А реальность Паши, еще не совсем освободившаяся от сна, потревоженная нежеланным вторжением, бунтовала. Первым ощущением, возникшим после пробуждения, стало тоскливое неприятие ситуации: сегодня первый экзамен – хотелось выспаться. Досада персонифицировалась: она стала Мариной с ее мокрыми глазами. Он понимал ее по-человечески. Жалел по-своему. Но устал от притязаний, пусть даже и неявных: он – свободный человек – уже чувствовал сложившиеся отношения обузой, тяготился ими. То, что так легко и непринужденно началось, вдруг стало давить всей тяжестью зарождавшихся связей, опутывавших все и вся. Эти связи, вроде бы, ни к чему не обязывали, но все же завладевали его свободой, его вольным, не считая учебы, распорядком дня. Да и не только дня. Распорядком вечеров и ночей. Распорядком всей жизни. Он морально уставал от такой несвободы и тихо радовался последние три дня, что скоро конец – девчонкам пора уезжать. Что не надо будет рвать отношения с Мариной – они сами, был уверен, сойдут на нет, не порождая унижения и обиды. Хотя унижение, знал, для нее уже существовало, потому что она любила, а он – нет. «Судьба у меня что ли – вот так расставаться с каждой женщиной? Ну почему они прирастают ко мне?» Ему вдруг стало жаль Марину. Повернувшись, он просунул руку под ее голову. Притянул горячее и мокрое лицо и прикоснулся губами к губам. Обнял ее, прижал к себе. А она, вместо того, чтобы успокоиться, сильнее стала вздрагивать, всхлипывая и шмыгая носом. Захотелось сказать что-то такое, что могло бы успокоить ее. Но ничего не приходило в голову. Вместо этого сама по себе вырвалась фраза, о которой он тут же пожалел:
– Мариночка, давай поспим немного. У меня сегодня экзамен.
Фраза прозвучала так странно, так неестественно, и настолько была не к месту, что стало стыдно – и перед Мариной, и даже перед собой. Возникло чувство никчемности и внутренней пустоты. «Эгоистичный, – подумал, – черствый… Ну за что меня любить? Я только и умею, что обрекать на страдания…» Никчемность стала приобретать вселенские масштабы. Паша ощутил вдруг, как уменьшается в размерах, превращается в одинокую песчинку, одиночество которой безмерно. И это одиночество начинает пульсировать в нем, вызывая приступы нежности к любящему его существу. Он встрепенулся: «Задремал… Опять некстати».
Когда уже утром прощались, взгляд у Марины был отчужденным. Глаза – сухие и грустные. Только красные прожилки на белках глаз, да заострившиеся черты лица выдавали то, что она пережила за эту ночь. Она почти не смотрела на него, видимо, понимая свою ненужность. Неловко извинялась за назойливость. Не называла его Пашенькой.
– Мариночка, прости меня. Я такой… – он не нашел ничего лучшего, кроме простого – «дурак». И это прозвучало дежурно.
Прощались чужие люди, которым на какое-то время удалось побывать в сказке, но которые не сумели там остаться. Не судьба. Но судьбы, соприкоснувшиеся ненароком и разошедшиеся навсегда. Каждая отправлялась в свое собственное путешествие – к новым горизонтам жизни.
56.
Экзамены сданы – две пятерки и две четверки. И это здорово, потому что это – поступление. Здесь не нужно уже бояться, что кто-то окажется с лучшими результатами и лучшим аттестатом, и ты пролетишь, «как фанера над Парижем». Это все. Победа. Павел Петрович Думанский – студент университета. Казалось, начинается какая-то новая жизнь, и впереди ждет только радость. Все, что было до сих пор – только подготовка к жизни, а вот сейчас начнется сама жизнь – и она будет прекрасной. Но как всегда смена жизненных циклов принесла лишь иллюзию – пустое ликование – «король умер, да здравствует король». Действительность обставляла себя новыми декорациями, смягчая этим свой постоянный прессинг, чтобы человеку не было так больно и обидно постоянно ей проигрывать. Казалось бы, вот оно – новое. А присмотришься внимательней – да, конкретика изменилась, принципы же остались те же. Но как раз именно нюансами конкретики и привязывает жизнь человека к себе. А иначе – пшик – пустота. Божественно? Конечно. Но неинтересно.
Прошло лето. Оно унесло с собой первый стройотряд, с его кирпичами и раствором. Дождливую Псковскую область с «обалденным пленером». Великие Луки с бархатным пивом, отдающим сероводородом. Унесло Полибино – усадьбу родителей Софьи Ковалевской, где в одной части был детдом для умственно отсталых детей, в другой – студентки Ленинградской академии художеств, приехавшие на практику. А еще в одной части поселили их спаянный работой и веселыми пьяными вечерами дружный коллективчик, украшением которого оказалась уже довольно взрослая – двадцатисемилетняя Лера – врач стройотряда, благоволившая Пашиным фантазиям. Лето унесло Веру – юную повариху детдома, с широкими бедрами и узкими плечиками, в постели которой, не помня себя, он однажды оказался. Ее сдавленная с боков и как бы выступающая вперед грудная клетка напоминала птичью. От этого, наверное, округлые прелести располагались как-то до смешного низко. От ее кожи вперемежку с кремом отдавало вчерашней кухней, и поэтому общение не затянулось. Унесло и приехавшую на пленер интеллигентную немного подслеповатую Юлю, с ее подкосившимися коленками, когда Пашина рука оказалась под юбкой, и почти мгновенно намокшими между ног трусами. И еще – она смешно стонала. А при первой встрече все время щурилась, видимо, пытаясь рассмотреть его лицо. Но очки не надевала. Стеснялась, наверно. Лето унесло чаяния, возлагаемые на него весной, чтобы осенью пришло понимание сезонной оголенности чувств и тщетности поисков того, чего не дано постичь в иллюзорности бытия. Но оно – как сказочное существо, оставляло светящееся перо надежды на то, что в следующий раз, когда прилетит, обязательно окажется в руках. И потому новые разочарования, вышедшие из лона прекрасных обещаний, трансформируясь в новые прекрасные обещания, не давали разувериться в тщете жизни, создавая пульсирующую цикличность проб и ошибок, имя которым – жизненный опыт.
Сентябрь Паша пробыл дома, потому что сентябрь – это «картошка», а стройотрядовцы от этого мероприятия освобождены. Они пилили и кололи дрова с отцом – «растопку». Таскали уголь в сарай. А в конце месяца копали свой картофель, засыпая его под пол. В общем, занимались хозяйством.
По вечерам он с друзьями отдыхал. По-разному. Пару раз даже изрядно напивался, и поутру вспоминал вчерашний вечер лишь частично. Помнил, что с кем-то был, но не помнил с кем. И от этого становилось стыдно где-нибудь появиться. Но в то же время стыд сопровождала тихая радость, что все обошлось мирно – нигде ни на кого не нарвался и не оказался в отделении.
В двадцатых числах съездил в университет – узнать расписание и день начала занятий. Встретил нескольких знакомых с подготовительного отделения: не мог отделаться от мысли, что они уже не свои, что теперь будут редко видеться и что у них – другие факультеты, другие преподаватели и другие учебные корпуса. Чувство сожаления о том, что что-то безвозвратно ушло и уже никогда не вернется, неприятно наполнило грудь. Вспомнилась Оля с милыми теперь сердцу ночными фантазиями. На мгновение даже промелькнула шальная мысль – а не зайти ли? Но разум не принял ее – отверг, даже не вдаваясь в логику рассуждений. Просто сказал «нет». А может, и были бы рассуждения, но хватало насущных организационных вопросов. Они – важнее. На одну только общагу уйдет куча времени. Нужно взять в деканате направление, оплатить и сходить все узнать, потому что, хоть она и та же самая, но все по-другому. Другая комната, другой этаж. И соседи уже будут другие – с его факультета. Со Славой Ковальским встретиться тоже необходимо – они собирались сделать «реальное вложение» части денег, заработанных на стройке – надумали пойти на вечерние водительские курсы, и для этого договорились подготовить все необходимые документы, чтобы сегодня, встретившись, занести их в автошколу.
К обеду почти все получилось сделать. Кроме встречи с комендантшей. Ее до обеда не оказалось. Дежурила Марьяновна – сказала, что после двух обещала быть.
К трем часам дела завершены, и Паша отправился домой. Через три дня пора возвращаться – начинается учебный год – первый в его студенческой жизни семестр.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Прошло три года. Опальные когда-то у народа новостные программы, стали, пожалуй, самыми популярными, если не считать всякого рода политические шоу, где можно было услышать такое, отчего мороз пробегал по спине. События, словно из рога изобилия посыпались с телеэкранов на неподготовленного зрителя. За это время на пенсию отправили выполнившего свою миссию Председателя Верховного Совета – Андрея Андреевича Громыко. В Армении случилось страшной силы землетрясение, на какое-то время отвратившее сознание людей от развивавшихся семимильными шагами экономических катаклизмов. В СССР объявили о реабилитации миллионов граждан – жертв сталинских репрессий, а в США Джордж Буш сменил Рональда Рейгана. Объединились Западная и Восточная Германии, а в Польше к власти пришла «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой. Прибалтийские республики заявили о выходе из состава СССР. Да и сам Союз Советских Социалистических Республик де факто приказал долго жить, корчась в предсмертной агонии после Вискулей. Группой лиц, правда, предпринималась попытка реанимировать колосса. В середине августа 1991 года был создан государственный комитет по чрезвычайному положению – ГКЧП, но просуществовал он всего лишь три дня. В результате сопротивления, возглавляемого Борисом Ельциным, путч провалился. К концу августа в отставку с поста Генерального секретаря КПСС подал первый и последний президент Союза – Горбачев Михаил Сергеевич, а за ним и правительство уже на самом деле не существовавшей страны. Деятельность КПСС на территории России запретили, а коллегию КГБ распустили. Но перед тем как больная страна окончательно развалилась на куски, состоялся акт прощания советских граждан со своими финансовыми накоплениями – «павловская» реформа превратила их в пыль. И наконец, 25 декабря 1991 года президент СССР отправлен в отставку и супердержава – великая «империя зла» ушла в историю, словно «Титаник» в глубины океана, увлекая за собой огромное количество судеб. События, и вправду, появлялись как из рога изобилия, наслаиваясь друг на друга, не давая опомниться. Началась не менее великая, чем развал Союза, миграция бывших советских граждан, ставших вдруг чужаками на территориях суверенных государств. Пришли времена смуты – начинались 90-е годы двадцатого столетия, завершающие очередной исторический период. Но кроме этого шла смена более масштабных циклов – астрономических эр или эпох. Заканчивалась эра Рыб, и ей на смену заступала эпоха Водолея. Двадцатый век своими изуверствами закрепил окончательное духовное нисхождение человечества – путь от Бога. И, наконец, пришел момент перехода, названный древним Гераклитом «встречным бегом» – начинался путь к Богу – духовное восхождение. Очередная глобальная цивилизация людей – арийская – закончила по всем канонам трансформации систем свою аналитическую фазу, чтобы, наконец, войти в стадию синтеза. Двухтысячелетний период развития Чувственности и Веры в людях – как результата использования знаний предыдущих цивилизаций, сохраненных мировыми религиями, уплывал в прошлое. А на его место заступал новый – тот, который станет эрой Просвещенного Разума. Безответственные детство и юность человечества заканчивались. Начиналась взрослая жизнь.
1.
В октябре у Наташи побывала Полина. Все удивлялась, что из теплой осени попала в холодную зиму. Приехала налегке. Не рассчитала: вроде, и тепло одета, но не для севера.
– Завтра же одеваться, – скомандовал, смеясь, Илья, – Поеду попозже на работу – завезу вас с Наташкой в комиссионный к десяти. Ну, а назад – уже своим ходом.
– Илья, а если не возьмем ничего? – вопросительно посмотрела на него Наташа.
– Да ну, милая. Были бы только деньги, – он обнял ее за плечи, улыбаясь, и поцеловал в щеку, – А у нас их есть.
Ему так было приятно сделать что-то для сестры жены. Восторженные чувства, распиравшие от того, что он может себе это позволить, возвышали его в собственных глазах. И плюс к тому, опекая Полину, он тем самым заботился о Наташе. И перед ее родителями выглядел прилично. Но больше, конечно, удовольствия получал от этого меценатства сам. Понимал всю нелепость эгоистичного чувства, всю его меркантильность, но ничего не мог с собой поделать. Приятно было оказаться большим и сильным перед родственниками жены.
Приезд сестры – разговоры о родных местах, о родителях – вызвали волну ностальгии у Наташи. Стали приходить забытые чувства, связанные с их городком, с людьми, о которых уже даже и не вспоминала, с любимым. Все вдруг восстало в ней с прежней почти силой. Память, отбрасывая не возобновляемый жизненными обстоятельствами негатив, оставляла приятные, радостные моменты и события, навечно в рамках жизни запечатленные подсознанием. «Где он? С кем теперь?» – думала Наташа, лежа под своим собственным одеялом на широкой супружеской кровати. Они с Ильей почти сразу – может, через какой-то месяц после свадьбы, стали спать как бы отдельно. Вроде бы и рядом, но порознь. Ей не хватало свободы, и она отстояла свое право, не смотря на не скрываемое неудовольствие мужа. Наташа вспомнила первую ночь. Улыбнулась. Сейчас это уже даже смешно. Только перед Ильей стыдно где-то в глубине души: сейчас она жалела его…
В ту ночь не смогла пересилить себя – не готова была к близости. Постоянно загоняемое в бессознательность противоречие – между тем, чего желала, и тем, что предоставила судьба – ожило. Тоска, свернувшая все последние события в спираль, стала сжатой пружиной, готовой развернуться в любую секунду и больно ударить по сердцу. Наташа чувствовала, что может сорваться в истерику – такое напряжение переживала.
– Илья… – она попыталась сглотнуть сухость в горле, – Ильюша… не надо сегодня… я не могу.
Он посмотрел на нее внимательно, нежно улыбнулся и погладил по голове, словно девочку.
– Успокойся, любимая. У нас все впереди. Ложись – поспи. Ты очень устала – я знаю.
Наташа благодарно обняла его, прильнув к щеке щекой.
– Спасибо, – хотела снова назвать его уменьшительно ласкательным именем, но в последний момент не смогла еще раз пересилить себя.
– Поспи, – прошептал Илья, подтыкая одеяло и целуя в щеку.
Видно было, что он слегка не в своей тарелке, что не так представлял все, но смирился, остался нежным и сдержанным. Наташа повернулась на бок и закрыла глаза. Какой тут сон: онемевшее тело не хотело мириться с тем, что первым мужчиной у нее будет не тот, кого она избрала. Не тот, о ком мечтала столько лет, и уже свыклась с этой мыслью, срослась с ней. Тело не могло понять несоответствия, предлагаемого ему. Как будто обладало своим собственным сознанием, чувственно противясь рациональному поведению того, кто им пытается управлять, кто бросает его в чужие объятия. Тело хотело быть с любимым. Рука занемела, и Наташа, осторожно, боясь побеспокоить Илью прикосновением, перевернулась на спину. И от этого движения, освободившего ее на время от неудобной позы, почему-то стало так тоскливо, что впору выть. В который уже раз пожалела, что не отдалась тогда – до службы. Взбунтовавшиеся чувства шептали, что это важно, что первый мужчина оставляет неизгладимый след в теле женщины. Что-то запредельное вплывало в сознание с волнами интуиции. Как будто они приносили послание из глубины веков или даже тысячелетий – от миллионов женщин, чье право на любовь было бесчеловечно попрано, чью девственность отнимали совсем не те, кому бы ее хотелось подарить. «Да! Сама… – согласилась с прозвучавшим в ушах обвинением, и с горечью добавила, – Сама, сама…» Сама изменила ход судьбы, отступившись от полноценных отношений, когда была востребована. «Захотела управлять любовью? На – получи! Хотела хорошо выглядеть в глазах любимого? Ну и где он теперь этот любимый?» Она вдруг осознала всю неизбежность своего положения. Осознала, что уже не принадлежит только себе, что попала в капкан, который сама же по неразумению и поставила когда-то, и что не сможет подвести человека, который любит ее по-настоящему. «Он – муж мой… и тоже не спит, потому что его любимая… стерва. Пусть напуганная… но все же стерва». Внутреннее несогласие с тем, что происходило, жалость к себе, порожденная этим несогласием, обида на весь белый свет – все это постепенно, раскрученное мыслями, привело к предсказуемому результату. Наташа снова повернулась на бок, свернулась калачиком, почти уперев коленки в подбородок, словно эмбрион в материнском теле. Горечь загнанного в угол существа слезами стала сочиться из глаз, тихо и обреченно. Слезы щекотали кожу у виска, стекая вниз, и там соединялись с тканью наволочки. Подвел нос – она пару раз шмыгнула им. Почувствовала, как повернулся в ее сторону Илья. Притихла, даже затаила дыхание. Он придвинулся ближе, обнял ее сзади и замер.
Свершилось чудо. Нежность к этому большому и доброму человеку волнами проникала в подсознание, смывая противоречия прошлого и настоящего, выдуманного и действительного. Наташа повернулась к нему лицом, положила руку на голову и стала гладить по волосам, по щеке.
– Прости, Ильюша. У нас все будет хорошо.
2.
Новый 1992-ой год Паша пригласил Славу Ковальского отметить у своих родителей. Вернее, сам Новый год у них, а потом – в какой-нибудь компании – с кем договорятся. Уже почти четыре года они – не разлей вода, хоть и учатся на разных факультетах – каждый в своем корпусе, и живут в разных общежитиях. Но, тем не менее, много времени проводят вместе. Сегодня – 30 декабря – договорились, что на последние две пары не пойдут – сразу отправятся на автостанцию, чтобы успеть на какой-нибудь дневной автобус, еще не переполненный, как вечером, работавшими в областном городе людьми.
Уже спускаясь по лестнице, Паша услышал, что его окликнули.
– Думанский! Подожди!
«Лиза?» – он обернулся. Девушка быстрыми шажками сбежала к нему и взяла под руку.
– Ты в какую сторону идешь, Думанский? Может, по пути? – затараторила она, и сразу перешла к делу, – Ну что ты решил? Может, все-таки к нам – со Славой, как прошлый год? Мы с Лилькой, и вы… Ну? Думанский? – подергала за руку, – А то Лилька сказала, если не со Славой, то тогда ни с кем…
«Вот лиса! Сама хочет, а на Лильку стрелки переводит… Попал, блин. Не мог раньше слинять…» Ему не хотелось обижать Лизу, но по-другому не мог, потому что путешествие по жизни с ней для него закончилось.
– Ну, чего молчишь, Думанский? Скажи уже что-нибудь, – она забежала чуть вперед, повернулась и остановилась, загородив дорогу.
– Лиз?! – в его голосе прозвучала досада, – Ну сколько можно? Мы же все уже выяснили. Я же говорил – в этом году я еду домой.
– Да, говорил, – не сдавалась девушка, – Ну и что? Может, ты уже передумал, а сдать назад гордость не позволяет? Вот я и подумала…
– Нет, Лиза, – перебил он ее, – не передумал… Извини, – Паша сделал шаг в сторону, чтобы обойти ее, – Славка меня ждет уже. Мы сейчас на автобус – и ко мне. Прямо сейчас… А вон он, смотри, – обрадовался, увидев друга.
Лиза даже не обернулась.
– Ну и ладно, Думанский, – бросила с вызовом, – Как бы тебе не пожалеть об этом, – она даже, как показалось, фыркнула. Поправила сумочку на плече и, гордо измерив его взглядом, ушла в обратную сторону.
– Фух! – Паша почувствовал облегчение.
Слава стоял у крыльца главного корпуса. Общался с худеньким черноволосым парнем – экономистом, как и он сам, которого Паша тоже прекрасно знал. Так случилось у него, что каждый год, начиная с подготовительного отделения, он ездил в стройотряд с «экономистами» – почему и знал многих. Самый первый их трудовой семестр после подготовительного отделения оказался в основном сформированным из ребят, поступавших на отделение «Экономика труда». Этот костяк так и остался на все годы студенчества в основе стройотряда. Остался верен «трудовикам» и Паша. И ни разу об этом не пожалел.
– Привет, пацаны, – он поздоровался за руку сначала с Игорем – давно не видел, а потом и со Славой, – Где пропадаешь, Игореня? Как дела?
– Да все по-прежнему, Паша – едим, пьем… А у тебя? Как на личном фронте? Не женился?
– Ага, – вставил свои пять копеек Слава, – Горбатого могила исправит. У них же в группе полтора мужика, а на весь факультет десятка два, если и наберется, то это здорово. И ты хочешь, чтобы он женился?
– Ну, да. Промашка вышла. Извините, – засмеялся Игорь.
– Это у нас почти что паритет – сколько мальчиков, столько и девочек. И это вместе с монашками и крокодильчиками.
– Ну не так плохо, как у «геологов» – заметил Паша, и ребята рассмеялись.
– Так, пацаны, суть да дело – а нам пора, – Слава заторопился, – Игорек, не пропадай. С наступающим тебя. Родителям привет и поздравления.
– Да, Игореня. И я присоединяюсь, – Паша забросил сумку на плечо, – А нам со Славой пора. А то опять будем ехать по стойке «смирно» с оттоптанными ногами.
На троллейбусе до железнодорожного вокзала, а там с километр пешком – чтобы не объезжать за тридевять земель по кругу. По-другому до автостанции пригородных маршрутов – никак.
Людей в пригородном – не битком, но все же пришлось несколько остановок стоять. Через час добрались до городка, а минут через сорок подошли и к дому. Родители еще на работе. Паша позвонил маме – отметился, что приехал.
– Слава, ставь чайник. Посмотри, что там есть на кухне пожевать, а я растоплю котел. В доме совсем не жарко.
Вскоре они, перекусив наскоро, пили чай и строили планы на сегодняшний вечер.
– Я сейчас сяду на телефон и обзвоню своих. Может, и искать ничего не придется? – Паша откинулся на спинку стула, – Может, все перекрутилось в нашу пользу?
– Ты же говорил, что они все разъезжаются кто куда.
– Говорил. А что? Разве ничего не может измениться? Мы вон тоже собирались в городе отмечать. И что?
– Ну, да, – согласился Слава.
К сожалению, ничего экстраординарного не произошло. У друзей все оказалось без изменений. И вечером, на дискотеке, переговорив с несколькими знакомыми парнями и девчонками, ничего стоящего Паша не добился. А туда, куда его приглашали, он и сам не захотел идти.
– Попали мы с тобой, Славик. Не фиг было харчами перебирать. Могли бы спокойно у Лизки отметить. Романтики захотелось, – начал ворчать он, когда вышли на перекур, – А ты знаешь, что мне эта сучка сегодня на прощание завернула, когда я в отказ пошел?
– Ну?
– Сказала: «Ну и ладно, Думанский. Как бы тебе не пожалеть об этом». Может, наколдовала чего? – он усмехнулся.
– Да ладно тебе, – Слава оптимистично хлопнул его по плечу, – Хороший из тебя дед получится, Пашка. Ворчать уже научился… А к Лизону мы всегда успеем. Сядем завтра на автобус – с утра, и мы в городе.
«А чего мне самому не пришла в голову такая простая мысль?» – Паша даже повеселел. Но романтика все же маячила на горизонте. Ее никто не отменял. А Лиза – это так – запасной аэродром, потому что там романтика уже вся сдулась.
– Ну, да, Славик. Ты прав, – Паша затушил окурок о край урны, – По крайней мере, дежурный вариант есть… Правда, неудобняк будет. Расстались с Лизкой…
– Да все нормально. Перетопчешься… Первый день замужем, что ли?
Когда они вернулись в зал, буквально через минуту прекратилась музыка.
– Внимание! – бас-гитарист и солист группы, только что, полусогнувшись с эстрады, выслушивавший какую-то девушку, объявил, – Белый танец.
«Медлячок, – сердце екнуло, – сейчас будем рыбку ловить. Может, что и клюнет?» Паша замер от напряжения. И точно. К нему шла достаточно миловидная, с хорошей фигуркой девушка.
– Можно вас пригласить?
– Конечно, – Паше даже не пришлось изображать удовольствие.
Они прошли туда, где было свободнее.
– А я вас знаю – вы Паша… Думанский, – девушка посмотрела ему в глаза.
«Не красавица, – промелькнуло в голове, – Но что-то в ней есть такое…»
– Ну, раз ты меня знаешь, давай на «ты»? – он увидел, как дрогнули накрашенные ресницы со стрелками. Девушка не выдержала взгляда – опустила ресницы. Но тут же подняла снова. Паша склонился к ее уху, чтобы не конкурировать с солистом, – А тебя как зовут?
– Меня? Дарья, – она снова спряталась за ресницами.
– Даша, если не секрет, откуда ты меня знаешь?
– А мы с вами… с тобой, – поправилась она, – учились в одной школе. Только, когда ты был в десятом, я еще была в седьмом, – она замялась, – Ты мне тогда очень нравился.
Паша немного отстранился и, улыбаясь, заглянул ей в глаза.
– Вот как? А сейчас?
– И сейчас нравишься, – как-то совсем просто сказала Даша, – Только сейчас я уже могу тебе сказать об этом. А тогда… Даже мысль – подойти к тебе – вводила меня в ступор.
– Хм, да. Дела, – искренне удивился Паша, – Живешь и не знаешь, что кто-то думает о тебе… – шальной вопрос, возникший в сознании, если бы он тут же автоматом его не выпалил, так, по всей вероятности, и остался бы не заданным, – Так что – это предложение вместе провести Новый год?
Он увидел – Даша от неожиданности растерялась. Но опомнилась быстро.
– Вряд ли тебе будет интересно с нами, – она как будто оправдывалась, – Мы с подругой вдвоем собирались отмечать – тихо – без компании… Мои родители на Новый год поехали в Мурманск, к маминой сестре, – добавила. Видно, объясняла – почему их будет только двое.
– Да это же просто здорово! – воскликнул Паша, – А я с другом. Почему бы нам не объединиться? – запросто подытожил он. И подсознание тут же перевело этот восторг на свой язык. «Вот так удача! – отозвалось в нем, – Неужели судьба готовит подарочек?»
– А это тот парень, с которым ты сейчас вместе стоял?
– Да, Дашенька, тот самый, – Паша оглянулся посмотреть, где Слава. Но того на месте не оказалось. Он поискал глазами, – Да вон же он, танцует с кем-то.
– С моей подругой, – Даша улыбнулась так, как будто была виновата. Как будто они с подругой затеяли на пару интрижку, а Паша их наивный заговор раскрыл, – Хорошо, Паша, я поговорю с Катей, но ничего не обещаю.
– Насколько я понял, ты сама… согласна?
– Да, – чуть слышно сказала Даша, опустив голову. И от этого ее «да» потонуло в звуках музыки. Но Паша его услышал. Даже не услышал, почувствовал. По всему ее поведению. По тем непереводимым на вербальный уровень знакам, которые подает не обученное играть сознательные роли тело. Он еще до ее «да» увидел, что Даша, ошарашенная случившимся, еще, может, не до конца верившая в произошедшее, тем не менее, согласие свое уже дала.
Танец закончился, и он взял девушку за руку.
– Ну что, Даша? Мы ждем вашего решения, – он пошел проводить ее до того места, где уже стояла подруга.
– Мы пришли, – она оглянулась на него, давая знать, что его миссия закончена.
– Благодарю, – Паша кивнул по-военному, прикоснувшись к груди подбородком – играть, так играть.
Девчонки согласились. Завтра к десяти вечера – к ним.
3.
До обеда попарились в бане – отец вытопил, пока они спали. После обеда, отдохнув, стали собираться. Наглаживались, начищались. Укладывали в сумку купленные заранее продукты, шампанское, водку. Мама еще наставила каких-то контейнеров с едой.
– Не с пустыми же руками идти, – говорила, – Не те нынче времена, чтобы в гости идти с букетом и бутылкой шампанского, – она постоянно что-то говорила, а Паша поддакивал, иногда не улавливая, о чем идет речь, потому что занят был и своими мыслями, и разговорами со Славой и мамой одновременно.
Часам к девяти все уже было готово. Пора.
– Мам, пап, – Паша виновато улыбнулся, – Ну… извините. Так получилось. С наступающим вас… Я позвоню.
– Не думай ты о нас, Пашенька. Дело молодое, – мама обняла его, – Ну, с Богом, – перекрестила, – Ведите себя хорошо. Слава, проследи за ним – ты посерьезней.
«Ага, – подумал Паша, – видела бы ты этого серьезного».
– Ты посмотри на него, – он с наигранным возмущением шлепнул друга по плечу, – Аж растащило его от гордости. Пошли, серьезный.
Морозец взялся – градусов под десять. Ни ветерка. И снег в свете фонарей, кажется, не падает, а парит в воздухе. Крупные снежинки, планируя, легко опускаются на сухой асфальт, напоминая тополиный пух, который под ногами испуганно шарахается в разные стороны. Восторженное состояние охватило Пашу. И пусть Новый год он проведет не с той, с которой хотел бы, но, как говорит мама, дело молодое: вся жизнь впереди. Главное – здесь и сейчас, и чтобы весело.
Минут через двадцать – быстрым шагом – они на месте. Пока доводили до ума стол, пока провожали старый год, ели, пили, встречали Новый – 1992-ой, было еще ничего – шло по накатанному. А потом? Потом танцульки под пластинки – на старой радиоле. И все. Пить девчонки отказались, и на контакт не шли. И не курили. Так что на балкон «мальчики» ходили одни. Слушали, как за перегородкой кипела жизнь, пробиваясь из полуоткрытой, видимо, двери. И, чертыхаясь, отпускали раз от разу обидные комментарии и в свой адрес, и в адрес своих новых подруг.
В очередной перекур, когда настроение опустилось уже за нулевую отметку, за перегородкой послышался шум вывалившей на соседний балкон компании. Раздались громкий смех, женские голоса и знакомый мужской. Паша, не успев сообразить, что делает, машинально перегнулся через заграждение и заглянул за стенку. На фоне ярко освещенного окна четыре при параде девчонки, выстроившись в рядок, дымили сигаретами.
– С Новым годом, соседи!
– С Новым годом, – ответили ему нестройным хором.
И тут среди девушек он увидел Наташину сестру.
– Поли-иночка, привет, дорогая. И ты здесь?
– И я здесь, – кокетливо улыбнулась она, – Привет, Паша.
– И я здесь, – услышал он тот же низкий знакомый голос. Парень отодвинулся от перегородки, за которой его не было видно, – Привет, братан.
– Шурка… Громов, ты? А я думал – показалось. Слышу голос… Привет, братан, – они пожали друг другу руки.
– И Жека тут, – сообщил зачем-то Громов, – Уже спит – притомился.
– Да ну? Жека и притомился? Даже не верится.
– Рванул не по-детски, – Шурка засмеялся.
– Саш, мы пойдем, – сказала одна из девушек, имени которой Паша не знал, но видел неоднократно, – Холодно.
На балконе остался один Громов. Он с каким-то сожалением посмотрел на Пашу и, показалось, с удивлением изрек:
– Ну, вот чего не ожидал от тебя, Паха, так вот этого… Ты что вообще делаешь тут… у монашек этих? Может, жениться собрался? – Шурка даже не думал улыбаться. Судя по всему, о шутке не шло и речи.
– Да… – Паша пожал плечами, – так получилось. Слишком долго выбирали. А сейчас, хоть уходи. Скучища жуткая.
– Так айда к нам, у нас мужиков – раз, два и обчелся – одни бабы.