– Оля… – он сделал паузу, – Ты, и только ты принимаешь решение. Я заранее согласен на любое. Но это не говорит о том, что я снимаю с себя ответственность. Я с тобой – чтобы ты не предприняла. Будет… ребенок, – он, наконец, выговорил это слово, – я все сделаю, что смогу. Буду по вечерам вагоны ходить разгружать, если понадобится. А решишь сделать аборт – твое право, – он посмотрел на часы – без четверти десять. «Час всего прошел. Вот она – относительность времени… Здесь я, конечно, сегодня не останусь. Продолжать заниматься самоедством? Нет уж, увольте». Паша встал с дивана, – Извини, Оля, мне пора. Сама знаешь – надо успеть до одиннадцати.
Смалодушничал. В который раз. И голос, и мимика, конечно же, сразу выдали. Почувствовал это и машинально стал оправдываться тем, что нужно подготовиться завтра с утра к занятиям, кое-что подчитать. Но, увидев, как с насмешкой посмотрела на него Оля, замолчал. Пошел в прихожую. Обулся. Стоял и думал, разрываясь на части. Совесть кричала – останься! – ты должен. А чувства тянули вон отсюда. К свободе. К привычной жизни, где минимум ответственности и бесконечная перспектива возможностей. И чувства победили. Он заглянул в комнату: Оля стояла на том же самом месте, в задумчивости приложив к губам указательные пальцы, сложенных как будто в молитве ладоней.
– Оль… я пошел. Не забудь закрыть за мной дверь, – позаботился, – А то – мало ли что…
И от того, что сказал это, пришло облегчение. Как будто мелкое, спонтанно выраженное пустым сердцем беспокойство, явилось индульгенцией за все, что произошло. Словно, такая забота и вправду чего-то стоила и могла уравновесить все грехи, совершенные им по отношению и к этой женщине, и к результату их телесной любви, ожидавшему в данный момент своей участи. Что-то в этом, конечно, было: что-то запредельно весомое. Для него. Но что – так и осталось непонятым. Лишь пришло прочувствованное на собственной шкуре – живое осознание того, что не дано обычному человеку знать всех перипетий его будущей жизни. Но самое главное – в груди, ближе к солнечному сплетению, появилось ощущение отсроченного наказания.
52.
За две недели Илья Михайлович ни разу не появился в бойлерной – выполнял Наташин наказ. Лишь раз, почти под конец срока, они встретились случайно у входа в здание администрации шахты. Наташе позвонили зачем-то из отдела кадров – попросили зайти, почему она и оказалась здесь. А главный инженер в сопровождении водителя как раз вышел из «конторы». Как чувствовала, что встретит его. И не хотела, и хотела. Нет, хотела. Заглянуть в глаза: «А вдруг это порыв души был, и он уже сожалеет об этом… А я, дурочка, мучаюсь, жалею его».
Морозы, как и предрекала Наташа, спали: чуть за двадцать. Можно сказать – тепло. Но долгое отсутствие солнца и вообще светлого времени суток сказывалось на настроении. Она, так много передумавшая за это время, бросаясь из крайности в крайность – то согласиться, то отказать, уже не понимала, что же на самом деле происходит. Ей все больше начинало казаться, что случившееся – то ли сон, то ли какая-то плохая шутка. И вот – встреча. Почти через две недели. И ожидаемая, и в то же время неожиданная. Наташа даже вздрогнула. Почувствовала сильное волнение. Ощутила, как кровь прилила к щекам.
– Саша, иди заводи – я сейчас, – обернулся Илья Михайлович в сторону водителя, направляясь к ней. Подошел порывисто, по лицу видно – волнуется, пытаясь это скрыть за улыбкой, – Здравствуйте, Наташенька.
– Здравствуйте, Илья… Михайлович, – чуть не забыла, что разговаривает с ним – настоящим, а не выдуманным.
Он уловил этот момент, и лицо его изменилось – стало по-детски радостным.
– Наташенька! Да-да, без отчества даже лучше, – он догадался, – Вы думали обо мне? Думали над тем, что я вам говорил?
И она, уже готовая было к новым сомнениям, дававшим возможность оттянуть решение, вдруг изменила своим мыслям. И отдалась чувству, возникшему как реакция на преображение его лица. В сознании происходила трансформация – Илья Михайлович уже в действительности превращался в Илью. И это было чудом. Потому что какое-то мгновение творило целую жизнь по своему образу и подобию. И Наташа просто – с теплотой и неожиданно появившейся нежностью – очень тихо согласилась:
– Да, Илья…
Голос подвел, потому что капля сомнения все же оставалась, а это «да» сейчас подразумевало сразу же все вытекающие из него «да».
– Наташенька! – он все понял, – Вы… ты не представляешь, как я сейчас счастлив… Надеюсь, – спохватился он, – не я один.
И на самом деле – и его восторг от встречи, и этот всплеск радости сейчас, который еще больше делал из него ребенка, передался и ей. Не в полной мере, конечно. Но все же она тоже была счастлива. Он не казался уже чужим для нее человеком. И его чувства она разделяла так, как разделяют его близкие люди.
– Наташенька, прости. Я сейчас очень тороплюсь, – вернулся он на грешную землю, вспомнив, наконец, о рутине, – На днях я все закончу и приду к тебе. Как положено.
Он взял ее руку в свою. И это прикосновение – такое неожиданное – вызвало бурю чувств в ее душе. Глаза предательски увлажнились. Никто еще, даже Паша не вызывал в ней такого трепета. Она никогда не забывала, а, вернее, всегда внутренне ощущала, что он моложе. Не то, чтобы думала об этом, просто всегда помнила. Может, потому, что была готова к жизни, а он нет? Может, в их отношениях с ее стороны срабатывал материнский инстинкт, и именно поэтому она прощала ему все, пока хватало сил? А тут вдруг почувствовала в себе какой-то ностальгический шепот. Как будто проснулся и стал заявлять о себе голосок маленькой девочки, до поры до времени забытый. И это снова принесло ощущение защищенности, какого–то душевного покоя. Понимание перспективы возникло исподволь – той перспективы, которой она никогда не видела в отношениях с Пашей, и которую лишь только фантазировала себе.
– Да-да, конечно, Илья.
Он чуть сильнее сжал ее руку.
– Вот и хорошо, – успокаивающе сказал он, – Через два дня… До встречи, Наташенька.
Она проводила его глазами до машины. Подождала, пока он отъезжал, глядя на нее. Повернулась. И пошла в свою бойлерную. Но внутри что-то стало противиться этому. «Вот растяпа! – Наташа тихонько засмеялась, – Совсем забыла, зачем я здесь». Пришлось вернуться.
53.
Через два дня, уже вечером, когда Наташа собиралась в ночную, он пришел.
Целый день, суматошно пытаясь что-то делать – читать ли, вязать или наводить порядок, она ждала его, посматривая на часы. Время, до предела растянутое постоянным наблюдением за ним, почти топталось на месте. В конце концов, пришла мысль – не сегодня. Ожидание оказалось угнетающим. А когда с работы вернулась Вера, стало казаться, что это какой-то странный розыгрыш.
– Ну, что? Не пришел? – первое, что услышала от нее Наташа, едва та переступила порог. Не спросила – приходил ли? А сразу – «не пришел»? «А как может быть по-другому, если на моей физиономии все написано?»
– Как видишь, – в душе появилось и стало нарастать ощущение, будто появление Веры и ее вопрос явились началом конца. Потом в сердце возникла и стала разливаться по всей груди, уходя в руки и ноги, горечь. Она ограничивала свободу мышц, лишая их эластичности. И это так остро чувствовалось, что впору расплакаться. Если бы не надежда: ее, вроде бы, и нет уже, судя по состоянию, но она, полуживая, еще теплится где-то под сердцем, напоминая о себе.
– Ну, значит, чуть позже придет, – попыталась успокоить подругу Вера, осознав, в каком состоянии та находится, – Ты же знаешь – у него ненормированный рабочий день, – она вдруг сотворила недоумевающий жест, – Может, на шахте что-то случилось? А как без него? Тебе такое в голову не приходило?
– Да, Верунчик… Знаю все. Понимаю… Но у меня бзик на этой почве. Еще того как следует не пережила. Я не выдержу еще одно унижение.
– Натаха! Брось паниковать! Накручиваешь себя… Перестань сейчас же! Ну… В чем дело?
– Да в том, Верунчик, – чуть не плача, заговорила Наташа, – что я на воду дую. И не хочу этого – само получается.
– Все, Наташечка! Возьми себя в руки. Не такой Илья Михайлович. Ни одного плохого слова о нем не слышала. И потом… Он что – сказал конкретно, когда придет? Через два дня – это может быть и завтра… Понимаю тебя. Но ты не права.
«И вправду…» – от сердца почти сразу же отлегло – как будто организм ждал этого объяснения, чтобы «спрыгнуть» с темы, которая мешала ему наслаждаться жизнью. Молодость, еще не закомплексованная постоянными потерями, легко восстановила баланс. И подруги занялись приготовлением ужина. Вера, как всегда, смешила Наташу. Рассказывала простые вещи, видоизмененные до неузнаваемости ее особым углом зрения: юмор, в основе которого лежала народная мудрость, никогда не давал промаха.
Ближе к восьми Наташа прилегла. Решила поспать до одиннадцати перед работой. А Вера, чтобы не мешать подруге, взяла книгу и расположилась за столом у настольной лампы.
Полумрак и тишина в комнате, иногда лишь нарушаемая движением по коридору и отдаленными голосами, создавали уютную атмосферу. Но сон не приходил. Спонтанное мышление приносило воспоминания, творчески трансформируя их в полусознательном состоянии разума. Наташа находилась и в комнате и за ее пределами одновременно. И это было приятно. Мысли приходили светлые, легкие, не омраченные переживанием. Организм защищался от перегрузки, закрывая доступ к негативу. Нега постепенно делала свое дело, обволакивая сознание своим полупрозрачным покрывалом, которое все более и более уплотнялось и становилось непроницаемым…
Стук в дверь мгновенно растворил его. Это не было испугом в классическом его проявлении, но все же испугом было. Наташа быстро приподнялась на локтях: «Он!» Волнение стало расплываться по телу, лишая мышцы силы. Девчонки переглянулись.
– Верунчик, – взмолилась Наташа, – задержи его на секунду – я хоть волосы поправлю.
Вера подскочила со стула, как будто только и ждала этого, и пошла к двери. Стук повторился.
– Кто там? – она не торопилась открывать.
За дверью – тишина. Как будто там не слышали вопроса.
– Кто? – повторила Вера.
– Добрый вечер… Мне нужна Наталья Леонидовна… Кронич.
– Минуточку, – ответила Вера, и, обернувшись, прошептала, – Ну, что – ты готова?
– Сейчас, – руки и волосы не слушались, и Наташа еще раз все переделала. Села на кровать, от волнения положив руки на колени. В голове – пусто, и только пульсировала фраза – «пришел все-таки».
– Я готова, – наконец сообразив, что ее ждут, твердо сказала Наташа. Она вдруг преодолела себя – только легкий тремор в голосе еще выдавал волнение.
Илья Михайлович вошел в комнату, чуть пригнув на мгновение голову, словно боялся удариться головой о верхнюю планку дверной коробки. А может, это было машинальное приветствие, веками культивируемое в телах предков и сработавшее в этот момент.
– Добрый вечер, – перешагнув порог, он остановился – вероятно, ждал, когда его пригласят войти, стоял с букетиком миниатюрных роз, выращенных в шахтной теплице.
– Ой, – наконец, сообразила Вера, – Входите Илья Михайлович. Что-то я растерялась, – засмеялась она.
– Спасибо. Вера, если я не ошибаюсь?
– Вера. Не ошибаетесь, – она подала ему руку.
– Очень приятно, Верочка, – он легонько сжал ее кисть.
– Садитесь, Илья Михайлович, – Вера развернула стул от стола, приглашая.
Он сел. Но тут же встал и подошел к Наташе.
– Наташенька, это вам.
Она взяла цветы, не вставая с кровати, на которой сидела истуканом. Понимала – сейчас происходит поворот в ее жизни. Она – эта жизнь – начинает складываться вопреки тому, о чем Наташа совсем недавно думала, о чем мечтала и что представляла себе в будущем. Как будто невидимый сценарист смял исписанный листок с непонравившимся развитием событий, и начал все писать заново. А это новое оказалось настолько не похожим на то, что было, и с такой силой вышибло Наташу из колеи обыденности, что она совсем растерялась. Стали всплывать в сознание сны, в которых она пыталась догнать Пашу, но так и не смогла этого сделать.
Илья Михайлович шагнул назад, оглянулся на Веру, словно искал ее поддержки, и сел.
– Спасибо, Илья, – Наташа вдруг почувствовала в себе перемены. В бессилии появилась крупица жесткости, быстро кристаллизовавшая вокруг себя подобное. Она встала, взяла со стола небольшую керамическую вазочку, подаренную Верой, налила из кувшина воды и поставила в нее цветы.
Благодаря Вере беседа кое-как наладилась. Только и слышалось – Илья Михайлович, да Илья Михайлович. Вера забросала его вопросами. Минут десять пытала, меняя постепенно канву разговора в нужную, как ей казалось, сторону. Но ее потуги больше стали мешать, чем помогать. Наконец, у нее хватило ума найти убедительный повод для ухода. И Наташа с Ильей остались вдвоем.
Сначала по инерции все еще произносили банальности, иногда даже невпопад, потому что паузы удлинялись. И вот почти вплотную подступил момент истины – один из молчаливых промежутков очень уж затянулся. И Наташа почувствовала – Илья никак не может переступить через невидимый порог, как будто боится показаться смешным, боится начала разговора, на который намекал уже дважды. «А, может быть, он сомневается? – внесло свою ложку дегтя сознание, – Нет! – Наташа тут же поняла свою ошибку, – Он не сомневается. Иначе бы его здесь не было». Пришло понимание, что остались секунды до того мгновения, которое станет разграничительной линией – чертой, которая разделит ее жизнь на «до» и «после».
– Илья, уже поздно, – зацепилась Наташа за мысль, пришедшую внезапно, как за возможность прекратить эту душевную пытку – подтолкнуть его к решению. Вот она – бесхитростная суть жизни, где теория обязательно должна подтверждаться практикой. Нет завершения, если нет капли, благодаря которой количество переходит в иное качество.
– Наташенька, прости меня, – встрепенулся Илья, – Я просто не нахожу слов, чтобы передать чувства, переполняющие все мое существо, – он замолчал на секунду, собирая воедино мысли и чувства. В его лице, в его глазах Наташа вдруг увидела такое что-то знакомое, такое близкое. «Господи, неужели это возможно? – точно так же когда-то на нее смотрел и Думанский, – она удивилась, что вспомнила его по фамилии, – Думанский?» Появилась мысль, что, наверное, у всех людей на земле есть нечто общее в глазах, когда они смотрят на любимых. И эта же мысль спровоцировала в ней вселенскую тоску женщины, которая любит одного, а замуж выходит за другого, – Наташенька, я люблю тебя. Я не могу жить без тебя… – он слегка подался вперед – к ней, взял ее руку в свою, – Ты станешь моей женой?
Тоска, наполнившая грудь, стала подниматься к яремной ямочке, концентрируясь в ней неприятным скребущим изнутри ощущением. Наташа машинально приложила ладонь к горлу, как бы ощупывая его – как будто пыталась не пропустить ее дальше. Но так и не смогла. Сдерживать слезы больше не было сил: она так долго ждала этого предложения. Ждала от Паши. И сейчас неосознанное нечто в ней, так сильно взбудоражившее душу, превратилось в обиду космических масштабов. Обида душила, и от этого Наташа задыхалась, пытаясь набрать воздуха, всхлипывая и снова пытаясь замереть, успокоиться. Это у нее не получалось. Но она снова пыталась. И снова не получалось. Наконец, обессилев от бесполезной борьбы, сознание сдалось на милость чувствам.
Илья смотрел на нее, ошарашенный такой реакцией, и не знал, что делать.
– Наташенька… успокойся, – повторял он, не находя других слов. Сердце сжималось от любви, от непонятной жалости, пришедшей чувством вины за то, что это происходит из-за него. Из-за его нерасторопности, как он думал. Из-за того, что заставил так долго ждать, мучиться и переживать.
Наташа начала успокаиваться, но еще иногда всхлипывала.
– Илья… прости, пожалуйста, меня… за это. Для меня самой… такое… неожиданность, – она замолчала. И Илья почувствовал что-то неладное.
– Наташа…
– Подожди, Илья. Дай собраться с мыслями.
Чувство неопределенности, пришедшее на смену мысли, что Наташа его любит, тревогой начало заполнять солнечное сплетение – ни о какой любви уже не было и речи. Понимание этого вкралось в мозг, разрастаясь, бесконтрольно множась пеной всевозможных предположений и допущений. Промелькнула неприятная мысль об отказе, пронзив сердце. Он захотел сказать что-нибудь, что могло бы как-то развеять сомнения, но увидев Наташино лицо, на котором появилась готовность говорить, замер.
– Илья. Прости меня еще раз, – начала она медленно, но тут же спохватилась, увидев, как потемнели его глаза, – Давай немного подождем, узнаем друг друга получше.
Он опустил взгляд, понимая всю нелепость ее отговорок. Наташа вдруг все поняла. Ощутила драматизм ситуации. Почувствовала его состояние. В порыве она взяла его руку и стала гладить ее.
– Илья, ты неправильно все понял. Я виновата, что не нашла нужных слов. Я… согласна. Просто я прошу – не будем торопиться со свадьбой. Мне нужно осознать себя в новом качестве. Почувствовать это. Прости, но я такая… – она улыбнулась преображению его лица, – Может, когда ты узнаешь меня получше, сам откажешься от этой затеи. Я – не белая и пушистая.
– Наташенька, – он не находил слов, – Наташенька. Счастье мое. Прости, прости, прости. Да, конечно. Мы подадим заявление тогда, когда ты скажешь. Да там же еще и ждать месяц нужно. Там такой порядок.
– Хорошо, Илья. А сейчас иди. Уже поздно, – она снова улыбнулась, – Нашему тактичному Верунчику надо дать возможность попасть на свое законное место.
– Да-да, Наташенька, ухожу. Можно мне поцеловать тебя?
Она промолчала. Он все понял, и просто прикоснулся к ее щеке губами. Ну, может, чуть дольше и более страстно.
– До завтра? – уже у двери Илья умоляюще посмотрел на Наташу.
– До завтра, – подтвердила она, закрыла за ним дверь, и еще секунду стояла около, чувствуя в себе двойственность: и приятное возбуждение и облегчение от того, что он ушел, унося с собой напряжение трудного вечера. «Я – невеста», – до нее вдруг дошло, что ее статус изменился. Но радости, как таковой, не появилось: это было совсем другое чувство – как при обмане зрения – чувство изумления от случившейся ошибки.
54.
К концу июня – почти через месяц после студентов – закончились занятия и у слушателей подготовительного отделения. Остались экзамены – выпускные, и они же – вступительные. С Олей, после того, как она сделала аборт, и он заходил к ней в больницу, преднамеренных встреч больше не было. В коридорах учебного корпуса, если их пути пересекались, они иногда обменивались ничего не значившими фразами, превозмогая желание не смотреть друг другу в глаза и поскорее разойтись. Не суждено было их близости перерасти во что-то большее. Случилось то, что случилось – замок рухнул, подмытый волнами никого и ничего не щадящего потока жизни. Они стали чуть взрослее, пройдя, а, может, и не пройдя испытания, подготовленного неумолимой судьбой, чтобы вскоре, только закончатся экзамены, разойтись окончательно.
Уже несколько дней Паша готовился к сдаче курса истории, челноча, в основном, между своей комнатой и «читалкой», иногда только отбегая в магазин за продуктами, когда была его очередь, да в университетскую библиотеку. В конце июня студентов в общежитии уже не было – после сессии все разъехались. Оставались несколько мужских и женских комнат слушателей подготовительного отделения. Коридоры опустели. Все развлекательные программы, типа дискотек или гитарных посиделок в холле, прекратились. И это здорово, потому что, когда они прорастали в ушах, сопротивление им оказывалось бесполезным занятием. Тогда ни до учебы.
В один из таких дней – утром, повесив на шею полотенце и положив в карман спортивных штанов зубную щетку и пасту, Паша вышел из своей комнаты и направился к умывальнику, собираясь предварительно заглянуть в туалет. Их комната – в том крыле, где располагался мужской санузел, и притом в каких-нибудь десяти шагах. Не перепутаешь – налево, и почти сразу у цели. Когда он уже подошел к туалету, из него выпорхнула миловидная, обращающая на себя внимание, девушка: в шортиках и свободном, не облегающем фигуру топике. Они почти столкнулись в дверях. «Ничего себе! – пришла глупая мысль, – Перепутал, что ли?» Но на дверях красовалась буква «м», да и ноги не могли, даже спросонья, привести на чужую территорию.
– Привет, – сказала девушка. Она усмехнулась, видимо, среагировав на Пашину физиономию.
– Привет, – промямлил он, – Надеюсь, сюрприза там не будет, – кивнул на дверь туалета.
– Может быть, – хитро улыбнувшись, она бочком, почти впритык, прошла мимо него, словно в коридоре не хватало места. Кокетливый наклон головки и милая улыбка задели за живое.
Отстояв положенное у писсуара, он снял с шеи полотенце и заткнул его сзади за резинку штанов, как в армии, и вошел в дверь напротив – комнату с умывальниками.
Там уже хозяйничала незнакомка. Она сняла топик и обмывалась по пояс. Паша застыл в нерешительности – то ли идти чистить зубы, то ли тихонько ретироваться, пока тебя не заметили. Но было поздно. Девушка, пару раз фыркнув от соприкосновения с холодной водой, обернулась.
– Привет, – снова сказала она.
– Ну… привет, – машинально буркнул Паша, и снова появилось ощущение, что не туда попал.
– В женский далеко ходить, – в ее голосе прозвучал насмешливый вызов. Она повернулась к нему, кокетливо покачивая бедрами. Наслаждалась тем, какой производила эффект.
Движение любопытных глаз выхватило белые треугольники не загоревших мест на груди – вокруг сосков, и сами соски – крупные и торчавшие от контакта с холодной водой. «Где она успела загореть?» – отреагировало поглупевшее опять сознание. На какой-то миг Пашу постигло оцепенение. Но потом он сделал вид, что ничего не произошло, как будто сиськи в мужском умывальнике он видит чуть ли не каждый день. Подошел к раковине, открыл кран, набрал в пригоршни холодной воды и плеснул на лицо. Не успев затормозить реакцию тела, оглянулся. В комнате он один.
Через какую-то минуту стали подтягиваться в умывальник остальные ребята.
– Пацаны! – его распирал запоздавший восторг, – Тут такое кино сейчас было. Расскажу – не поверите.
– Что уже случилось за три минуты, пока нас не было? – ехидно улыбнулся Коля, – Бабу голую увидел, что ли?
– Ты что – пророк, Николя? – Паша не скрывал удивления.
– Остынь, Пашка, я ее еще вчера здесь видел. Правда, она как раз успела свою кофтенку натянуть. Я вам хотел рассказать, а потом думаю – ну вас на фиг. Вы мне, во-первых, хрен поверите, а во-вторых, еще и оборжете. Себе дороже.
«А передо мной не прикрывалась, – мысль пришла сама собой, – А перед ним прикрылась».
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Слава, – Что за чудо такое у нас на этаже? И почему я про это – ни сном, ни духом? Давай, Николя – ты же всегда все знаешь.
– Да не знаю я ничего… Что за бабы? Откуда они? Если надо, узнаю, – он хитро, с подвохом в глазах, прищурился.
– Бабы? Так она не одна? – удивился Паша, – Тут легион голых девок разгуливает по этажу, а мы… Ну, ты жлоб, Николя.
– Четыре, – промычал Коля через зубную щетку, – Они – в двести седьмой.
Позавтракав, ребята уже собрались выходить, когда на пороге появилась рослая деваха. Представилась Аней. Со всеми перезнакомилась за руку и тут же изложила – кто они и откуда.
Девчонки оказались «медичками» – студентками санитарного факультета столичного медицинского института, а сюда их распределили на практику. Коле, охочему до визитов, и по возможности не пропускавшему шанс познакомиться с новыми людьми, даже не пришлось к ним идти.
– Ну что, мальчики? Вечером сабантуй? – не то спросила, не то сообщила Аня, – Надо познакомиться поближе… С вас разогрев. Да не жадничайте, мальчики, – добавила. И рассмеялась, глядя на их поглупевшие физиономии, – Пока. До вечера.
Она так же стремительно ушла, как и появилась, оставив «мальчиков» в озадаченном состоянии. Что значит не жадничать? Много брать или, наоборот, немного? В любом случае мужская половина для грядущего многообещающего вечера постарается.
55.
Само застолье прошло весело и раскрепощенно. Благодаря девчонкам, в основном: они оказались контактными и в меру кокетливыми. В допустимых пределах. Только для того, чтобы вызвать к себе интерес. А вот Марина – девушка, с которой Паша столкнулся утром – сразу стала смотреть на него с вызовом. В ее взгляде – ни капельки двусмысленности. Складывалось ощущение, что она через глаза проникала в него своим желанием. Когда зазвучала какая-то романтическая мелодия из зарисовок Поля Мариа, и кроме них все организовались в пары, она подошла и присела на стул – напротив, положив ногу на ногу.
Он оценил ее плавные с фиксацией движения и глаза, чуть затянутые паволокой. Почему-то появилась мысль, что она кошка. «А ведь и правда – напоминает в ней что-то это грациозное животное… Точно! – пришла догадка, – Пружинистость в движениях… Как будто к прыжку готовится».
Марина наклонилась к нему и показала, чтобы он сделал то же самое.
– Пойдем в вашу комнату, – прошептала она, почти не улыбаясь, – Хочу посмотреть, как ты живешь, – ее голос чуть вибрировал.
«Оп-па! – приятное волнение передалось и ему, – Блин! Такая и загрызть может».
Когда вошли, он притянул Марину к себе, но она сразу же отстранилась. «Что за черт! – удивился Паша, – Какого хрена тогда тащила меня сюда?»
– Ну и что это было? – он не скрывал разочарования.
– Подожди. Замкни дверь, – Марина виновато улыбнулась.
Он повернул ключ в замке и подошел к ней, снова пытаясь обнять.
– Подожди, – разомкнула она его руки. Подтянула к кровати стул. Из графина налила в стакан воды. Поставила на него. И, снова виновато улыбнувшись, попросила:
– Выключи свет, – и добавила, видя его заминку, – Пожалуйста.
– Пожалуйста, – Паша вернулся и щелкнул выключателем.
Свет уличных фонарей, проникавший через не задернутое шторами окно, сотворил романтический полумрак не хуже, наверное, свечей. А фигурка Марины на фоне прямоугольного светлеющего пятна стала ближе и от этого привлекательней.
– Иди сюда, Паша, – она легкими движениями выпростала руки из коротких рукавчиков, освободилась от соскользнувшего на пол платья, под которым ничего не оказалось, и юркнула под покрывало.
Паша не заставил себя долго ждать, и уже через несколько секунд его кожа ощутила вожделенный бархат обнаженного женского тела. Благо насчет душа он позаботился заблаговременно.
– А это зачем? – шутливо кивнул на воду, – Наутро, что ли?
– Дурачок, – Марина легонько стукнула его пальцем по носу, – Много будешь знать – скоро состаришься, – она стала касаться губами сначала его шеи, потом груди, потом живота, легонько при этом царапая кожу своими «коготками».
Первый раз так все и закончилось. Секрет стакана с водой раскрылся. Но потом был второй. И третий. По-настоящему. Были перерывы, когда они лежали – курили и разговаривали.
– А зачем тебе это? – в какой-то момент поинтересовался Паша.
– Что – это? – не сразу поняла она.
– Ну, это, – он кивнул в сторону стула, на котором стоял стакан с недопитой водой.
– А-а, это? Витамины, – рассмеялась она, и стала дурачиться. Ущипнула его. Потом перевернулась, уселась сверху, щекоча за бока. И это дурачество вернуло через пульсацию прикосновений вожделение, где снова на земле остались только он и она, и больше никого.
И была ночь, и было утро. День второй. За ним третий. Четвертый. И так две недели. Иногда, как и первый раз, вечер начинался со стакана воды. Потом она ласкала его, делая снова мужчиной. Потом они забывались. Ночью кто-то просыпался первым, эгоистично и призывно начинал ласкать того, кто спал, и все повторялось. Паша даже несколько раз вспоминал Лику – так это было похоже.
Через две недели у девчонок закончилась практика, и они уехали, закатив отходную. Марина и Паша не спали всю ночь. Прощались. Она – с тяжелым сердцем, обещая вернуться – приехать к нему как-нибудь. Он – с легким, потому что этот стакан, с которого начиналась ночь, ему уже начинал надоедать. Паша искал оправдание своему внутреннему состоянию, объясняя это распущенностью Марины. Но в глубине души понимал, что просто по отношению к этой девушке, как и к Ольге, в нем нет искры божьей. Понимал, что, если бы такое случилось, вряд ли он искал бы причину. Искал бы возможность продолжать встречаться. «И вообще, – рассуждал, – всякое оправдание поступка – это всего лишь неадекватность отношений с окружающим миром. Это самообман. Сладкая ложь для морали – а как иначе объяснить, что я лучше других? Но этого не объяснишь совести. Совесть не обманешь. Главное – ее услышать». Он, вроде, и слышал свою совесть, но мораль говорила громче, а потому убедительней. Грубая патриархальная мораль: мужчине можно – женщине нельзя. Может это происходило потому, что в каждой женщине он искал спутницу жизни? А если говорить правду – без социальных соплей – тогда подходящую самку для продолжения рода. Потому что его тело транслировало зов предков, жаждавших своего бессмертия, у которых Павел Думанский был заложником, не пытаясь даже слишком глубоко анализировать того, что с ним происходит. Заложником своего исторического времени, этнической принадлежности и родового проклятия. Иначе и не скажешь. И только одно дополнение мог вносить в эти поиски от себя – любовь.
Марина плакала, тихо всхлипывая. Она ясно осознавала, что это конец. Ее Паша молчал. Лежал тихо. По дыханию было слышно, что не спит. На душе – горько, хоть вешайся. Она понимала – отношения начинались совсем не романтично. Была похоть, был красивый мужественный мальчик. Было желание оторваться за эти две недели, далеко от дома, где ее никто не знает. И вот результат. Она влюбилась. В этого умного, с тонким юмором, с одуряющим тембром голоса парня. А запах его кожи? Все в нем было ее. Но сам он – не был. Она понимала это, несмотря на сопротивление чувствующей плоти, сгоравшей желанием вечного наслаждения.
Раннее утро заглянуло в окно ветками деревьев. Они плавно выступали из густого тумана, словно были обозначены на мокрой, еще до конца не высохшей акварели. «Спит?» – Марина посмотрела на Пашу. Душа рвалась к нему. Она стала покрывать его грудь нежными прикосновениями губ. Обняла, прижалась всем телом, почувствовала, какой он горячий. И слезы снова заполнили ресницы – они заставляли их слипаться, мешая смотреть на любимого. Вдруг поняла, что он проснулся. Но на ласки, как это случалось обычно, не отзывался – лежал с закрытыми глазами. Тот прием, к которому она привыкла за две недели, весь алгоритм, сложившийся в процессе их общения – не сработал. И к чувству горечи добавились растерянность и недоумение, за которыми последовала еще не совсем осознаваемая, но такая ощутимая досада. Все стало перемешиваться в голове и груди: сознание и подсознание, перевивая мысли и чувства, как уток и основу, ткали полотно ее собственной реальности, не согласной с тем, что происходило на самом деле.