Павел уловил в ее голосе заботу, от чего зачесалось где-то внутри горла, под яремной ямкой.
– Ну, хорошо, – он стал раскладывать угловой диван, – Ого… да тут пять человек уложить можно.
Вероника принесла простынь, подушку, одеяло и наволочку с пододеяльником.
– На вот тебе. Справишься? – она бросила ему подушку и наволочку, а сама начала вправлять одеяло в пододеяльник.
Что-то старое и знакомое до боли колыхнулось в душе. Особенно когда они за концы – вдвоем растряхивали в пододеяльнике одеяло. Он слушал сквозь поток налетевших, быстро сменявших друг друга воспоминаний голос Вероники. Смотрел на ее лицо, к которому никогда не был безразличен. «Что за наваждение?» Ощущение уюта рядом с женщиной, которая стелила ему постель, ассоциировало эмоции, волновавшие не одно поколение его предков. Они передали ему все эти сокровища в виде восхитительных чувств, принесенных в сердце живой теплой кровью.
– Ты не слушаешь меня, – раздалось откуда-то издалека.
По глазам Вероники он понял, что она обратилась к нему и ждет ответа.
– Извини… Что ты сказала?
– Я спросила – не замерзнешь ты под этим одеялом? Может, плед еще принести?
– А! Нет – не надо. Достаточно. Спасибо, Вероника, за заботу, – Павел с благодарностью посмотрел на нее.
– Да не за что, Паша. Ты же знаешь – мне приятно для тебя что-то сделать.
Он промолчал. Удивился, что на этот раз ее слова не вызвали прежнего негатива.
– Спокойной ночи, Паша.
– Спокойной ночи, Вероника.
Она ушла в свою спальню, оставив Павла с его размышлениями наедине. Он разделся, выключил свет и подошел к окну: спать почему-то совсем не хотелось, не смотря на поздний час. Темными колоссами за стеклом темнели дома, кое-где освещая в оконных проемах невидимое отсюда таинство чужой жизни. «Раз, два, три, четыре…» Во всей перспективе насчитал от силы полтора десятка светящихся квадратиков. Пришла мысль, что и ему пора бы. Лег, натянул одеяло до самого носа и закрыл глаза. Приятно пахло чистым бельем, с почти неуловимым оттенком присутствия чужой притягательной жизни.
Так он пролежал минут двадцать, пока не понял истинную причину бессонницы, и даже возжелал, чтобы Вероника вдруг оказалась рядом. Но, сразу же, отмел эти мысли – разве не он сам дал ей повод даже не думать об этом. Еще минут через десять он все же забылся. В полусне – в переходном состоянии – появилась Вероника и, скользнув под одеяло, почти коснулась его бока. Павел даже по-настоящему ощутил тонкий, исходивший всегда от ее кожи аромат, и почувствовал, как пахнуло теплом от ее горячего почему-то тела. Повернулся к ней лицом…
– Пашенька, не прогоняй меня… – услышал шепот, – Не могу больше… Думала смогу, но это выше моих сил. Ноги сами принесли.
Ее голос вдруг вывел Павла из пограничного транса. Он, наконец, абсолютно осознал, что это не сон. Что Вероника рядом. Что тепло настоящее – от настоящего женского тела. И это тепло, вливаясь сквозь кожу в его артерии и вены, разносится по всему организму и будоражит железы внутренней секреции. Мысли, четко заработавшие вначале, когда он ощутил почти шок от осознания правды жизни, стали туманиться и расплываться, теряя разумность. И он снова пожалел Веронику. А заодно и себя, представив их двоих, подобно двум пылинкам, летящими в безбрежности мироздания. Две души в необъятной вселенной на мгновение ощутили иллюзию единства противоположностей, задуманных самим создателем.
Через какое-то время, обессиленные продолжительным днем, гостями и друг другом, они спали. Он, раскинувшись, на спине. Она – головой на его плече.
Утром Павел и Вероника ощутили невероятную силу вожделения, сопротивляться которой уже не стали – не та была ситуация. Их сознания не хотели просыпаться в полную силу, доверившись телам, с их жизнеутверждающей функцией притяжения полов. Потом они опять уснули ненадолго, чтобы снова, проснувшись, восполнить длительный пробел естественных отношений. Потом они пили кофе в постели с остатками вчерашнего торта. Потом снова их потянуло друг к другу. И этот прелестный марафон двух изголодавшихся по душевному и телесному теплу людей продолжался до трех часов дня. Похмелье постепенно выдыхалось, принося ясность сознанию. А желание притуплялось, вплетая в отношения нотки безразличия – извечные спутницы пресыщенности.
После трех, изрядно поистрепав возможности тестостерона и эстрогена, и ощутив свои закоренелые привычки, порожденные одиноким существованием, Павел и Вероника решили остатки субботы провести порознь. Слишком сильно рванули. И надорвались. Ни он, ни она, в конце концов, уже не могли смотреть друг другу в глаза, понимая несостоятельность таких отношений. Но каждый питал какую-то непонятную нежность по отношению к партнеру, и благодарность за то малое и такое огромное, что смогла подарить им жизнь за сегодняшние сутки. И эта извечная двойственность отношений мужчины и женщины каким-то образом сближала их еще больше, в то же время, расталкивая к соответствующим полюсам, где было их истинное место.
Павел стоял у дверей, держа в руках сумку с пожитками, первый раз за последний час глядя в глаза Веронике. Было ощущение, что они прощаются надолго, может быть, навсегда. «А ведь, и вправду, никогда больше не повторить того, что произошло между нами сегодня» – подумал он.
– Ну что, пойду я? – Павел нерешительно обнял Веронику и чмокнул ее в щеку.
Она улыбнулась совсем неестественно.
– Паша, если тебе понадобится «скорая помощь», я всегда прилечу к тебе, только позвони. Мы же с тобой друзья? – попыталась она шутить.
– Спасибо, Вероника. Ты – настоящий друг, – попробовал отшутиться и он в том же ключе.
Получилось неуклюже.
Выйдя из дома и сев в ожидавшую его машину такси, Павел почувствовал облегчение. Он – в своей тарелке. В привычном его сердцу состоянии сознания. В машине, что унесет его из этого приключения, более длительной протяженности которого он бы уже, точно, не выдержал.
Остаток дня прошел в большей степени у телевизора. Звонил Ковальский – приглашал в гости. Пришлось лгать – ссылаться на недомогание. И Слава, словно почувствовав что-то, не настаивал, что было не в его привычках.
Утро следующего дня своей пасмурной погодой, с моросящим дождиком, ввергло Павла в уныние, граничившее с депрессией. «Хорошо, – закралось в сознание, – Как раз соответствует настроению, – ему даже не пришло в голову, что именно погода его и создала, – Если бы сегодня было солнечно, наверное, ощущение контраста принесло бы боль несоответствия внутреннему состоянию». Эта мысль, своим несовершенством, исходившим от бешеной смены чувств, стала порождать внутреннюю агрессию с неприятным ощущением напряжения внизу живота, которое снова переходило в уныние и состояние изнеможения. Организм швыряло из крайности в крайность, и Павел не находил себе места. Он прилег на диван, закрыл глаза и стал отвлекать себя мыслями о предстоящих завтра делах, напряженно пытаясь сосредоточиться на них. Но так и не смог. Полезли какие-то воспоминания. И все больше те, которые связаны с обидами и проблемами, порожденными собственной бестолковостью.
39.
Наташа с двумя подругами уезжала на север – кажется, в Воркуту. Он толком не знал куда, да его это в какой-то момент абсолютно перестало волновать. Главное – уезжала. Отношения накалились до предела, и уже тяготили. Встречаться стали редко, потому что Наташа часто плакала, не в силах сдерживать чувства. Его постоянные измены в маленьком городке, конечно же, не остались незамеченными. И хотя, как говорится, со свечкой в ногах не стояла, но мир не без добрых людей. В отчаянии, уже не осознавая, что делает, не понимая своего унизительного положения, она все еще пыталась заговаривать о будущем, настаивала на ясности в отношениях. Но он отмалчивался или ссылался на то, что хочет учиться, и что нужно еще подождать. А когда узнал от одной из Наташиных подруг, что они взяли в райкоме комсомола путевки на Крайний Север, даже почувствовал облегчение. Все складывалось само по себе. Казалось, получал долгожданную отсрочку, по-детски наивно полагая, что его жизнь будет продолжаться, а Наташина как будто замрет в ожидании. До поры до времени. Когда ему станет удобно обратить на нее внимание. Нет, так он, конечно, не думал. Это просто срабатывали удобные, неосмысленные еще ощущения. Позвонив Наташе в тот же день, Паша предложил встретиться. И она, как бы делая ему одолжение, что чувствовалось по тону, согласилась. Возможно, надеясь еще на какое-то чудо.
Он, как всегда в последнее время, с виноватой улыбкой взял ее руку в свою. Чмокнул в щеку, заметив необычное движение: она слегка отшатнулась от него, выразив, таким образом, отчуждение. По инерции они еще исполняли свои старые роли, будто бы обязывающие их доиграть пьесу до конца. До логического завершения. Но выглядела эта игра неестественно.
– Ну, и куда ты навострила лыжи, дорогая? – спросил он после того, как с неудачным приветствием было покончено.
– Ты о чем? О том, что я сегодня собираюсь к бабушке или о том, что мы с девочками уезжаем, – Наташа невольно, по старой привычке разыгрывать его, улыбнулась. И в этом пассаже он вдруг почувствовал такое ее отчаяние, такую тоску по несбывшимся надеждам и такую свою вину перед ней, что стало невмоготу. Захотелось бухнуться на колени и просить прощения, слезно умоляя остаться, умоляя выйти замуж за него. Но мысли об университете и о том, что Наташа, однажды став в позу, сказала – «ты все равно учиться не будешь», не оставляли ему выбора. Он будет учиться, во что бы то ни стало. Да и что может случиться? Придет время, и они снова будут вместе. Обиды забудутся.
– Ну, конечно же, не о поездке к бабушке, – он злился на себя, и это выразилось во фразе.
– Паша, чего ты злишься? Разве ты сам этого не хочешь? Хочешь. Я же знаю тебя. А злишься, потому что инициатива не от тебя исходит. Гордость твоя мужская задета. А о моей – женской гордости – ты никогда не думал?
– Ты неправильно все поняла, – волнами стали накатывать неприятные ощущения, – Я… на себя злюсь… На свою несостоятельность в отношениях с тобой, – сознание поплыло, отчего речь стала сумбурной и бестолковой, – Я готов упасть на колени и просить прощения у тебя… Я потерялся… Я не могу предложить тебе жить без брака еще три года – встречаться, где и как попало. Представляешь? Я – в общаге. В университете. А ты – в своих постоянных разъездах по Союзу. А предложить тебе выйти замуж? Это же все. Конец жизни. Через год мы с тобой взвоем. Ты хочешь жить, как живут наши родители?
Конечно же, он ждал того ответа, который предполагал.
– Да. Я вполне могла бы так жить, – Наташа задумчиво посмотрела на него, – А ты – нет. Вот поэтому я и уезжаю, Паша. Видимо, не судьба нам быть вместе. А раз нет, то лучше подальше. Может, меньше боли в сердце будет?
– Прости, Наташечка, – глаза вдруг застелило пеленой от мгновенного озарения. Заполнившие сердце нежность и жалость раздавили его непосредственность простотой познания жизни. Его женщина оказалась сильней и мудрей его самого – маленького дурачка, кричавшего «хочу!» и не осознававшего, чего же именно.
Через неделю девчонки уехали. Наташа даже не позвонила ему.
Ирина Сергеевна перестала отвечать на его приветствия при встречах. А отец Наташи и вовсе послал куда подальше, сказав при этом, чтобы обходил его стороной, а то, не ровен час, попадет когда-нибудь под злую руку. Одна Полина продолжала общаться с ним, почему-то понимая терзания собаки на сене. Может, потому, что по возрасту они были ближе? А может, потому, что Паша однажды не совсем серьезно, но чувственно поплакался ей о своей любви и судьбе? Или потому, что сама не ровно дышала по отношению к нему? В подробности вдаваться не хотелось. Свои чувства в какой-то степени он перенес на нее, и ей это импонировало. Она напоминала ему о Наташе – о том, что могло бы быть, а ей, видимо, приятно было общение, пусть и приятельское, с уже взрослым мужчиной. От Полины же через полгода он и узнал, что Наташа выходит замуж. Заявление подано. И свадьба через месяц.
Вначале пережив шок, недоумевая и не веря в такой быстрый исход событий, в конце концов, он озверел: «Как она могла так поступить?» Он ее любит, а она, видите ли, замуж выходит. Через пару дней, перебесившись, впал в состояние прострации – и еще два дня пролежал на кровати, почти не шевелясь. Только размышлял и вспоминал. Вспоминал и размышлял – фантазировал, как приедет и увезет ее домой, как будет вымаливать прощение, валяясь в ногах. «Наташенька, моя милая, ну зачем ты так поступила?» Но по мере осмысления в нем стала разрастаться обида. Унижение, пережитое от такого резкого поворота событий, вызвало к жизни самолюбивую гордыню. И на предложение матери – ехать к Наташе – он ответил: «Ни за что!» Самолюбие после этого через пару недель успокоилось. Но еще долго мучило сожаление о случившемся, стимулируя чувство утраты. Оно осталось навсегда. Проросло в душе вечной тоской по чистой и настоящей любви, так и не свершившейся в его жизни.
40.
Почти сразу же после отъезда Наташи он устроился на работу – в ПМК – подсобным рабочим. Еще не закончился сентябрь, а Паша уже стал заглядывать после работы в почтовый ящик – ждал вызова на собеседование, к которому готовился по четырем предметам.
Но событие это случилось только к концу октября. Радостное волнение охватило Пашу, когда он увидел штемпель университета и выведенные почти детским почерком слова среди печатного текста приглашения – «Думанский Павел Петрович». И пусть собеседование – еще не зачисление. Но он своего добьется. Он будет учиться. Теперь это – еще и дело чести.
В назначенный день он с самого утра уже в университете. Собеседование прошло успешно, но отбор есть отбор. Кто-то пройдет, а кто-то и нет: количество мест на бывший «рабфак», а нынче ПО – подготовительное отделение – ограничено.
Поднявшись на четвертый этаж, встретил Ольгу. Она куда-то спешила. Увидев его, по-настоящему обрадовалась:
– А-а, Павлик Морозов. Ну, привет. Как отстрелялся?
– Да, вроде, ничего, – он восхищенно оценил ее взглядом, и она это заметила.
– Ничего, Паша, это ноль, – засмеялась, – А нам с тобой, – Ольга очень четко выделила «нам», растянув гласный звук, и подчеркнула фразу паузой, – нам с тобой, Паша, необходим один критерий из двух. А из «достаточных знаний» и «недостаточных знаний» нам необходим первый критерий оценки, но не второй, – она снова рассмеялась, глядя на озадаченного такой тирадой Пашу, – Очнись, Думанский. Видишь, я и фамилию твою запомнила на всю жизнь… Ладно, побегу, а то шахиня моя меня взгреет. Если подождешь, посмотрю твои результаты.
– Конечно, подожду, – Паша встрепенулся от такого предложения.
– Ну, тогда постой… во-он там – у окна. Я подойду… Только не рассчитывай, что прямо сейчас.
– А я и не рассчитываю.
Ольга ушла. Он видел несколько раз, как она выбегала из своего кабинета, забегала в другие, на некоторое время оставаясь там. И снова возвращалась. Наконец, где-то, через полчаса, она повернула в его сторону.
– Ну, все, Паша, у тебя везде «достаточно», так что девяносто девять процентов, что ты наш.
– Девяносто девять? – Паша погрустнел, не успев толком обрадоваться.
– А что ты хотел? Среди равных результатов будет конкурс аттестатов… Да не бойся ты, – заметила она его реакцию, – Мальчишек наши матроны любят. Вас всегда меньше, чем девчонок, и, как правило, не берут из вас только совсем дремучих. А ты же, Думанский, не совсем… – заметила с издевкой, – Не дрейфь – прорвемся, – она все тараторила и тараторила, – Ой! – вспомнила, – Побегу. А то будет мне от Надежды Александровны… – и уже собралась уходить, но, словно что-то вспомнив, повернулась к Паше и прикоснулась к его груди ладонью, – До декабря, Павлик Морозов. Не вешай носа, – и улыбнулась, словно ей все уже было известно.
А он вдруг вспомнил автовокзал и рыженькую Нину. И такое же прикосновение. Как будто и та, и другая оставляли на нем знак – свой знак, который говорил о претензии на собственность. «Тавро», – улыбнулся, пришедшему сравнению.
И еще почти месяц Паша мучился – думал о своем слабом аттестате. Таскал носилки с кирпичами и подмешивал раствор каменщикам. А по вечерам несся домой, чтобы заглянуть в почтовый ящик. Вера угасала, а сомнения, множась, возрастали. И вот, наконец, двадцать второго ноября он, заболтавшись с друзьями после работы за бокалом пива, пришел чуть позже отца и мамы. Они оба сидели за пустым столом, на котором лежал конверт со знакомым штемпелем. Конверт был вскрыт. И по торжественным позам родителей, всегда в это время находившим себе какую-то работу по дому, понял – или-или.
– Паша, извини, – мама засияла улыбкой, поднимаясь ему навстречу, – Мы не выдержали, сынок. Мы с папой поздравляем тебя. Ты зачислен, – она обняла его и расцеловала в щеки. А отец пожал руку.
Паша схватил конверт и достал листок бумаги. Стали накатывать слезы. Чтобы не увидели родители, пошел в свою комнату. Сел на кровать. Почти сразу же вспомнилась Наташа. В ушах ее голосом зазвучала, повторяясь, фраза – «все равно ты не будешь учиться, я-то тебя знаю». Развернул листок вызова, отпечатанный на ротапринте. Под длинной чертой выведено ровным школьным почерком «Думанский Павел Петрович». «Оля, видно, заполняла».
Первого декабря он был в университете к часу дня. Занятия пэошников по расписанию, вывешенному в холле первого этажа, после обеда. В утренние часы не хватало аудиторий и преподавателей.
Весь поток собрали в актовом зале. На сцене за столом – несколько человек, двое из которых Паше уже известны – Оля и Надежда Александровна. Еще один – проректор по учебной части. А двое других – секретарь комсомольской организации университета – парень с несоразмерно высоким лбом – и председатель студенческого профкома – полная женщина лет тридцати пяти. Проректор первым после представления Надеждой Александровной сказал короткую речь, поздравил с началом обучения, пожелал, чтобы все в следующем году стали студентами и ушел. За ним последовала председатель профкома, сообщив на прощание, что она чуть ли не мать родная, которая будет в случае каких-либо конфликтов с администрацией защищать их интересы. А за ней минут через пять после нескольких призывов или лозунгов отправился и секретарь. Поднялась Надежда Александровна.
– Ну… – она сделала паузу, ожидая тишины, – меня и нашего методиста вы все прекрасно знаете, ибо с каждым мы общались лично… По крайней мере, Ольга Леонидовна… – она показала рукой в ее сторону, – точно.
Появился одобрительный шум голосов. Затем заведующая сказала, что главное – это успеваемость и достойное поведение, как в здании университета, так и везде.
– Особенно обращаю на это внимание мальчиков, – заключила она, – Попадание в отделение милиции означает отчисление. Так что делайте выводы. Это касается и распорядка проживания в общежитии. Мы все люди и все можем понять, но… – она замолчала, глядя в зал, – существуют рамки, за пределы которых заходить не следует. И вы их, конечно же, знаете. А посему и оставайтесь в этих социальных рамках, если хотите продолжить обучение в стенах университета.
Еще минут пять после того, как успокоился шум в зале, Надежда Александровна знакомила слушателей с правилами и традициями, сложившимися за годы существования подготовительного отделения, сформированного, оказывается, на базе рабочего факультета. В конце концов, как и проректор, она поздравила всех с началом обучения в университете.
– И хоть вы еще не студенты, – сказала, – а только слушатели, тем не менее, вы – в стенах alma mater, – Паша обратил внимание на непривычное для него ударение в слове «стенах», – и я поздравляю вас с этим… – раздались нестройные хлопки. Надежда Александровна подняла руку, останавливая их, – А сейчас, – продолжила, – наш методист – Ольга Леонидовна доведет до вас кое-какие организационные вопросы.
Паша сидел – слушал заведующую, но раз за разом посматривал на Олю. С каждым новым взглядом в нем подспудно крепло убеждение в правоте рождавшейся страсти, прораставшей пониманием, что Оля – уже – принадлежит ему. Это поражало и ум, и сердце, которое толкало взбудораженную чувствами кровь во все приделы плоти. Темные каштановые волосы, смуглая кожа манили воображение своей загадочностью, намекая на принадлежность ее далеких предков к одному из южных народов. Паша даже не задумывался о причине возникновения такой мысли. Осознание ее лишь вело к вопросу – почему: почему, глаза у нее не карие, почему они зеленые – колдовские? В Оле, и вправду, что-то было от ведьмы. Что-то такое, от чего и притяжение, и смутное опасение, синтезируясь в сознании, создавали сладостное состояние ожидания, наградой за которое виделось нечеловеческой силы наслаждение. Ее, проступающая сквозь формальности социума, природная независимость обещала вечную борьбу. Смену бушующего пламени и пенного шквала океанского шторма. В какой-то миг Паша даже ощутил в себе все это, глядя на девушку. Как будто ему открылась на мгновение правда жизни, о которой в обычном состоянии можно только догадываться. И это настолько усилило притяжение к ней, настолько пленило, что таким, как прежде, его сознание уже оставаться просто не могло. Он вспомнил ладонь на своей груди, и вдруг понял значение ее таких красноречивых взглядов, которые иногда перехватывал. «Бог мой! Как до жирафа… – подумал с замиранием сердца, – Чувства не проведешь. Подсознание давно уже все прочитало в ее глазах…»
Ольга Леонидовна о чем-то информировала аудиторию, жестикулируя сдержанно. А Паша слышал только тембр ее голоса, вполне осознавая о чем речь, но не слыша частностей – любовался ею. Опыт, бурливший в нем кровью предков, говорил, что не дай бог в такую влюбиться, что ее природная независимость вряд ли позволит ей стать чьей-то по-настоящему. Но от этого восставал мужской дух соперничества. Возникало желание покорить женщину, чья строптивость обещала вожделенную радость победы. И не важно, что в рукаве судьбы может быть припрятано поражение. И даже не важно, что победа, по всем законам полярного мира, как раз и будет поражением, ибо эти два понятия – суть одно. Появился азарт, и лекарством от него могла быть только борьба. Смутное понимание ее, как удовольствия, которое дарит процесс подготовки, понимание сути любви, как величия ожидания ее даров, уже вносили в сознание игру всех оттенков чувственности. И она – эта чувственность – пульсировала в молодом здоровом теле, восторгом отзываясь в потаенных уголках души…
Аудитория зашумела голосами, звуками шагов и хлопаньем откидных сидений. Мероприятие закончилось. Занятий сегодня не будет. Завтра – по расписанию. Паша нехотя поднялся и влился в поток направлявшихся из зала людей: выходил с правой стороны. А Оля – он увидел в последний момент – вышла с левой. «Случайной встречи не получилось, – оценил ситуацию, – А может, ее кто-нибудь в холле остановит – спросить что-нибудь?» Так, в принципе, и случилось. Но вокруг собралась толпа. Вопросы оказались у многих, особенно у иногородних – мест в общежитии всем не хватало. Паша решил не подходить – все равно толку от этого не будет. Но Оля сама заметила его – видимо, искала.
– Думанский?! Павел?! – громко, с оттенком официальности позвала она, – Подождите меня у нашего деканата! Нужно кое-что уточнить по вашим документам!
Паша насторожился. Хотел задать вопрос. Но передумал. Кивнул и направился к лестнице, чтобы подняться на четвертый этаж. Шел медленно. С надеждой, что Оля его догонит. Но поднявшись наверх, еще минут пятнадцать простоял у окна рядом с дверью своего деканата, как называли между собой кабинет завотделением: атавизм, доставшийся в наследство от рабфака – рабочего факультета, где была должность декана.
– Ну, слава богу, – выдохнула Оля, подходя, – Со всеми разобралась. Осталось – с тобой.
– А что у меня не так? Что там с документами? – Паша заметно волновался.
– Да успокойся ты! – она как-то загадочно взглянула на него, – Это повод, – Оля отомкнула, повозившись, замок, ворчливо выговаривая при этом какому-то Ивановичу, – Заходи, – скомандовала, пропуская его вперед.
– Блин, а я волнуюсь, думаю – что у меня не так… А это…
– А это развод, – она весело рассмеялась, – Эх ты! А еще Думанский! – обыграла она его говорящую фамилию, – Опять будешь мне должен.
– А теперь уже за что? Я и так с тобой не рассчитаюсь до конца жизни.
– Иди сюда… Садись, – она загадочно посмотрела на него, – Вот тебе бумага… Вот тебе ручка…
– Зачем? – не удержался он от вопроса.
– А ты думаешь, Надежда Александровна зря говорила про общагу? Двоих сегодня турнули. Из тех, кого вчера заселили.
– Да ты что? – вырвалось у Паши.
– Да! – как-то по-детски воскликнула Оля, – Решили новоселье отметить. Да так отметили, что вахтерша коменданта вызывала. Понятно – даже до ректора дошло. Сейчас вопрос решается об отчислении. Ну, на отделении их, может, еще и оставят, а вот в общаге, точно, нет, – одним духом выпалила она.
– А я здесь при чем? – ошарашенный ее тирадой поинтересовался Паша.
– Ну, Думанский! Ну и сообразительный же ты. Уже мог бы и понять – что к чему. Короче… быстренько пиши заявление на имя заведующей… – она покопалась в бумагах, – Вот тебе образец. Я думаю, что Надежда Александровна не будет против. Она сама мне поручила продумать, кого лучше подселить.
– Оля… Я тебя люблю, – Пашу охватило чувство благодарности, – За что же мне такая милость?
– Кончай, Думанский, с соплями. Пиши – у меня без тебя своих дел хватает, – она изобразила деловитость и собственную незаинтересованность. Как будто исполняла долг, а Паша ей, видите ли, мешал.
– Молчу, молчу… Спасибо, Оля. Без тебя… – она бросила на него нарочито гневный взгляд, сквозь который пробивалась улыбка.
– Все, Паша, все… Пиши. Сегодня заведующей уже не будет. Завтра узнаем – подпишет или нет? – предупредила Оля его вопрос, давая понять, что она занята, и пора прощаться.
– Еще раз спасибо, Оля.
– Пока не за что, Паша, – не скрывая нетерпения, ответила она.
– Ну, я пошел, Ольга Леонидовна? – он застыл, шутливо изображая почтительность.
– Тебя уже здесь нет, Думанский, – засмеялась она его выходке, – Давай, давай… выметайся.
Паша сделал полупоклон, и, пятясь, вышел из кабинета. Через секунду приоткрыл дверь, как бы спохватившись:
– До свидания, Ольга Леонидовна.
Она шутливо замахнулась на него взятой со стола папкой, и он быстро закрыл дверь. «Дай бы бог, Надежда Александровна подписала», – подумал. Ощутил в груди тревогу, но в тот же момент почувствовал сменивший ее восторг: «Ну, Олечка! Ну, молодец, девочка! Надо коробку конфет ей взять… Хорошую».
41.
На следующий день Паша приехал на занятия на час раньше – не терпелось поскорее узнать результат. Он подходил уже к двери, когда из нее выбежала Оля.
– А, Думанский? – она, кажется, удивилась, – Привет! Подожди меня. Я сейчас, – проговорила на ходу.
– А как там? – уже вдогонку спросил он.
– Терпение! – улыбнулась, повернувшись.
«Судя по всему, получилось», – Паша, по привычке пошел к окну.
Через пару минут вернулась Оля.
– Сейчас, – она исчезла за дверями и тут же появилась с листком бумаги, – Вот… 213-й номер. Общага на Первомайской, 13. Знаешь, где это?
Паша хорошо знал, где это. До сих пор, когда вспоминал, в душе возникало стыдливое противоречие, что в то летнее утро проснулся не там и не с той.
– Да, Оля, конечно. Знаю: пятиэтажка из красного кирпича. Сразу за сквером.
– Прекрасно. Сейчас идешь на второй этаж – в кассу… В этом корпусе, – уточнила, – Называешь свою фамилию, – она зачем-то ткнула его пальцем в грудь, – Распоряжение я уже занесла… Платишь два пятьдесят, и с квитанцией – к коменданту.
– Оля, ты чудо. Спасибо тебе, – Паша с благодарностью посмотрел ей в глаза.
Она опустила ресницы. Но тут же вздернула их, будто испугалась собственной откровенности. Это снова была та же Оля, с присущим ей шармом легкой бравады. Она снова хитро улыбалась, спрятавшись за своей привычной маской.
– Спасибо в стакан не нальешь и в постель не положишь, Думанский, – засмеялась весело, – Ну все, некогда мне с тобой. Дерзай – у тебя еще есть время до занятий.
Паша не просто был благодарен Оле. Понимал – между ними уже завязываются чувственные отношения. Но желание обладания женщиной не означает самого обладания. «Если что-то и начинать с ней, – думал, – надо видеть перспективу и представлять ее настолько четко, насколько это возможно». А вот перспективы этой он не видел. По крайней мере, пока. Да, с Ольгой было приятно. Она очень нравилась ему. Но интуитивно он осознавал, что не справится с ней, не сможет уравновесить ее энергию. А отсюда появлялась неуверенность. Срабатывал инстинкт самосохранения. И пока он был сильнее, какая уж тут перспектива? Вот если бы тяга к женщине – инстинкт продолжения рода преобладал над инстинктом самосохранения, перспектива нарисовалась бы сама собой – Паша это уже однажды испытал. «Если бы не армия, – вздохнул, – Если бы не растянувшаяся пауза в отношениях…» В груди появилось неприятное тянущее чувство. Он встряхнул головой, выходя из охватившего сознание транса. Поговорка – «обжегшись на молоке, на воду дуют» – пришла сама собой, и стало не по себе от мысли, что с ним такое может повториться. Но в то же время, как бы втайне от себя, он желал повторения этого чуда. И боялся. И хотел. И это раздвоение, пытаясь интегрироваться в нем, снова отзывалось душевной болью, порой привносившей в переживания надежду, а порой – чувство безысходности. «Неужели, еще один шанс… И похоже, и не похоже… Да нет, – спохватился, – это обыкновенное чувство благодарности за ее симпатию ко мне. Это – невозможность в той же степени дать ей что-то равнозначное. Брось, Думанский», – он улыбнулся, заметив, что обращается к себе так же, как Оля.
Паша успел до занятий заполучить драгоценную квитанцию об оплате общежития и сбегать в магазин – купить огромную коробку «Ассорти». Повезло. Правда с полчаса пришлось потолкаться в очереди. Предусмотрительно решил завернуть ее в упаковочную бумагу – попросил продавщицу, удивленную таким пассажем, а потому, наверное, и не отказавшую. Теперь надо как-то – по возможности незаметно передать ее Оле. Вспомнил, что за углом магазина видел телефонную будку с разбитым стеклом. «Точно! – Паша вошел и попытался закрыть железную перекошенную дверь. Попытка оказалась безуспешной, – Слава богу, – усмехнулся, – хоть аппарат на месте». Отыскав среди мелочи «двушку», набрал номер подготовительного отделения, надеясь, что на звонок ответит Оля.
– Подготовительное отделение университета. Слушаю вас.