все было прочитано и отправлено на самый верх. К самому. И не только нами. Со Знаменки шла такая же информация. Полковник Булгас – кстати, генерал уже – работал. И «Макумба» там проходила. Мы работали с ним вместе – впервые за много лет, замечательно работали. Но Первый наложил запрет. После отставки Александра Васильевича его охватили сплошным кольцом, уже стянули петлю. И это одна из причин, по которой он хочет с нашей помощью уйти, – понимает, что так не уйти ему, а хочется еще и дедом побыть, и порыбачить – все мы люди, и он тоже. Душу ему, впрочем, на три четверти уже ампутировали, когда лечили. Сама семья дала согласие. Но четверть души осталась. Показать вам его резолюцию? – она останется в истории.
Генерал-полковник открыл сейф, достал папку и протянул Гусеву его старые, трехлетней давности шифровки, на которых красными чернилами, размашистым пьяным почерком было намазано: «Прекратить на хер» – и стояла знакомая подпись.
– Рано было нам сегодня об этом говорить, но раз уж так получилось, придется сказать все как есть. Руководить защитой на Кавказе будет поручено вам. И не только этим. Все очень серьезно. Вся история подходит к развязке. Сейчас идет энергетическая подготовка – нефть обменивается на кровь. Кровь земли на кровь человеческую. Энергия этого обмена идет на перекройку истории. И его после лечения за границей этой энергией питают. Собственно, на ней держат. Но он тоже жертва. Ему осталось одно – цепляться за жизнь. Скоро вам ему представят. Готовьтесь.
– Служу России, – неловко, как молодой курсант, а не полковник, которому за пятьдесят, произнес Гусев.
Генерал-полковник протянул ему руку:
– Желаю удачи.
Приехав вечером домой, Гусев попросил жену принести чаю и посидеть с ним. Чай был уже готов, и даже пирог испечен. «Все чувствует – ведь сколько лет прожили!» – заметил про себя Гусев.
– Присядь, Аня.
– Да я и так здесь, рядышком. – Знаешь, у меня скоро будет встреча с Президентом. Похоже…
– Не торопись. Ничего еще не известно.
Гусев помолчал.
– Ты знаешь, о чем я думаю?
– Расскажи, Сережа.
– Помнишь, в русских сказках идет богатырь, или на коне едет, не важно, и приходит к перекрестку дорог, где, как положено, стоит камень с указанием направлений. Стоит витязь перед камнем и читает: «Прямо пойдешь – жену найдешь». Это дорога номер один. «Направо пойдешь – славу найдешь». Это дорога номер два. «Налево пойдешь – коня потеряешь». Это дорога номер три. «Назад пойдешь – смерть найдешь». Это дорога номер четыре. Каждый выбирал свой путь, свою дорогу. Самые смелые шли туда, где их ждала смерть, и побеждали. Сегодня, после разговора на Лубянке на моем камне появилась надпись, указывающая еще одно направление – дорогу номер пять. «По этой дороге пойдешь – славу и могущество добывать России». Уверен, что все наши былинные богатыри, будь у них такой выбор, пошли бы дорогой номер пять. Я тоже хочу идти по ней. Вопрос в том – смогу ли? Ответственность какая! Хватит ли сил?
– Сережа, ты ведь не один. У тебя друзья, соратники. Одним словом – команда. Иди с ними. Они такие же, как ты по своим взглядам, любви к Родине. Если не вы, то кто?
Краска от выспренних, но каких-то очень естественных слов ударила в лицо Анны, и Гусев невольно залюбовался своей женой. Прижал ее к груди.
– Спасибо, Анечка.
– Знаешь, что мы с тобой сделаем? – сказала жена. – Как заведено на Руси. Когда нужно принимать важное решение – идут к Богу, к святым, к старцам. Давай-ка прямо завтра возьмем наших девочек и поедем в Лавру, поклонимся Сергию Радонежскому. Попросим у него благословения.
И вот наступило завтра. Выехали рано, в 5 утра, чтобы успеть на раннюю, когда еще народу немного, и читают понятно, и поют не как на концерте, а истово, думая не о пении вовсе, а совсем об ином. Машину оставили в городе, пошли все вместе: Сергей Андреевич, Анна Васильевна, Маша и Даша – Марья и Дарья.
Литургия пролетела, словно тихий ветер – сами не заметили, как уже очутились у креста, который давал старый седобородой иеромонах. Оказалось, что это знаменитый отец Наум. Он что-то, видимо, увидел, осенил широким крестом каждого, а Сергею Андреевичу сказал:
– Ну, с Богом. Идите к Преподобному.
У раки, чередуя друг друга, иноки читали канон. Вместе с богомольцами все четверо встали в очередь – в притворе. Богомольцы, приложившись, выходили по одному. Среди них – очередная старушка. Она подняла глаза и от раки с мощами направилась прямиком к Гусеву. Подошла, коснулась локтя и тихонько проговорила:
– Молодец, Сережа, что пришел к Преподобному. Он благословляет тебя. Приложись и ступай с Богом.
Поклонилась и ушла. Гусев повернулся к жене. Анна со страхом в глазах искала старушку взглядом. Но ее уже не было. Повернувшись к мужу, она спросила:
– Это та самая, из Хабаровска?
– Да.
Удалось, наконец, встретиться с Путевским, который после больницы поседел, осунулся и согнулся. Глаза впали, обострился нос и даже как-то сузилась борода. Впрочем, на рассуждениях и внятности их все это никак не сказалось – Петр Саввич был по-прежнему бодр. Встречались на даче у Гусева, бродили по майскому лесу, набрали по ходу строчков.
– Петр Саввич, расскажите все-таки поточнее, как вы бы себе представляли монархическое устройство России? Я, конечно, уже и сам прочитал много, да и вы, и коллеги постарались, но все-таки…