– Да, – Наташа махнула рукой, – морозы вон какие, а у меня на такую погоду ничего пока нет. А в магазине – смотреть тошно.
– Ой, девонька, по этому ли плакать? Сдается мне – здесь что-то другое. Ну да ладно. Не хочешь говорить – не говори, – она сделала паузу. Как будто давала Наташе возможность рассказать о наболевшем, – Слу-ушай… – встрепенулась, – а по поводу одёжи… Мы тут с моим дочери дубленку новую достали. А старая–то еще не старая. Хороший полушубочек, – тетя Маша вывалила свой бюст на узенький прилавочек, пытаясь заглянуть за высокую стойку буфета. Осмотрела Наташу с ног до головы, – Надо тебе примерить. Ты такая же где-то, как моя Анька.
– Ну что вы, тетя Маша, это же денег стоит, – запротестовала Наташа. Но сердце екнуло. Она видела Аньку, когда та приходила зачем-то к матери. И, конечно же, на «полушубочек» внимание обратила. Подумала тогда – «мне бы такую дубленочку».
– Не бойся, милая, дорого не возьму. Вот смена закончится, и зайдем ко мне – я здесь недалеко живу. Подойдет – заберешь. А деньги потом. Постепенно отдашь.
– Спасибо, тетя Маша. Мне, правда, неловко. Но, если честно, я очень рада. Не верится даже.
Дубленка оказалась в самый раз. Денег тетя Маша запросила даже меньше, чем Наташа ожидала. Радости не было предела. «За что мне такое счастье? – восторженно подумала Наташа, – И валеночки, и дубленочка… Спасибо, Господи… Ну вот, – поймала себя на мысли, – точно, как мама уже говорю».
46.
У Оли Паша стал бывать чаще. Связь вошла в ту стадию, когда любовники еще не надоели друг другу, но уже понимали один другого с полуслова. И от этого в интимных отношениях стала превалировать механистичность. Однако притяжение от этого не ослабевало – Олино творчество оказалось неиссякаемым до поры, до времени. У Паши в ванной комнате появилась своя зубная щетка на полочке и бритвенный станок, купленный ею. А в прихожей – свои тапочки. Иногда он оставался у нее даже в критические дни. И тогда они просто общались. Вели себя как муж и жена. Разговаривали о чем-нибудь, обсуждали то, что происходило в университете. Оля рассказывала, что известно ей, а он – что известно ему. Смотрели телевизор. Особенно программу «Время». Политические события последнее время вызывали острый интерес у всех, кто политикой раньше, во времена застоя, совершенно не интересовался. Да и чем было интересоваться? Победами во всех отраслях жизни советского народного хозяйства? Или войной в Афганистане, о которой, конечно же, официальные органы не сообщали ни капли правды?
И вот в начале февраля, в один из спокойных семейных дней, когда Паша и Оля сидели у телевизора, Горбачев объявил, что Советские войска будут выведены из Афганистана к 15 мая.
– Наконец-то, – Оля встала с кресла, – У меня одноклассник погиб в Афгане. Любил меня. А я его нет. Остался в армии на сверхсрочную – прапорщиком. В 83-ем… или в 84-ом… не помню уже точно, – засомневалась она, – Пошли чаю попьем.
– А, пойдем, – Паша потянулся с удовольствием. Подошел и выключил телевизор. И вдруг в полутьму комнаты вторглись воспоминания того времени, когда он должен был идти на службу. Вспомнилась Наташа. Ее мокрые от слез и такие милые и родные глаза. Ее сетование на руководителей государства по поводу войны, на которую могут забрать ее любимого. Всплыло чувство вины вперемешку с обидой. Но уже не на Наташу, а на саму жизнь. А, может, на себя? И так стало тошно. Испорченная негативом кровь прихлынула к голове и стала зло пульсировать в висках. Пришло осознание того, насколько взаимосвязаны душа и тело, и как они влияют друг на друга.
– Паша, все готово. Ты где потерялся? – позвала из кухни Оля.
«Откуда это?.. Из школьного курса анатомии? Или из жизни?» – вопросы пришли и ушли, не обеспокоив своей риторичностью.
– Уже иду, – чуть громче обычного, как показалось, ответил он.
Яркий свет и обстановка почти мгновенно растворили остатки злости, окончательно вернув Пашу к действительности.
47.
В декабре, в самом начале случилось событие, изменившее жизнь Наташи кардинально. Мороз в это означенное часами утро стал крепчать. Даже туман появился – висел прерывистой полосой, подсвеченный фонарями. Где-то совсем плотный, где-то чуть реже.
На работу Наташа вышла пораньше. Так получилось. Сон разбудил до времени. Не спешила – новая одежда защищала от холода. А еще под мамин пуховый платок она подложила простую бабью хустку. Красота. Только дышать носом не получается. Обжигает. Надо прикрываться.
Пришла на полчаса раньше. Яркий свет люминесцентных, тихо жужжавших ламп ослепил после относительной темноты улицы. В холле тихо. Только с цокольного этажа – из их бойлерной негромко слышны какие-то посторонние звуки – металла о металл. «Что это там, интересно?» – насторожилась.
В буфете пересменка. Анна Семеновна повязывает белый фартук – наверное, только что пришла.
– Здравствуйте, Анна Семеновна, – Наташа улыбнулась, – Уже отпустили Клаву?
– Здравствуй, Наташенька…
Из-под прилавка показалась голова Клавки с красным, видимо, от напряжения лицом.
– Вот, сука, – она никогда не стеснялась в выражениях, – Замок не сходится. Вчера вечером застегнула, а сейчас – ни в какую.
– Привет, Клава. Ты еще здесь оказывается?
– Здесь, здесь… – она даже не ответила на приветствие, снова нырнув под прилавок.
«Значит, тетя Маша будет во вторую».
– А что там у нас? Что за шум? – обратилась она к Анне Семеновне.
– Так… насос какой-то меняют. Клава говорит – авария там у вас ночью была.
– Ага, была, – вынырнула Клава, – Фу, слава богу.
Анна Семеновна и Наташа засмеялись – получился каламбур.
– Чего вы? – удивилась Клава, – А-а, – дошло и до нее, и она криво, как это бывает с виновниками смеха, заулыбалась, – Главный там. Пришел полчаса назад, и еще не выходил, – продолжила она.
– Главный инженер? – забеспокоилась Наташа, – Наверно, что-то серьезное. Пойду я.
– Ага, – напутствовала Клава, – Без тебя там точно не разберутся.
– Добрая ты, Клава, – услышала Наташа восклицание Анны Семеновны, – Не можешь без подковырок.
Наташа спустилась вниз по ступенькам, приветствовавшим ее знакомым железным звуком. Сразу бросилась в глаза непривычная обстановка. На полу во многих местах – лужи воды. Три человека в комбинезонах возятся у основного насоса. Четвертый – в дубленке и ондатровой шапке, в унтах – стоит на сухом пятачке у стола к ней спиной. Разговаривает со сменщицей. Разговор, видимо, не серьезный, потому что Ева улыбается, и щеки у нее покрасневшие. Но за шумом резервного – на случай аварии – насоса, параллельно с основным подсоединенного к системе, ничего не слышно.
Подошла ближе, обходя лужи.
– Здравствуйте… – хотела спросить – что случилось. Но Ева опередила.
– А у нас авария, – она как будто оправдывалась, – насос сломался. Ты не представляешь, как я испугалась, когда там заскрежетало… Но я сразу же отключила его, – спохватилась она, – И подключила резервный.
Это «сразу же отключила» уже больше адресовалось главному инженеру.
– Ева… ну, не сразу. Это же очевидно, – улыбнулся, видимо, ее наивности он, и в голосе прозвучали нотки, словно главный инженер уговаривал ее, и уже, видимо, не в первый раз.
В бойлерной жарко. «Как он выдерживает – в полушубке, в шапке?» – Наташа сняла и повесила дубленку. Стянула на плечи пуховый платок. Переобулась. Поправила перед висевшим на стене осколком зеркала волосы. Заметила боковым зрением, с каким интересом ее разглядывает «главный». Когда оглянулась, он перевел взгляд в сторону наладчиков. «За такого бы я точно не пошла», – подумала почему-то Наташа.
– Илья Михайлович, ну, все – можно запускать, – подошел один из рабочих, – Задвижки открыты.
– Давай, Саша, только не сразу – включил-выключил. Попробуем.
– Да, конечно, Илья Михайлович. Первый день замужем, что ли? – Саша пошел к рубильнику, а «главный» к насосу.
После пробного пуска насос заработал. Резервный перекрыли. Ева к тому времени уже ушла. Собрав инструмент, ушли и наладчики, заверив главного инженера, что все будет работать как часы. А Илья Михайлович все не уходил. Стоял недалеко от насоса, будто оценивая по звуку качество его работы. И простоял так минут пять. Наташу уже начинало тяготить его присутствие – большое начальство все-таки. Наконец, он повернулся, как-то странно взглянул на нее и опустил глаза. Помедлил и подошел ближе.
– Извините, – на этот раз он смотрел прямо и открыто.
– Да. Я слушаю вас… – Наташа хотела добавить имя-отчество, но в последний момент передумала. Интуиция определила, что перед ней сейчас не начальник – просто мужчина, которому она интересна как женщина.
– Как вас зовут? – Илья Михайлович улыбнулся мягко, и от этого его взгляд приобрел необъяснимую непосредственность и притягательность, детскую беззащитность. Она даже удивилась такому преображению.
– Наташа.
– А отчество?
– Леонидовна, – смутилась, – Зачем?.. Не надо по отчеству… Мне это не нравится.
– Как скажете, – уже увереннее улыбнулся он, – Как вам здесь работается?
– Спасибо. Меня все устраивает, – выпалила она, снова почувствовав, что разговаривает с начальством.
Он усмехнулся, опустив голову. Потом сказал серьезно, но с улыбкой в уголках глаз:
– Наташа, если что с насосом – сразу звоните мне… Ну, все. Я пошел. До свидания.
– До свидания, Илья Михайлович.
48.
Первое, что увидела Наташа, придя в следующий раз на смену – новое большое зеркало, висевшее на месте старого. В это дежурство Илья Михайлович снова заглянул в бойлерную – послушать, как работает насос. И в следующее. Потом по расписанию у Наташи были ночные смены, и главного она не видела. Но как только вышла во вторую, он снова появился, и к насосу уже не подходил, а только спросил с улыбкой, как тот работает.
– Можно? – спросил, кивнув на другой стул, который стоял у прилепленного к стене видавшего виды столика.
– Разве я могу вам отказать, Илья Михайлович, – улыбнулась Наташа, почувствовав на какое-то мгновение свое превосходство. Это было странное чувство, никогда до этого не испытываемое ею. В нем присутствовала и радость, и горечь одновременно. Раньше, когда к ней приставали мужчины, она просто ощущала досаду, игнорируя то, что они говорили. Сейчас же ей импонировало внимание. Оно ассоциировалось с почти забытым восторгом Паши, когда он пожирал ее глазами, и в них читалось преклонение перед ней. А горечь? Может, от того, что чувство превосходства ей не было присуще? Она даже мысленно пристыдила себя.
– Наташа, – начал главный, не глядя на нее, – Я не буду скрывать, что вы мне очень понравились, – он сделал паузу и посмотрел ей в глаза, – Я думаю, вы уже об этом догадались.
– Илья Михайлович… Не надо.
– Наташа, не перебивайте меня, пожалуйста, – умоляюще попросил он, – Я вам больше скажу – со мной такого еще никогда не было… Я чувствую, что люблю вас, – он пристально посмотрел ей в глаза, – Как только увидел – сразу же все во мне перевернулось.
– Илья Михайлович, – она не сдержала улыбку, но постаралась смягчить ее максимально, – Вы что – делаете мне предложение?
– Пока нет, – серьезно ответил он, – Я женат, Наташа.
– Ах, Илья Михайлович! И не стыдно вам? – Наташа снова улыбалась. Интонация выдала нотки сарказма в ее голосе.
– Нет-нет, Наташа! Вы совсем не так поняли меня.
– А как я могла понять вас? Вы предлагаете мне стать вашей любовницей. Разве не так? – Наташа все еще улыбалась, но в голосе прозвучала жесткая прямолинейность, – А неважно, что я еще девушка? – добавила с сарказмом.
Пауза, возникшая после ее спонтанного возмущения, не продлилась долго. Но какой страстной оказалась, какую силу в себе скрывала. Наташа почти сразу пожалела о сказанном. Стало стыдно. Илья Михайлович, мгновение бывший в оцепенении, засуетился.
– Наташенька, простите меня, ради бога. Все совсем не так. Я понимаю, что тороплю события, но я иначе не могу. Слишком дороги вы для меня, и я боюсь вас потерять, не сказав того, что должен. Хотя, понимаю, что этим же могу и оттолкнуть вас. А мой развод, – спохватился он, – это уже почти свершившийся факт. Через две недели нас с женой разведут. Мы уже полгода живем в разных местах. Она – в нашей квартире, а я в другой…
Он говорил и говорил, боясь конца тирады, после которого все сказанное может превратиться в никому не нужное блеянье. Она все поняла. Поняла его решительность как неотъемлемую черту сильного характера, а не как капризную торопливость баловня судьбы. И ей стало жаль этого большого для нее начальника, изливавшего душу. Она даже прониклась к нему чувством симпатии, забыв, о чем подумала при первой встрече. Его холености – как не бывало. Перед ней сильный мужчина стал влюбленным мальчиком, и при этом – чувствовал вину за то, что полюбил.
– Ладно, Илья Михайлович, – серьезно сказала она, желая прекратить эмоциональную пытку – Вот разведетесь, тогда и поговорим.
Понимала, что оставляет ему надежду. Но иначе было нельзя. Понимала, что продолжение – не за горами. Но что-то в ее душе уже состоялось. Она другими глазами увидела его, ощутила к нему симпатию. Он стал ближе ей – этот все еще чужой человек, о котором теперь она будет думать.
49.
Проснулась поздно – в одиннадцатом часу. Вчера и домой пришла поздно, и потом долго не ложилась, а когда легла, никак не могла уснуть – пережевывала в сознании странное объяснение главного инженера. «Жалко – Верунчика нет», – мысли и чувства переполняли, просились наружу, но кроме близкой подруги, поделиться ими не с кем. А так хотелось. Хотелось услышать, что та скажет. Вера – настоящий человек. Бесхитростная и порядочная. Никогда Наташа не слышала от нее настоящего осуждения в чей бы то ни было адрес. Так, разве, в шутку могла наградить кого-нибудь соответствующей характеристикой. Наташа встала и подошла к окну. Их общежитие находилось чуть в стороне от дороги, и за ним – до начинавшегося вдалеке кустарника огромное сверкающее под звездным небом поле снега. Смотреть – не пересмотреть. Пошла включила свет. Заправила кровать. На шахту к четырем – вторая смена. Времени хоть отбавляй. «Может, почитать? Нет, – решила сразу же, – Начитаюсь еще на работе». Воспоминание о работе – о бойлерной в очередной раз вытащило вчерашнее событие. Ощущение шока, хоть и в легком варианте, снова стало прорастать в душе. И сознание, защищая психику, Илью Михайловича с его признанием представило как сон, настолько сама по себе сцена казалась иллюзорной из-за ее неожиданности. Неестественность крылась в неподготовленности – слишком быстро все произошло. Отсутствовала прелюдия в отношениях. «Ах, да… зеркало», – усмехнулась пришедшему воспоминанию Наташа. А еще тому, как сразу оценила внимание к себе. «А разве это о чем-то говорит? Жаль с Верунчиком сегодня не удастся пообщаться, – подумала опять, – Придет, когда я уже уйду. А приду – спать будет». Она обулась. Повязала платок. Накинула уже ставшую любимой дубленочку. Покрасовалась перед зеркалом. «Паша не видит», – сама собой пришла мысль, и стало грустно. Но не от того, конечно, что он не видит, какая она красивая. А что до сих пор соизмеряет свою жизнь с ним, хотя уже столько времени прошло. Начали всплывать обрывки разговоров, сцены их последних встреч. Волнами подкатила обида, сосредоточившись внизу горла и провоцируя слезы.
– Ни за что! Хватит! Умер он для меня! – проговорила вслух.
Как спасительную соломинку сознание вытащило зеркало в бойлерной, видимо, проведя аналогию с тем, перед которым стояла. В глазах появился образ главного инженера. И опять пришло легкое ощущение вчерашнего шока. Но оно уже оказалось совершенно другим. Изменилось отношение к тому, что произошло. И порывистость Ильи Михайловича, и честность его сейчас стали очевидными – внушали доверие, подразумевали отеческие заботу и защиту. «Вот! – Наташа снова удивилась, почувствовав в очередной раз в себе озлобление, – Так тебе и надо, Думанский! Вот выйду замуж! – ее захлестнули эмоции, отвратительные своей эгоистичностью, – А чем я хуже тебя? Тебе позволено быть эгоистом, а мне нет?» Стало противно от того, что сорвалась. Стыдно даже перед собой. Что-то детское – «вот умру, тогда поплачете» – поднялось из глубин психики. Каприз? Может быть. Но он сблизил ее с этим чужим человеком, как, наверное, ничто бы сблизить не могло. «Он сам бросает меня в объятия другого мужчины. И этот мужчина благороднее и честнее». Уже выходя из подъезда, подумала: «А что скажет Верунчик? Она-то уж точно расставит все по местам. Думанского, вон, сразу окрестила бесхребетным. А как отзовется об Илье Михайловиче?» Захотелось, чтобы отозвалась хорошо.
50.
Вера, ростиком чуть выше ста пятидесяти, с короткой стрижечкой, со вздернутым носиком, похожа на подростка, хотя всего на год младше Наташи. Колокольчик с неиссякаемым запасом острот. Казалось, что она замолкает только тогда, когда спит. Но, что странно, это не надоедало. Может, будучи неглупой, она редко повторялась, и оттого не раздражала. А может, потому, что не часто виделись – работали в разные смены. Точнее, Вера всегда была на первой, а Наташа ходила в разные.
Через пару дней – вечером, когда Наташин график, наконец, позволил, девчонки смогли посекретничать. Наконец, Вера услышала, что так взволновало подругу, что затмило для нее почти все, до этого существовавшее.
– А я-то думаю, – засмеялась она, – о ком это болтают? – она прямо-таки обрадовалась, что, наконец, узнала – о ком.
– Что? – не поняла Наташа.
– Бойлерная, бойлерная – говорят. Я уже хотела спросить у тебя – к кому там главный ходит. А это, оказывается, к тебе, моя дорогая. Ну, еще бы. А на кого там у вас еще посмотреть можно? На Лизку разве что. Так на Лизку можно смотреть только до тех пор, пока она рот не открыла. Как в мультике про Мюнхаузена. Помнишь? «Птичка спой». Лучше бы не пела.
– Верунчик, хватит плетки плести. Нормальная Лиза девчонка.
– Ага, – как бы согласилась Вера, – Нормальная, на всю голову.
Если поначалу Вера пыталась острить, то вскоре стала слушать внимательно, без своих обычных комментариев, без присущего ей юмора. Может, прониклась драматизмом произошедшего. А, может, поняла бестактность своих штучек в этой ситуации. Даже тогда, когда Наташа закончила свой рассказ, сидела молча, задумавшись о чем-то. Это так на нее было не похоже – видно, задело. «Ну, если Верунчик так реагирует, значит все гораздо серьезнее, чем представлялось. И скорее всего, через пару недель меня позовут замуж. А я?..» – она вдруг по-настоящему почувствовала ситуацию. Почувствовала, что эта «пара недель» – уже завтра, а не в далеком будущем.
– Наташечка, – Вера поднялась со своей кровати, подошла и обняла ее, – Если честно, я тебе завидую. Такой мужик! – она не скрывала восторга по поводу Ильи Михайловича.
– Верунчик! Но он же женат… – фраза даже для себя прозвучала неубедительно.
– А тебе-то что? – удивилась Вера.
– Ну как же, Верунчик? Я, вроде бы как… разлучница.
– Да ты что, Наташка? Какая разлучница? Блаженная ты. Все бабы на шахте знают, что он со своей не живет. Одна ты только…
– Да и я знаю… Он говорил. А чего они разводятся?
– Не знаю. Говорят, она стерва, каких поискать. Крутила мужиками как хотела… А, кстати… в вашем буфете работала до того, как вышла за него. Клавка ее будет знать. И тетя Маша. Поспрашивай у них, – хитро улыбнулась Вера – она снова стала сама собой.
– Ну, ты даешь, – без чувств возмутилась Наташа, не уловив подвоха в голосе подруги. Она как раз смотрела в темноту окна, где, отражая свет из комнаты, кружили у стекла, падая, снежинки, – Смотри, Верунь, снег пошел – потепление будет.
– А ты откуда знаешь?
– Так, всегда ж так, – удивилась Наташа незнанию таких простых вещей.
– Да ладно тебе. Метеоролог мне нашелся…
– Нет… правда.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни с того, ни с сего. А, может, потому, что слишком долго были серьезными – почти целый час. И этот снег, падавший за окном. И смех, от которого легко стало на сердце. И восторженное мнение подруги, высказанное конкретно, и так отчетливо схваченное подсознанием. Все говорило о надвигавшихся переменах. И ощущение этих перемен уже прорастало в душе Наташи невидимыми связями с другим мужчиной. Все так непривычно. Но как интригующе. Она может выйти замуж за человека, которого пусть и не любит, но он ей симпатичен. Даже очень симпатичен. «А что до того, что он был женат… Смотри-ка, – удивилась мысли, – как повернула – был. Вроде, уже и развелся».
Позже, лежа в постели и перебирая в памяти его признание, почти засыпая, Наташа позволила себе назвать его просто по имени. И от этого потеплело на душе – стало уплывать куда-то вместе с сознанием одиночество. Закрутились, будто перед глазами, приятные образы, нафантазированные днем. Пришло телесное онемение, а с ним – отсутствие понимания разницы между реальностью воспоминаний и эфемерностью надуманного. И, наконец, все разом исчезло.
51.
Промелькнул февраль. За ним – с метелями и капелью по очереди, радуя чаще появлявшейся синевой в небе, прошел март. Отжурчало начало апреля, а ближе к концу месяца стало совсем тепло днями, и лишь по вечерам и утрам еще чувствовалось дыхание не нагретой весенним солнцем земли. Естественные для молодости отношения стали происходить все реже: уже не было того изматывавшего поначалу притяжения. Зато больше стало спокойных, с чаепитиями вечеров. Была и еще одна немаловажная причина, почему теперь Паша стал тяготиться общением с Олей. Он принимал меньшее участие в финансовой стороне их почти совместной жизни.
Паша и Оля все больше отдалялись один от другого. Появилось раздражение какими-то привычками, потому что каждый постепенно становился самим собой, а при отсутствии любви это приводило к замкнутости друг от друга. И если у него имелась отдушина – возможность уйти в общежитие, когда его настигал такой психологический кризис, Оля такой возможности была лишена. И она, либо шла прогуляться по городу, либо становилась немой и недоступной для общения, особенно в критические дни. И тогда уходил Паша – на несколько дней, понимая, что происходит, и чувствуя себя не в своей тарелке. И каждый раз уходил навсегда. Но каждый раз Оля его возвращала, виновато улыбаясь при встрече где-нибудь в коридорах университета. И все повторялось снова.
15 мая после восьми с половиной лет боевых действий Советские войска начали покидать Афганистан, как и обещал Горбачев. В комнате, где жил Паша, по этому случаю намечалась пьянка – был бы повод. А повод был: Коля – четвертый член их дружного коллективчика – участник войны, он и организовывал мероприятие. На подготовительное отделение Коля попал почти на полмесяца позже остальных – сразу как уволился. Соответственно и в их комнату, не укомплектованную, по каким-то соображениям, тоже. Отслужил, как сообщил, при высоком начальстве. Насчет службы, хоть и не распространялся, но говорил, что кое-что повидать пришлось. Поэтому, естественно, все называли его за глаза «афганец». Уже в разгар посиделок, когда политика и философия слились в едином порыве осмысления действительности, и когда стратегом не становится только по-настоящему ленивый, в дверь негромко постучали.
Все сразу замерли. Потом в мгновение ока бутылки, как всегда в такие моменты, заняли свои укромные места. И Саша, который находился ближе, подошел к двери, прислушался. Стук повторился.
– Кто там?
– Вы меня не знаете – я с четвертого этажа. Мне нужен Думанский Павел, – приятный девичий голос выдавал волнение.
У Паши даже сердце екнуло: «Что могло случиться?» Мысли одна за другой стали мелькать в голове.
– Минуточку, девушка, – Саша оглянулся вопросительно.
Паша поднялся и подошел к двери, задернув предварительно портьеру, отделявшую комнату от места у шкафов – хитрое их изобретение. Потянул за ручку и прощемился в полутемный после яркого света комнаты коридор, уходивший в обе стороны, будто в бесконечность – из-за отсутствия лампочек в обоих концах. Перед ним оказалась маленького ростика хрупкая девушка.
– Вы Павел?
– Да, я Павел. А что случилось?
– Я шла из читалки, и меня Марьяновна попросила передать, чтобы вы срочно позвонили своему методисту… И все, – предупредила она вопрос, – Я больше ничего не знаю.
От сердца отлегло. И хотя тревога совсем не выветрилась, Паша уже стал самим собой.
– А зовут тебя как, ангел мой? – любвеобилие и алкоголь делали свое дело.
– Марыся… Маша, – поправилась девушка, стеснительно опустив глаза, – Это мама меня так называет.
– Марысечка, спасибо тебе огромное. И мне кажется, что тебя именно судьба привела сюда. Надеюсь, мы скоро увидимся. Из какой ты комнаты?
– А зачем вам, Павел? – девушка собралась уходить.
– Мне? – Паша лукаво улыбнулся, – А вдруг ты моя половинка?
– Вот правильно о вас девочки говорят, – фыркнула Марыся, уходя.
– А что говорят? – попытался он вдогонку остановить ее вопросом. Но Марыся уже скрылась за проемом, ведущим на лестничную площадку. «Какой шарм придает ей акцент. Она, видимо, откуда-то из западных областей – скорее из Брестской. Тем более имя – Марыся. Католичка, наверное».
Паша заглянул в комнату, сказал ребятам, чтобы закрылись, а сам пошел вниз – к Марьяновне – попросить позвонить Оле. «Что-то поздновато, – посмотрел на часы, – Без четверти восемь. Неужели просто так – соскучилась? Не похоже. Да и виделись мы сегодня в универе – могла бы сказать. Странно. Она ведь ни разу сюда не звонила. Может, и вправду, что случилось?» Сомнения роились в сознании и одолевали все больше. Когда набирал номер телефона Оли, уже уверен был в том, что произошло что-то неординарное, иначе Оля не светилась бы: «Зачем ей это?»
– Слушаю вас, – голос спокойный, но немножко в нос.
– Это я. Что случилось? – Паша не стал называть ее по имени.
– Пашенька, приезжай. Поговорить надо, – голос стал взволнованным.
– Это что – так срочно?
– Да, Паша, срочно, – она пару раз шмыгнула носом.
«Вот те раз. Что там еще?» – сознание напряглось вопросом, но по телефону спрашивать он не решился.
– Хорошо. Сейчас приеду, – он положил трубку и улыбнулся вахтерше, – Спасибо, Марьяновна, вы одна у нас здесь человек.
– Иди, иди уже, любовничек, – отмахнулась та, – Все равно после одиннадцати не пущу. Даже и не думай.
Марьяновна на самом деле была единственным сердобольным вахтером, кто давал звонить с поста и пускал студентов в общежитие и после одиннадцати. При остальных приходилось пользоваться платным автоматом, висевшим тут же – на стене, и лезть после закрытия через козырек черного хода в окно одной из комнат, находившихся над ним.
В половине девятого Паша уже взбежал на Олин этаж и нажал на кнопку звонка.
Непривычно быстро открылась дверь. Оля даже не спросила – кто. И сразу же уткнулась лицом в его плечо.
– Ну что ты, Оленька, – ему захотелось пожалеть ее, но оставаться в дверях не хотелось, – Давай войдем в дом.
– Да-да, конечно, – спохватилась Оля. Чувствовалось – она ждала его очень. Потому, видно, и реакция оказалась такой бурной.
«А где же наша аристократическая гордость? – цинично прокомментировало ставшее самостоятельным сознание, отчего о себе сразу же напомнила совесть. Стало стыдно, – Человеку нужна моя помощь, а я…»
– Раздевайся, Паша. Я покормлю тебя сейчас, – она собралась было идти в сторону кухни.
– Нет, Оля, спасибо. Я сыт, пьян и нос в табаке. Николя сегодня угощал нас в связи с началом вывода войск из Афгана, – Паша взял ее за руку, и они прошли в комнату. Молча сели на диван.
На какое-то мгновение повисла тишина. Оля опустила голову, как бы собираясь с мыслями, но тут же подняла.
– Я беременна, Паша, – выпалила распиравшую ее изнутри фразу, и виновато опустила ресницы.
Это сообщение, если с чем-то и сравнивать, можно было сравнить разве что с ударом под дых, или в пах: у Паши даже перехватило дыхание. Понимал, что молчать сейчас нельзя, но ничего не приходило в голову, и поэтому спросил первое, что пришло на ум:
– И давно ты об этом узнала?
Оля удивленно посмотрела на него.
– Сегодня… После обеда. Выбралась, наконец-то – чуть отпросилась у Надежды Александровны. Уже две недели прошли… как должны были начаться. Она бы меня, конечно, отпустила, если бы я сказала зачем. Но как я ей скажу, Паша…
Оля все говорила и говорила, будто боялась, что как только замолчит, Паша встанет и уйдет. Или скажет что-нибудь такое, от чего можно будет сразу умереть. А он, ошарашенный, нервно искал выход из создавшегося положения. Его мозг тщетно перебирал какие-то сказочные, какие-то фантастические варианты будущих событий, потому что реальные, правдоподобные – понимал – либо не устроят его, либо ее. Наконец, он заметил, что Оля, молча, смотрит на него, и в ее взгляде – немой вопрос, разбавленный горькой усмешкой. «А я даже не слышал, что она говорила сейчас… Да какая, в принципе, разница, – вздохнул обреченно, – Суть-то одна». Он ничего лучшего не придумал, как придвинуться к ней вплотную и обнять, не найдя слов, не зная, как повести себя в этой ситуации. Его будущее вдруг померкло: «Наташа, Наташа… как ты была права». Он почувствовал, что Оля тихо плачет. Ее беззвучные всхлипы стали отдаваться во всем его теле невыносимым ритмом, ввергнув в ступор и затуманив окончательно сознание. Паша сидел и молчал. «А о чем говорить? – думал тоскливо, – О счастье, которое свалилось на мою голову. О том, как я рад тому, что произошло? Да-а, влип по самое не балуй».
Постепенно Оля успокоилась. Она встала и пошла в ванную. Шум воды, донесшийся оттуда, продолжался с минуту, после чего она показалась в дверях, держа у щек полотенце. Припухшее возле глаз лицо, покрасневшие белки – на нее жалко было смотреть.
– Ну, что, Паша? – Оля попыталась улыбнуться, и от этого взгляд стал растерянным, – Я помню – никаких обязательств, – в ее голосе появилась нервозность, – Ты не готов к семейной жизни, тебе нужно выучиться – я все помню, Паша. А я? Мне – что с этим делать одной?
«А я откуда знаю? – спонтанно вспыхнуло в голове, – Только бы ни истерика!» – он встал с дивана.
– Оля, почему ты одна? Я не отказываюсь помогать, если ты захочешь оставить… – он не пересилил себя сказать «ребенка», – Но я не могу жениться. Мы же сразу с тобой все оговорили… Разве я не был честен с тобой?
– Да… тебе легко сейчас говорить об этом. Да я и не обвиняю тебя ни в чем. Просто обидно, – она пересилила новую волну, подступившую к горлу.
Паша видел – ей снова хотелось заплакать. В его голове стали крутиться банальные фразы, которые даже стыдно было озвучивать. Сколько не пытался, ничего стоящего в ней так и не появилось. И он промолчал в очередной раз.
– Нечего сказать? – Оля почувствовала как обида, усиливаясь, стала сосредотачиваться в самом низу горла. Там противно першило, как будто какое-то маленькое существо сидело внутри и потихоньку вгрызалось во внутренние ткани, – Значит, аборт?