«Ну, слава богу», – Паша сдержал вздох облегчения.
42.
Поздним вечером, когда заканчивалась последняя пара, кроме проводивших занятия преподавателей и слушателей в корпусе уже никого не оставалось.
Сегодня Оля задержалась. «Ладно, – согласилась, когда Паша позвонил, – я и так собиралась остаться. У меня есть кое-какая работа, которую я не могу отложить на завтра. Так и быть – тебе повезло. Проводишь меня». Обрадованный, он чуть не спросил, что это за работа такая срочная. Но вовремя спохватился: Оля, по своему обыкновению, могла бы его и высмеять, задай он такой вопрос. «А может, она из-за меня остается? – в просвет сознания просочился вездесущий эгоизм, – А работу так придумала – хорошая мина при плохой игре?» Мысль, появившись предположением, начала крепнуть, хамовато отбрасывая в сторону слабеющие сомнения.
Суть да дело, но так долго тянувшийся час последней пары, наконец, позади. И Паша, заранее забравший из гардероба свою куртку, спустился по широкой лестнице на первый этаж. Собирался подождать Олю на улице. Думал – она задержится, чтобы не встречаться со слушателями. Но, к удивлению своему, увидел ее внизу – в холле, когда спускался по последнему лестничному проему.
Оля почувствовала его взгляд и обернулась. Какое-то щемящее чувство возникло в сердце. Но обстоятельства развиться ему не дали – надо было действовать. И она пошла к дверям. «Пусть догоняет». Паша ей нравился. Очень. Не походил он ни на кого, с кем до этого сводила жизнь. «Но ведь такого не привязать к себе, – думала, – Даже если постараться – черта с два получится. Он по жизни – ничей. У него это на лбу написано. Слишком мягок с виду, но, стоит приглядеться, и понимаешь – иллюзия».
Он догнал ее метрах в двухстах от корпуса. Не спешил. Выжидал, когда разбегутся коллеги. Раз Оля затеяла такую игру, значит так надо. «Конспиратор, – не сдержал улыбку. Но отнесся с пониманием, – Зачем ей ненужные разговоры, когда нет отношений? Да и перспектива отношений непонятная. Так – игра какая-то детская. В поддавки. Не по-настоящему».
– Здравствуйте, девушка… – начал было он.
– Паш! Давай без банальной пошлятины обойдемся – не люблю, – прервала она его, – И тебе это не к лицу, – остановилась, притронувшись своей рукой к его руке. Пристально взглянула в глаза – снизу вверх.
Так они простояли с полминуты или больше. Пауза затягивалась. Оля молчала. Она как будто проверяла: как долго он сможет выдержать ее взгляд. Словно играла – кто кого пересмотрит. А он, завороженный ее прямолинейностью, ее проникновенной близостью, красотой ее глаз, казавшихся сейчас – при свете фонарей еще притягательней, просто наслаждался моментом. Наконец, она улыбнулась.
– А пошли ко мне, – выдохнула с вызовом, – На рюмочку чая. Только сразу предупреждаю: все свои фантазии засунь куда подальше. Сегодня они тебе не понадобятся.
Паша оторопел. Не знал, что и ответить. Слишком неожиданно для него это прозвучало. Но больше всего смутило «сегодня». А завтра? А послезавтра?
– Ты что – дар речи потерял, Думанский? Или спужалось дитятко к двадцатипятилетней тете идти?
– Оля… – Паше вдруг так захотелось сказать ей что-то хорошее, – А мне казалось, что тебе не больше двадцати двух. И то это по моим логическим подсчетам.
Она рассмеялась.
– Думанский, ну почему мне приятна твоя наглая лесть?
– Да не лгу я, Оля. Правда, так и думал.
– Нет, друг мой сердешный, ты ошибался, и, как видишь, намного.
– Оль, ну брось. Разве это предмет разговора?
– Предмет, Пашенька, предмет. В кои-то веки понравился мужик, а его пеленать еще надо, – она засмеялась, – Ладно, забыли. Ну? Так что? Идешь ко мне чай пить с конфетами?
– А что? Я могу отказаться? – перенял он ее тон, – Я альтернативы не вижу. Тем более что фантазии я уже успел засунуть – глубже быть не может.
После того, как высказался, на душе стало легко. Движением предложил взять себя под руку, и они пошли, перебрасываясь репликами, не имевшими никакого отношения к чувствам. Он не спрашивал, куда она ведет его. Просто шел, доверившись. Не спрашивал, как далеко идти. Не интересовался – будут ли они одни. Не хотелось даже знать о чем-либо конкретном, меркантильном, чтобы не лишиться этой легкости, не испортить то, что пришло неожиданно. Наконец, они оказались на бульваре Победы, уходившем к железнодорожному вокзалу.
– Ну вот – моя улица, – сказала Оля, – Здесь я живу с самого рождения. Сначала с родителями и бабушкой. Потом с бабушкой вдвоем. А теперь одна.
– Оля…
– Паша, если ты хочешь спросить о моих родителях, отвечу коротко. Они оба живы. У каждого своя семья. Сначала ушла мать, а потом и отец приженился. А бабушка умерла три года назад, – и опять она остановила его жестом, не давая сказать. Снова взяла под руку, – На этом тему за-кры-ва-ем. А вот, кстати, и мой дом. Пошли быстрей, а то я уже совсем окоченела.
Они поднялись на последний этаж трехэтажного дома. Очень старого. С широкой лестницей. Вошли в квартиру, показавшуюся Паше неуютной еще из прихожей – из-за непривычно высоких потолков. Он помог Оле снять пальто. Разделся сам и последовал за ней в необъятное помещение гостиной.
В доме было очень тепло, и постепенно сознание приобщилось и к этим потолкам, и к огромным комнатам. Паша с интересом разглядывал кучу всякой всячины, расставленной по полкам книжных шкафов. Особенно его внимание привлекли статуэтки – бюсты, копии скульптур, фаянсовые фигурки людей и животных. Они везде, куда ни посмотришь. Но больше всего – книг. Никогда прежде ему не приходилось видеть столько ни в одном доме. А тут! Паша по-детски стал восторгаться, не в силах скрыть своего восхищения. И Оля вдруг ощутила в себе двойственность – увидела в нем мужчину и ребенка одновременно. И от этого в ней проснулись чувства, доселе ей незнакомые – щемящее ощущение запредельной близости. Не той – опустошающей, которую вменил создатель, разъединив полюса, когда возникает чувство единства между мужчиной и женщиной, не обремененных ничем иным кроме желания соития. Это чувство захватило какие-то глубинные слои психики. Оле захотелось обнять Пашу, закрыть своим телом, защитить от жестокого и равнодушного мира. В первое мгновение она даже испугалась. Отстранилась, как смогла, от этой эмоциональной вспышки в себе. И снова испугалась, что чувства бесследно исчезнут. Вернулась к ним. Но как только они воспряли, в душе вновь появилось сопротивление им. И эта защитная реакция организма, сдерживала разбухавшую потребность обладания. Умом понимала, что не ей судить о том, что будет, и как. Но интуитивная преграда, возникшая, вроде бы, на пустом месте, тревожила. Оля как будто знала, что отношения с этим человеком принесут ей только разочарования. И машинально защищалась от этого.
Чай пили в огромной кухне за круглым столом со скатертью. Болтали обо всем, что приходило в голову, как старые друзья, которые давно не виделись, и у которых накопилось достаточно всего, о чем можно сообщить друг другу. В какой-то момент у Паши возникло чувство беспокойства, заставившее посмотреть на часы.
– Оля, – он встал из-за стола, – к сожалению, мне пора. Иначе я опоздаю на последний автобус, – возникла мысль, что вот сейчас она предложит ему остаться.
– Да, понимаю, – согласилась Оля, вопреки его надежде и собственному огромному желанию, с которым отчаянно боролась, – Конечно, Паша, – в душе появилась горечь нереализованного желания. Горечь, запершив сначала в горле, переместилась в район сердца. И вдруг там – совсем неожиданно трансформировалась в чувство удовлетворения собой.
43.
Родители, вроде, казались довольными, что сын получил общежитие – не надо каждый день ездить за двадцать километров, а с другой стороны – нет. Особенно мама, которой не хотелось отпускать свое дитя в люди.
– Знаю я эти общаги. Сейчас тебе не до учебы там будет, – ворчала она, – И пообещай мне, что каждые выходные будешь приезжать домой.
– Хорошо, мама. Обещаю.
– Деньги я тебе на месяц сразу все не отдам, а то тебя тогда не дождешься, да и голодным будешь сидеть. Десять рублей на неделю. Остальное – картошку, закатки – раз в неделю возьмешь из дому… Не надорвешься, – добавила она, – И мне спокойнее.
– Хорошо, мама, – он как раз собирал сложенную матерью стопку одежды, – Да я же стипендию буду получать… Целых сорок рублей, – Паша засмеялся.
– Ну-ну, – сказала мама, – А душ там хоть есть?
– Не знаю. Должен – по идее… Мам, ну не может же быть, чтобы в общежитии не было душа, – заключил он.
– Ну, все, сынок, с Богом, – мама поцеловала его в щеку, – Веди себя там достойно, – она торопилась на работу.
В общежитие он попал уже к одиннадцати. Вещи оставил около вахтера, и пошел в комнату коменданта.
Его снова встретила неприветливая женщина. Лет сорока, как ему показалось вчера.
– А-а, на место этих, – она как будто уже и не помнила его, – Смотри… как там тебя, – она заглянула в лежавшую тут же на столе тетрадь, – смотри, Думанский, чтоб у тебя, как у этих не получилось, а то быстро вылетишь…
И комендант сообщила, чего в общежитии делать категорически запрещено.
– Особенно, – она внимательно посмотрела на Пашу, – это касается баб и винища.
По ее словам, одно без другого – как бы и не бывает. В итоге она выдала ему матрац, подушку, одеяло, две простыни, наволочку и полотенце. «Как в армии, – отметило сознание, – Только что ножного нет».
– Заноси свои вещи… если они у тебя есть. А потом придешь за этим. Я буду пока здесь. Вот ключ. Потеряешь – делаешь за свой счет.
«Ну и мымра». Паша вышел из подсобки и отправился за сумками. А оттуда по лестнице поднялся на второй этаж. Дверь в его новое жилище оказалась незапертой. Он толкнул ее и из полутемного коридора шагнул в ярко освещенную солнцем комнату. На мгновение прищурившись, сквозь ресницы увидел сидевшего за столом, спиной к нему, русоволосого парня.
– Добрый день.
Парень обернулся и ответил на приветствие.
– К нам? Заселяешься? – он встал и протянул руку, – Слава.
– Павел, – ответил Паша на рукопожатие, – Слава, ты никуда не уходишь?
– Нет. А что?
– Да мне еще нужно к коменданту. За тряпками. Руки будут заняты – не до ключа.
– Понял.
Когда Паша вернулся, в комнате уже было двое.
– Паша, – встретил его у двери, чтобы помочь, Слава, – Познакомься – это тоже наш человек.
– Колычев… – представился «наш человек», и добавил, – Александр.
– Очень приятно, – Паша бросил матрац со всем остальным на кровать и подал Александру руку, – А что так официально? – улыбнулся.
– Спроси что-нибудь полегче, – пошутил Слава, – Не вводи в ступор товарища.
– Ой, нарываешься, Ковальский, – засмеялся Александр, – Ну, Саша. Вот не дай тебе пожрать – дай подколоть кого-нибудь.
Паша посмотрел на пустую без постели кровать.
– А что – нас пока трое?
– Пока да, – ответил Саша, – но, думаю, ненадолго. Свято место пусто не бывает.
– Ну, что? – повернулся от стола Слава, – Сегодня вечером сам бог велел?
– Не, мужики. Вы как хотите, а я – пас, – возразил Паша, – Не хочу человека, который меня заселил, подводить. Насколько я понял, у вас здесь очень строго, – слукавил он, вспомнив свой весенний визит к двум Нинам.
– У нас? – удивился Слава, – Ты это о том, что было? – спросил.
– А о чем еще?
– Так ты просто не в теме. Вадик сам по себе дурак дураком, когда выпьет, а тут еще колес наглотался каких-то. Вот его и заглючило на комендантшу. Не понравилась она ему, видите ли. А кому она нравится? Но мы же не бегаем по общаге и не орем во весь голос, что она стерва… А второй – Колян… этот так – подпевала кулацкий. Он за Вадиком, как нитка за иголкой. Ну и попал под раздачу вместе с ним, потому что тоже глотал эту гадость и тоже орал. А у стен, как ты сам понимаешь, уши есть… Вот так-то, Паша, – закончил он, – А по-нормальному… все можно.
– А я думал – их просто застукали, – снова слукавил Паша.
– Ага. Да тут, студенты говорят, временами такое твориться, что хоть вывеску меняй – «общежитие» на «бордель». И все ничего. Просто здесь коса на камень напоролась. Личное, так сказать. Ну и дебош…
– Все понятно, – Паша потер ладони, – Сабантуй, так сабантуй – я не против, если по-нормальному. Только… где что взять?
– А ты не волнуйся, мы уже… А следующий раз твоя очередь отовариваться будет. Сочтемся, Паша.
44.
Через две недели, когда в следующий раз Оля пригласила его к себе, Паша понял, что все в его руках. Что вся ее рисовка, все слова о дружбе – не больше, чем защита. Оля – такая волевая с виду, боялась брать на себя инициативу полностью. Это способ выживания. Все же ее существо желало другого, и поэтому поведение расходилось со словами. Она как будто выжидала. Как будто проверяла и его, и себя. И Паша решил: раз так – не будет торопить события. И хоть близости хотел, все же боялся, что Оля может привязаться к нему слишком сильно. А тогда события могут развиваться трагично для нее, потому что Пашин интерес был до неприличия прост. Ему легко и хорошо с Олей. И этого, он считал, достаточно до тех пор, пока вот это «хорошо» не кончится.
«А ей?» – не заставила ждать своих логических противоречий диалектика. Вот здесь и пролегала черта дозволенного. Если он увидит, что Оля слишком привязывается к нему, то роль друга – это лучшее, что может быть в отношениях. А если дружба будет подразумевать близость, без каких-либо обязательств, кроме дружеских, тогда он готов и к близости. Но он должен убедиться в таком порядке вещей. А для этого нужен откровенный разговор. Нужна инициатива со стороны Оли. А инициативы, как таковой, и нет: только странная, по-детски наивная игра, словно тебе разрешили смотреть, как другие играют в песочнице, но, ни играть самому, ни трогать игрушки не разрешили.
На этот раз Оля, вызвав его из аудитории во время лекции, сказала, что идет домой, и что он к ней придет самостоятельно.
– Надеюсь ты не забыл, где я живу, – сказала под конец.
– Да ты что, Оля? – улыбнулся он, – Я и с завязанными глазами тебя найду.
– Ну, тогда я пошла. Ничего с собой не тяни к чаю, Думанский, я испекла торт, – сказала она нарочито серьезно. Повернулась и быстро зашагала к лестнице.
«Странные отношения у нас складываются. Непонятные какие-то… Ну, непонятные, пожалуй, только для меня, – рассудил, – для нее, скорее всего, понятные». В глубине души вот это ему и не нравилось. Хотелось чужой инициативы, но не хотелось быть пешкой в чьей-то игре. Даже в Олиной. И даже при условии качественной трансформации – стать ферзем. Не нравилось сознанию, которое никак не могло постичь логики загадочного женского поведения. А вот подсознанию нравилось. Подсознание ощущало прелесть молодости и легкость флирта, обещавшего волшебную сказку с прекрасной принцессой в главной роли. И пусть сознание прибегало к интуиции, которая дула на воду, обжегшись на молоке, подсознание через чувства взывало к продолжению обещавших наслаждение отношений.
Паша проехал на заиндевевшем троллейбусе до вокзала – две остановки от Олиного дома. Купил красивую кремовую с легким чайным оттенком розу, и назад пошел пешком. Благо – недалеко. Поднимаясь по лестнице и разворачивая газету, прятавшую цветок от мороза, снова ощутил в себе двойственность. Ноги несли навстречу ожидаемой сладостной неизвестности. А под ложечкой – не то, чтобы страх – скорее, ожидание подвоха от жизни: что-то, что не давало расслабиться в полной мере и познать радость бытия.
Вот и знакомый звонок. Паша постоял несколько секунд, собираясь с духом, нажал на кнопку и замер в ожидании. За дверью послышались шаги. Потом наступила тишина. Потом снова шаги и снова тишина.
– Кто там? – послышался Олин голос.
– Думанский… Павел Петрович.
Дверь открылась, и он протянул Оле розу.
– Входите, Павел Петрович, милости просим, – Оля рассмеялась, – Ну вот не можешь ты, Думанский, без претенциозности, – она поднесла розу к лицу, – Какая прелесть!
– Учитель хороший попался, – парировал он, – Как ты ко мне обращаешься, так я и представился.
– Спасибо за розу, Паша, – она вдруг сделала серьезный вид, хотя глаза продолжали искриться смехом, – Обещаю впредь, – она положила руку на сердце, – обращаться к тебе вне стен университета только по имени. Замечание принято.
– Да это не замечание… Просто так… в процессе разговора, – получилось, будто извинялся, – А в фартуке, – красиво ушел в сторону, – ты еще прелестней.
– Раздевайся, маленький лгунишка, будь как дома. И приходи ко мне – на кухню, – она повернулась и ушла.
«По всему – будем пировать», – Паша, с удовольствием втянул ноздрями воздух. Снял куртку и повесил на очень высоко закрепленную вешалку. «Как она до нее достает?» – подумал. Но тут же, под вешалкой увидел не замеченную почему-то прошлый раз невысокую, сантиметров двадцать пять, полку для обуви, которую, видимо, использовали и как подставку. Через полуоткрытую дверь в комнату виднелся экран телевизора, и доносились по очереди голоса дикторов – мужской и женский. «Как раз «Время» идет, – вспомнил, – Интересно, чем все кончится с Ельциным?» Позавчера Борис Ельцин был отстранен от должности первого секретаря Московского городского комитета партии после того, как выступил с критикой медленного проведения реформ. «Зашевелились гады, – Паша язвительно улыбнулся, – Конечно, спуску не дадут. Однако и он – не подарок».
– Ну, где ты там? – раздался Олин голос.
– Иду, Оля, иду, – он вошел в кухню.
Все внимание – на стол. Накрыт – по-царски. Буженина. Рыба красная. Яйца фаршированные. Какие-то салатики в салатницах. Даже бутерброды с красной икрой. Правда, всего понемножку. А все это великолепие завершают бутылка «Фетяски», красивый старый подсвечник на три свечи – в центре – и узкая высокая вазочка с принесенной им розой. Падкое на аналогии сознание вытащило из памяти фрагмент фильма, который недавно смотрел по «видику» у одного из знакомых, и сцену из него – романтический ужин, который в итоге банально закончился постелью. Ужин – прелюдия к ней. Паша все так и понял. И все же ему не хватало еще чего-то. Чего-то такого, что гармонизировало бы его внутреннее состояние. Подавляло сомнения. «Знак? – подумал, – Или наша традиционная хлебосольность? Может, ей просто приятно быть со мной? И не более того? Ведь говорила же – засунь все свои фантазии подальше». Появилось ощущение, что чего-то не хватает. «Ты болван, Думанский, – обратился к себе, как это обычно делала Оля, – она же тогда очертила время – сказала «сегодня». И вообще: определись, что тебе здесь надо. Иначе запутаешься так, что мало не покажется. И чем дальше это будет продолжаться, тем труднее решиться на выяснение… А если у нее все серьезно? А ты своим молчанием дашь ей надежду на взаимность? Она же все поймет так, как настроилась – выдаст желаемое за действительное». Паша в какой-то степени даже растерялся. Думал о чаепитии с обещанным тортом, когда шел сюда. Дружескую беседу. Ну, флирт, ни к чему, казалось, не обязывавший. А тут? «Как это все понимать?» До него вдруг дошло, что надо что-то сказать. Некрасиво молчать. И он выпалил первое, что пришло в голову.
– И где же ты все это достала? – изображая восторг, удивился он.
– Да вот достала… По случаю. Нравиться? – она не скрывала удовольствия от его реакции, отчего природное женское кокетство в ней проявилось в полной мере. Это так было обворожительно, что Паша залюбовался ею. И, конечно же, Оля его реакцию увидела и оценила. А он понял, что случилось, и пожалел об этом. Все шло по какому-то сценарию, увлекавшему его в сети, выпутаться из которых с каждой минутой становилось все труднее и труднее. Складывалась ситуация, когда без потерь, без военных действий обойтись уже почти невозможно. И никакая дипломатия сознаний не в силах отменить обещания, данные языком тел. Отменить безболезненно связь, установившуюся в процессе этих немых договоренностей между ними. И Паша из двух предложенных неискушенным умом вариантов поведения, выбрал второй – сдаться на милость победителя. И хотя ни о каких военных действиях речи не шло. И агрессии, как таковой, со стороны Оли не было. А была лишь экспансия, которую он констатировал только сейчас, когда уже стало поздно. Паша вдруг осознал, что точка невозврата пройдена, и, чтобы он сейчас не говорил, все будет не так. Любое отклонение от Олиного сценария обидит ее. А своего, который по его понятиям, оказался бы достойным, под рукой не оказалось. Понимал, что это малодушие, но решил – будь, что будет. Обижать Олю не решился, хотя интуиция предупреждала, что он об этом, ох как, пожалеет.
– Нравиться, конечно. Что за повод?
– Да ни какого повода, – Оля с сожалением посмотрела на него, – А ты что подумал?
– Ну, подумал, что ты что-то отмечаешь сегодня. Надеюсь, не день рождения. А то я без подарка, – стал выкручиваться он.
– Да ладно, Дум… Паша. Извини – привычка. Небось, о романтическом ужине подумал?
– Да нет… – глаза предательски опустились вниз.
– Да-а, Пашенька. Я же тебя насквозь вижу. Ты же, Пашенька, врать-то не умеешь…
Она назвала его уменьшительно-ласкательным именем, и от этого Паша почувствовал себя напроказившим ребенком. Захотелось сказать «я больше не буду». Стало и смешно, и противно. Уличили во лжи. А кому это может быть приятно? И он, не успев осознать, что делает, пошел ва-банк.
– Ну, раз ты меня раскусила, – сказал, – признаюсь. Да! Думал. И что же теперь – убить меня за это? – он улыбнулся. Правда, улыбка получилась виноватой, и от того неестественной.
– Убивать не буду. Зачем ты мне мертвый? – Оля была совершенно серьезна, – А что, Паша, слабо было просто спросить – с улыбкой: «Оля, а что – у нас романтический ужин?» И я бы тебе так же просто ответила: «Да, Паша, если ты, конечно, не возражаешь». И все. А теперь ты все испортил, Пашенька.
Никогда, как ему показалось, он не чувствовал себя таким виноватым. Даже с Наташей ему не было так неловко, потому что там он не уходил от ответственности, он просто хотел отсрочки. Конечно, теперь понимал, что делал это глупо, по-детски. Но все же тогда был честен перед собой, просто оценивал ситуацию под себя – эгоистично. А сейчас? А сейчас самым примитивным образом хотел попользоваться человеком в своих меркантильных целях и при этом остаться на высоте положения с точки зрения порядочности. «Ну и сука же я». Первое, что пришло в голову, попрощаться и уйти. «Но это же бегство от проблемы. И это только усугубит ее… А если Оля начнет мстить? – от этой ошеломившей своей внезапностью мысли на душе стало не просто противно – паскудно, – Да что ж я такой трусливый?» Паша сделал шаг, сокративший и без того короткую дистанцию между ними.
– Оля. Мне, право, стыдно за свой поступок. Я искренне раскаиваюсь и потому буду до конца честен с тобой. Да, ты мне очень нравишься. Даже очень-очень. И я хочу быть с тобой. Но я не готов к серьезным отношениям. Впереди у меня годы и годы учебы, – он остановился и пристально посмотрел ей в глаза, проверяя реакцию. Увидел, что она еле сдерживается от смеха. Удивление, которое появилось на его лице, видимо, оказалось последней каплей, и она покровительственно рассмеялась.
– Дурачок ты, Паша, – сказала, наконец, – И такой предсказуемый. Вот-вот… Сейчас будешь злиться, – продолжала она смеяться.
– Не угадала, – он шагнул в ее сторону. «Вот стерва!» – подумал. Порывисто обнял и стал со всей пришедшей вдруг страстью целовать в губы.
Оля замерла от неожиданности. Но лишь на секунду.
– Ну, все, Паша, все, – отстранилась от него, упираясь в грудь руками и виновато улыбаясь, – Давай все же по порядку все сделаем. Я что – зря готовилась? Открывай вино. Свечи зажги.
– Да-да, хорошо, – он снова почувствовал неловкость, от чего движения стали суетливыми. Взял со стола бутылку, покрутил в руках, – Фетяска… А штопор у тебя есть?
– Конечно, Пашенька. У меня все есть, – она подставила стул, влезла на него, потянулась и открыла один из высоко висевших шкафчиков. Покопавшись пару секунд, достала штопор, – Держи, – обернулась.
На душе от этой сцены – от близости ее бархатной с почти невидимыми волосками смуглой кожи, от ямочек на изгибах ног, нежных завитков на красивой шее – от всей фигуры, очерченной легкой тканью – стало уютно, несмотря на легкое сумасшествие крови.
Ужин затянулся. И не столько из-за еды, сколько из-за того, что Паша, лишенный права решать, развлекал Олю всякой чепухой, на что она очень живо реагировала. Сегодня с ней было легко. Она больше не использовала своих приемчиков, вводивших его в ступор. Хотя, возможно, от выпитого и от обещанного жизнью он был слегка в ударе, и потому не замечал их. Наконец, до него стало доходить, что прелюдия затягивается по его вине. Что наступил предел, за которым все превратится в фарс. Он встал, подошел к Оле и взял ее руку в свою. Заглянул в глаза. И она встала. Прильнула к нему. Положила голову на плечо. Но через секунду приподняла ее и прикоснулась губами к его губам.
– Иди в спальню, Паша. Я сейчас приду.
Окна выходили во двор, и от этого в комнате тихо и почти темно. Паша быстро разделся и бухнулся на кровать. Лег поверх покрывала, раскинув руки, и лежал, прислушиваясь к шуму воды в ночной тишине. Минут через пять или чуть больше Оля проскользнула в дверь в чем-то светлом, бросавшемся в глаза в полутьме комнаты. Включила бра и наполовину села наполовину легла на кровать, подложив под спину подушку.
Паша приподнялся на локтях, восхищенно глядя на нее. Повернулся набок и прикоснулся к ее ноге – чуть выше колена, выглянувшего из-под края махрового халата, к смуглой и гладкой коже.
– Иди, Пашенька, – она открыла дверцу и достала из тумбочки массажную щетку для волос, – Полотенце увидишь там – на вешалочке. Полосатое. А я пока волосы в порядок приведу.
Он стоял под душем, наслаждаясь давлением упругих струй на кожу, и удивлялся: «Никакой страсти. Такое ощущение, что мы – муж и жена с приличным стажем совместной жизни. Все чинно, спокойно». Нетерпение, обоснованное мужской природой, сказывалось, и поэтому общение с водой не затянулось. Обтирание – наполовину по дороге, и в спальню он вошел уже как завоеватель.
Но все оказалось совсем не так, как ему начало представляться. Он не был лидером. И даже, похоже, равноправным партнером. Скорее, учеником – терпеливым и послушным, выполнявшим все прихоти ненасытной женщины. А ближе к утру – уже не был никем и ничем.
45.
Никогда еще Наташа не видела по-настоящему подобных зим. Пока работала проводником приезжала и уезжала. Но не жила в таких условиях. Ее пальтишко с капюшоном, по типу «аляски», хоть и не короткое, к таким морозам не приспособлено вовсе. Оно стало пушинкой на плечах, совершенно не согревавшей тело. Да и сапоги – зимние, оказались совсем не зимними. И, хотя от общежития, в которое они заселились по прибытию сюда, до работы рукой подать, все же успевала озябнуть. Зато в бойлерной, в цокольном этаже одного из зданий на территории шахты, отогревалась. Здесь тепло. Даже жарко. Электрические тэны в цистернах нагревали тысячи литров воды, которая по трубам подавалась во все шахтные строения. И особенно в душевые, где черные от угольной пыли шахтеры мылись после смены, проведенной в забое. Трубы повсюду. Они соединяют огромные, закрытые теплоизоляцией и выбеленные известью металлические бойлеры с большими насосами, мерно выводящими свою нехитрую мелодию, и черными с белыми циферблатами монометрами. На них – давление воды, за которым Наташа должна следить. Работа – в три смены. Простая до чертиков, если бы только не ночные дежурства: при отсутствии какой бы то ни было физической нагрузки надо было бороться со сном. Наташа, если чувствовала, что подкрадывается отупение, поднималась со своей кружечкой на первый этаж. Шла в буфет, чтобы взять кофе.
Это заведение работало круглосуточно. И кофе там – бесплатный. От профсоюза. Только сахар и все остальное – за деньги. Сегодня – как раз ночная смена. Ночные дежурства она не любила не только из-за того, что монотонное гудение насосов, создававших давление в системе, усыпляло бдительность. А еще и потому, что состояние полусна-полуяви оголяло память. Четче, чем обычно, настоящее соприкасалось с прошлым. Иногда не удавалось выдерживать такого обострения чувствительности. На глаза наплывала пелена. И Наташа незаметно для себя начинала не то, чтобы всхлипывать – тихонько шмыгать носом. От обиды, от сожаления, что так все получилось, от жалости к себе – так бессовестно обманутой. Фактически брошенной, хоть и она – сама – инициатор разрыва. «Это всепрощение мое… – она сжимала зубы, – Надо было, как все нормальные бабы, закатить истерику, когда все начиналось. И куда б он делся. Он же, как телок, никак не мог определиться. А жениться, если бы я настояла, женился бы». Мысли вдруг куда-то исчезли. Она сидела с невидящим расфокусированным взглядом. Видела и не видела всего вокруг. Тусклый, почти не ощущаемый образ любимого то появлялся, то исчезал на этом фоне. Душа оттаяла. И накатившая волна злости отхлынула. «Ну, и что было бы? – пришел почти риторический вопрос, – Что-что? Да возненавидели бы друг друга уже через полгода… Не судьба – так, не судьба… Но как же обидно… – ухо уловило бой курантов из репродуктора, висевшего на стене, – Шесть часов. Вот и утро». Когда отыграл гимн, диктор местной радиостанции сообщила об усилении морозов до сорока семи градусов и об актированных в связи с этим днях для начальной и средней школы. Ход мыслей резко поменялся.
Наташа вспомнила об одежде и обуви. «Проблема». Деньги у нее уже были, но найти что-то подходящее так сложно: то – не красивое, то – не теплое. А по поводу обуви и подавно. Одна из девочек в общежитии, правда, на днях предложила ей валенки – недорого. Валеночки серые, ручной работы. Почти совсем новые. «Пожалуй, придется брать. А что я найду лучше? Пимы – очень дорого, а сапоги на такие морозы – это вообще нереально. Какие сапоги выдержат?», – она взяла свою кружечку и пошла наверх.
– Теть Маша, я, пожалуй, еще кофейку выпью.
Тетя Маша – женщина лет пятидесяти, дородная, как и основная масса работников общепита – всегда благожелательно относилась к Наташе. Хотя по отношению к другим была не в меру строга, если не сказать высокомерна.
– Попей, попей кофейку, девонька. Ночь длинная. Давай свою кружку.
Она открыла краник огромного стационарного агрегата, налила кофе и положила две ложки сахара.
– Ой, тетя Маша, не надо было. У меня свой есть.
– Чего ты, милая? Я ж денег с тебя не возьму.
– Да я знаю. Неудобно как-то. Вы ко мне так добры всегда.
– Не волнуйся, девонька. С шахты не убудет.
Она внимательно посмотрела на Наташу.
– Гляжу – грустная ты какая-то сегодня. И глазки… Может, случилось что?