Сквозь наваждение

– Борюсик, сделай две «Маргариты», – она засмеялась, вопросительно глядя ему в глаза, – Там одной парочке жарко стало. Лето вспомнили.

Последнее время она почти всегда вот так вопросительно на него смотрела, будто ждала, что он, наконец, скажет то, что должен.

– Маковская! – подошла Элеонора Францевна, распространяя вокруг себя тяжелый парфюмерный шлейф табака, – У тебя клиенты за угловым столиком, а ты тут шуры-муры разводишь.

– Элеонора Францевна, –  парировала Катя, – я уже взяла у них заказ на две «Маргариты». Вот – жду.

– Да? – с ядовитой ухмылкой спросила та, глядя почему-то на Борюсика и всем своим видом показывая, что ей наплевать на то, как есть на самом деле.

– Да, Элеонора Францевна, – ответила Катя, как это делают девочки в младших классах, пытаясь убедить в чем-то подругу, не имея никаких аргументов, – Вы же видели – я только что подошла.

Мегера – так называли администратора официантки между собой – хмыкнула и, демонстративно процедив сквозь зубы «ладно», удалилась. А через пару секунд ушла и Катя – позвали клиенты.

Борюсик стал делать коктейли, постоянно поглядывая на заинтересовавшую его девушку. Что-то в ней было такое, что не оставляло его в покое. Что-то, что говорило о близких отношениях. «Может, когда по пьяне? – попытался рассуждать он, всматриваясь в лицо девушки, – Нет. Вряд ли. По ее поведению, не скажешь». Не ассоциировалась она с теми отвязанными вечеринками, которые обычно заканчивались пьяным вульгарным сексом.

Мгновенно осенило, что девушка почувствовала его пристальное внимание, что прямо сейчас она посмотрит на него. И он машинально отвел взгляд, отвернулся. Тут же осознал, что хотел совсем другого. Но повернуть голову в ту сторону не смог, словно стопор в позвоночнике возник. «Наверно, просто похожа на кого-то, – включились оправдывавшие такой промах сомнения, – Перепутал, скорей всего». В районе солнечного сплетения от того, что произошло, появился высасывавший энергию вакуум. Где-то глубоко внутри царило понимание, что опять струсил. Как всегда, когда то, что хотел сделать, расходилось по слабости душевной с тем, что делал. Откровение заставило устыдиться собственной слабости и хотя бы украдкой снова посмотреть на девушку. Память непроизвольно стала листать какие-то встречи, пытаясь отыскать ту самую, которая могла бы оправдать интуитивное озарение. И эта внутренняя работа, отключив – буквально на мгновение – бдительность подсознания, заставила пропустить ответный взгляд.

То, что произошло за этим, не вписывалось ни в какие рамки привычной для осознания действительности. Борюсик почувствовал, как душу из него, словно сорняк из почвы, безжалостно выдернули. Встряхнули. И с размаху шарахнули обземь. От взгляда девушки он испытал боль, пронзившую виски, словно их проткнули толстой вязальной спицей. После чего внутри все похолодело. И жизненная сила дала сбой. На секунду он потерял связь с миром. Перестал существовать. Перестал ощущать этот мир. Будто в бездну заглянул – с ее вселенским злом. С нечеловеческой ненавистью. Извращенной похотью. Насилием и бесчестием. И невыносимым страданием с его звериным оскалом смерти. Что-то отделилось от Борюсика и кануло в эту бездну, открывшуюся в глазах девушки. Отлетело в ее бездонную прорву частичкой его жизни. И почти тотчас же вернулось. Но уже с чувством вины, впитав ее в себя там – во мраке бесконечной боли: огромное и безжалостное чувство вины, из-за вселенских масштабов чудом помещавшееся в сердце.

– Борюсик, где мои «Маргариты»?

Он даже не заметил, как подошла Катя.  Но когда рядом зазвучал ее голос, чувство вины стало уходить. Физически ощутил, как слова ритмично дробят ее на части. И части, лишаясь связи друг с другом, распадаются и исчезают. Испаряются, теряясь в пространстве зала.

– Ты что – спишь на ходу? Минуту уже стоишь, как неприкаянный. Слава богу, Мегера не в зале, а то бы уже клевала тебя.

– Сейчас, Катя. Секундочку, – спохватился он, – Уже готово. А что? – посмотрел на нее, – Минуту, говоришь, стоял?

– Может чуть больше, – улыбнулась она – то ли вопросу, то ли тому, с каким выражением лица он был задан.

Когда ставил стаканы на стойку, с опаской, но все же посмотрел в ту сторону, где сидела девушка. Не мог не посмотреть, отреагировав на голос парня.

– Что с тобой, Настюша? – услышал.

– Ничего… просто задумалась, – ответила девушка.

Катя отнесла заказ и снова оказалась возле стойки. Воспользовалась отсутствием администратора.

– Смотри-ка! – сказала, подойдя, – Как он над ней трясется. Любит, по ходу, – будто упрекая Борюсика, констатировала она. И добавила, с вызовом посмотрев на него, – Даже зависть берет.

Когда Борюсик взглянул на парня, тот уже сидел прямо и что-то тихо говорил. Он слышал голос, но разобрать, о чем идет речь, не мог. Увидел, как девушка потянулась к парню, как взяла его руку и приложила к своей щеке. Перевел взгляд на Катю – как реагирует.  «Даже о работе забыла, бедняжка» – то ли поддел, то ли пожалел ее. Сам даже не понял. По привычке поискал глазами администратора.

– Катя?

Она вздрогнула, и посмотрела на него затуманившимся взором.

– Что?

– Ты часом не уснула? Смотри, нарвешься на неприятности. Вон клиент за твоим столиком.

– Ой, блин! Точно, – она взяла меню и пошла в зал.

Странная пара пробыла в кафе недолго. Они быстро выпили свой кофе и ушли, оставив Борюсика в тяжелых размышлениях, обещавших перемены. Он так чувствовал. И вряд ли кто-то смог бы сейчас убедить его в обратном.

14.

Только Андрей поговорил с Настей, как увидел улыбавшегося, спешившего ему навстречу Павла.

– Привет, Андрюха! С приездом…

– Привет, Паша. Спасибо, что встретил.

– Да, ладно тебе.

Они обнялись, хлопая друг друга по плечам.

– Ну? Как добрался? – Павел посмотрел на него, словно хотел рассмотреть что-то, чего не видел раньше.

– Да нормально, – усмехнулся Андрей, – Что? Изменился?

– Да не то чтобы очень. Но возмужал… возмужал, – он засмеялся, – Солиднее как-то стал, что ли?

– Ты что имеешь в виду? – возмутился шутливо Андрей, хлопнув его легонько по животу, – А сам-то? Вон… уже и мамончик наел.

– Завидуешь? – засмеялся Павел, – Женись, и у тебя такой будет.

– Да-а… – Андрей вдруг вспомнил, зачем приехал. И это, видимо, отразилось на его лице, потому что Павел взглянул на него с каким-то любопытством.

– Ну, колись уже. Что у тебя случилось? Раны зализывать ко мне прилетел?

– Да ну, скажешь тоже, – Андрей усмехнулся, – На тебя приехал посмотреть – узнать: может, Женька тебя обижает?

Они переглянулись и снова рассмеялись.

– Все нормально у нас, – голос Павла выражал довольство, – Единственное, что омрачает жизнь… Женьку, конечно, в первую очередь… ну и меня в какой-то степени, – добавил он, – забеременеть не можем. По мне-то… я бы и не торопился. А вот она… сам понимаешь, нервничает.

– Да-а. Незадача, – посочувствовал Андрей, – Обращались куда?

– Да, куда только не обращались, – отмахнулся Павел, – Везде одно и то же.

Они спустились вниз – в цокольный этаж. Прошли длинными широкими коридорами подземного перехода под привокзальной площадью и стали подниматься наверх.

– Ну, а у тебя как дела? Как карьера? – продолжил Павел после паузы.

– Карьера? – усмехнулся Андрей, – Повышение мне не грозит. Завотделом психологической разгрузки – это потолок на заводе по моей специальности.

– Ну, вот. Почти дошли, – сообщил Павел, когда они поднялись наверх, – Немного осталось.

Андрей оглянулся по сторонам. Подсветка домов, реклама и фонари с обеих сторон ярко освещали улицу, примыкавшую к еще более яркому аквариуму вокзала. Вспомнился фрагмент из какой-то телепередачи о животных.

– Смотри! Точно муравейник в разрезе, – улыбнулся он пришедшей мысли.

– Ты о чем? – повернулся, шедший впереди Павел.

– Да о вокзале.

В освещенном изнутри пространстве здания – с этого расстояния – люди напоминали муравьев. Они сновали туда-сюда, вверх-вниз, и казалось, делали это совершенно бездумно, хаотично передвигаясь по этажам и лестницам.

Всю дорогу, пока ехали к дому, они сумбурно говорили, перескакивая от темы к теме. Иногда ассоциативно перемежали разговор анекдотами. Хохотали. Что-то вспоминали из общего прошлого. Короткого, но яркого. Такого же яркого, как сама Одесса, где познакомились и подружились. Как солнце, лившее свой свет на воды Черного моря. Как блики его, отраженные бризом, или как песчаный пляж и отливавшие загаром пленительные тела улыбавшихся им девчонок. Что уже говорить о вечерах в «Аркадии» – под гром музыки и море света причудливой иллюминации? Или о походах на ночную Дерибасовскую? А еще были прогулки под шепот волн по берегу. Под луной. Ночные купания. И бесовские ночи в гостиничном номере.

– Андрюха? – машина остановилась у перехода, перед светофором, загоревшимся красным глазом, – А ты не забыл еще Полину? – Павел посмотрел на него, словно изучал.

– Еще бы? – Андрей взглянул на друга, понимая, что вопрос задан неспроста, – Ну? – улыбнулся, – В чем подвох?

– Да просто… она не замужем, – Павел включил передачу, – Свободна, как ветер… и у нас бывает. Не то чтобы часто, но периодически заходит.

– Ну и? – Андрей снова взглянул на него, – Паш, ты что – сватаешь ее мне?

– Да жалко бабу. Она как придет, так обязательно о тебе спросит.

– Жалко? – Андрей усмехнулся весело, – А меня тебе не жалко?

– Андрюх, не передергивай. Ты же понял, о чем я.

– Да понял, конечно. Не-ет, Пашка. Это не мое. Мне с ней хорошо было, не скрою. Но было и было. Тем более, те две недели пошли в зачет обоим.

– И все? – шутливо переспросил Павел, но в его голосе Андрей уловил подоплеку сомнения. И это его развеселило.

– А что ты еще хотел? Надеюсь, ты не пригласил ее сегодня?

– Да ну тебя, Андрюха. Лучше б я не говорил тебе ничего.

– Забей, Паш. Меня сейчас… – он вздохнул, – только одна женщина интересует. Ее зовут Настя. И она живет здесь – в вашем городе. Ты спрашивал, чего я приехал? Я приехал объясниться с ней. Вот так-то, братан. Теперь ты знаешь о цели моего визита. Извини, что не посвятил сразу.

Павел несколько секунд молчал, словно ждал продолжения – таким неожиданным оказалось для него признание друга на фоне того, что он предлагал сам.

– Ну… ты даешь, Андрюха. Чувствуется – крепко тебя зацепило. Так, может, тебя уже можно поздравить?

– Не с чем, Паша. Надеюсь – пока не с чем. Мы на эту тему с ней еще не разговаривали.

– Не разговаривали? – удивился Павел, – Так ты еще не спал с ней? – догадался он.

Вопрос прозвучал просто – без обиняков. А потому и не вызвал в душе Андрея противоречий.

– Не то чтобы не спал, Паша, даже не общался толком. Ее мать – подруга моей. И мы недавно – когда ехали в Питер – заезжали к ним в гости. Вот так и познакомились.

– Ты был здесь и не позвонил?

– Да не стал тебя беспокоить. Мы приехали и уехали.

– Да-а! Задачка у тебя… – он почесал затылок, – Если бы переспал… то как-то более-менее ясно было бы.

Павел явно недоумевал, и, похоже, порывался что-то уточнить еще, но, почему-то не решился – передумал. А Андрей оставил все, как есть: мусолить эту тему ему не хотелось – слишком серьезной она для него была. Наконец, когда уже остановились, припарковавшись у подъезда, Павел выключил зажигание и, повернувшись к нему, спросил:

– Андрюха, а как ты собираешься объясняться? Сначала же, наверное, переспать надо… ну, проверить – типа, твое, не твое? А вдруг это не то? – он помолчал пару секунд и, не услышав согласия, засомневался, – Или что? Сразу замуж?

Прозвучало это, как вторжение в личное пространство, оскорбившее женщину, которую он любил, и на которую, ему предлагали заявить права, словно тавро на корову поставить. Ситуация совсем не соответствовала его возвышенным чувствам. И организм отреагировал на нее резким эмоциональным всплеском. Андрей вдруг почему-то разозлился на себя. За то, что разоткровенничался. За то, что не заказал гостиницу, а решил перекантоваться у товарища и потому попал в эту дурацкую по сути и, наверное, смешную со стороны ситуацию.

– Не знаю, что и сказать тебе, – усмехнулся, – Вот поэтому и надо мне с Настей объясниться. А это значит – поговорить, Паша, – надавил он на слово «поговорить».

– Ну, так бы и сказал сразу. А то я подумал, что ты с бухты-барахты жениться собрался.

– Слушай, Паш… – перебил его Андрей, – А давай наше застолье перенесем на завтра? Сегодня поздно уже… да и не хотелось бы с похмелья…

– Да ты что, Андрюха? – сразу возмутился тот, – Женька же там уже поляну накрыла.

– Ну, и прекрасно! По бокалу вина… красного… у меня в сумке лежит. Ужинаем. И спать. Думаю, что и Женьке твоей в кайф будет, что мы с тобой вискаря не надеремся. А завтра наверстаем! Ну, что? Лады?

– Ну, Андрюха! Обломал, так обломал, – он, хоть и говорил все в шутливом тоне, но, чувствовалось, был возмущен.

15.

Странное состояние возникло почти сразу же после того, как Настя обнаружила, что сегодня «пятница тринадцатое». С этим состоянием она провела остаток вечера, с ним и засыпала.

При вхождении в сон никак не могла преодолеть сумеречную зону. Как ни старалась. Какие только приемы не использовала. Провоцировала дыхание и сводила привычным движением зрительные оси с закрытыми глазами. Расслабляла по возможности все группы мышц и убирала из сознания вербальное мышление. Все не впрок. Странное по своей сути внутреннее тремоло, какой-то непонятной силой выталкивало ее из переходного состояния. Используя все до сих пор работавшие техники, она будто ныряла в него. Но тут же возвращалась назад. Снова ныряла. И снова возвращалась. То звук с улицы пробивал вязкий туман завесы. То из кухни раздавался хоть и приглушенный, но в тишине четкий шум воды. То щелчок язычка в замке двери оглушительно выстреливал вслед уходившему сознанию. Наконец, ей это надоело, и она решила отпустить проблему. Открыла глаза и стала смотреть в спинку дивана. Поверхность, чуть проглядывая абстрактным рисунком, нечетко проступала в полумраке комнаты. А когда Настя пыталась всматриваться, чтобы четче увидеть изображение, оно обволакивалось в центре зеленовато-желтым слегка пульсирующим пятном. Периферия же при этом начинала исчезать. Появилось знакомое покалывание в мышцах, перекликавшееся с тиканьем настенных часов. Мышцы стали неметь и растворяться в бесчувственности. «Как тогда», – пришла мысль. Но, ни испуга, ни даже легкого страха не возникло. Только любопытство. Одно всеобъемлющее любопытство – что же дальше?

Она услышала щелчок и будто провалилась, ощутив подобие свободного падения – когда летишь вниз, как на качелях, переставая ощущать гравитационную мощь планеты. Но в то же время Насте показалось, что она летит не вниз – вверх. И от этого потерялась привычная в пространстве точка опоры – Земля. Эта абсурдная ситуация стала расширяться, вызывая удивление. «Разве так бывает?» Вопрос возник, сжав разраставшуюся беспредельность до размеров исчезновения. И исчез, когда движение замедлилось. И Настя, преодолев остатки гравитации, поплыла в невесомости по воле какой-то невероятной силы, втягивавшей ее в пугающую неизвестность.

Потом все замерло. В полной темноте и тишине она почувствовала себя маленькой светящейся точкой, висевшей в безбрежной пустоте. И только внутри росло напряжение, собираясь в потенцию невероятной силы, чтобы в любой миг разорвать ее на мельчайшие осколки света и ими эту пустоту заполнить.

Но ничего подобного не произошло. Напряжение, теряя силу, стало трансформироваться, сдвинув, наконец, ее с места. На этот раз ощущения оказались другими. Движение проявилось пульсациями. И эти пульсации как будто градуировали невидимое пространство, растягивая его временными промежутками. Описать в мыслях то, что переживала душа, потеряв точку опоры, Настя, даже если бы захотела, не смогла. Движение то ускорялось, то, замедляясь, останавливалось, чтобы снова и снова повторяться. И это ее отвлекало – не давало анализировать происходившее.

И вдруг все мгновенно прекратилось. Только тишина. Полная темнота. И обездвиженность. Словно жизнь прекратилась. Как будто исчезло и пространство, и время. Казалось, они существовали. Но находились в состоянии неопределенности, какой-то запредельной непроницаемости. Словно прятались за невидимой преградой.

Потом сквозь эту плотную завесу стали проступать звуки. Сначала тонкие – зудящие и вибрирующие – они, расширившись сами в себе и потеряв при этом силу, пропали. Потом появились снова. Начали сплетаться и усиливаться – трансформироваться в гул. Стали возникать и исчезать туманные проблески света, привычными уже пульсациями проникая в сознание. И все это проявилось в ощущениях возникновения телесности. Правда, не совсем комфортной – непривычной, как тогда – в кафе. Последовало неожиданное откровение, что именно так происходит воссоединение божественного и животного начал в человеке – духовного и телесного. Словно само пространство принесло эту мысль, пронизывая всю внутреннюю суть Насти вибрировавшими в ней волнами. Одновременно с этим пришло понимание, что она и не Настя вовсе, а нечто иное. Бесконечно огромное и бесконечно малое. Потенция всего, что может быть сотворено. Это понимание, распространившись безмерно и заполонив собой, казалось, всю бескрайнюю Вселенную, превратилось в нее саму и стало втягивать в себя сознание. «Странно! – пронзила мысль, – Я – растворяюсь, – показалось, что это и есть конец жизни. Конец всего, что было обещано, но так и не случилось, – Нет! – возмутилась Настя, – Я не хочу так! Это не справедливо!» И, словно по волшебству, почти мгновенно снова ощутила возникновение телесности. Снова почувствовала дискомфорт. И неприятную влажность, словно в одежду облекалась – сырую и холодную.

Но неприятное ощущение продлилось недолго. Жизнь возвращалась. Она претендовала на динамическое равновесие – на ту стабильность, фундаментом которой была косность скелета вместе с мышцами, пронизанными периферической нервной системой. Потому что сознание само по себе – вне точки опоры, этой самой косности – лишено было прелести конечности бытия. А, значит, и самой жизни, которая без физического тела теряла привычный смысл. Вспышка света в глазах, сузив до предела зрачки – ослепив их, на мгновение нейтрализовала реальность. Величие и ужас многотысячного гула голосов, доносившихся откуда-то снизу, дал представление о большом скоплении народа. Действительность, трансформировавшись странным образом, вернулась в полном объеме чувств, навалилась страхом, крывшемся в непонимании того, что происходит там – впереди, в этом отвратительном, еще не проявившемся в полной мере рокоте толпы. Наконец, зрение начало проясняться – приходить в норму, поражая Настю размахом представшего перед ней величественного действа. Солнечные лучи раннего утра еще только-только набирали силу, уходя из оранжевой части спектра. Лучи весело играли бликами на видимой отсюда – с возвышения, где находилась она – полосе лазурной воды у берега, раскаленным металлом отражались в маленьких и больших непривычной конфигурации окошках ближних и дальних домов. А прямо перед ней простиралось пространство городского центра. С площадью. С улочками, вливавшимися в нее, словно высохшие русла глубоких, но узких речушек в бывшее когда-то на этом месте озеро. Это пространство шевелилось, заполненное до отказа толпой, облаченной в различные по фасонам и цветам странные на вид костюмы и платья, которые выдавали их имущественный статус. Здесь были и богато, и просто хорошо одетые люди, среди которых крутились и оборванцы в лохмотьях. Люди, пришедшие посмотреть на страшное, как чувствовала Настя, зрелище, не помещались в пределах неровного  круга площади, а потому толпились еще и в примыкавших к нему узких каменных каньонах улиц, вымощенных светло-серым булыжником. Почти посредине, но ближе к тому месту, где она восседала с кучкой хорошо, но также странно одетых людей, выделялось сколоченное из досок посеревшее от времени сооружение в виде высокого, в человеческий рост помоста. На нем возвышались три столба с Г-образными в упорах перекладинами, на концах которых болтались веревки с петлями. «Эшафот! – сообразила Настя, догадываясь о том, что ей предстояло увидеть,  – Где я?» Она стала всматриваться, чтобы как-то сориентироваться в незнакомом пространстве.

У основания сооружения двигались туда-сюда люди в одинаковых одеждах и головных уборах, реагируя на окрики других – одетых несколько иначе. «Солдаты! – догадалась, – А тот, что в темном головном уборе и ярком, как у попугая, мундире, скорее всего, самый главный. Может, он… – она не нашла подходящего слова, – А, может…» И вдруг почувствовала неуместность своих мелких, пустых размышлений. Поняла, что знает распорядителя казни. Стало стыдно за праздное, только что одолевавшее ее любопытство, когда вот сейчас, прямо здесь будут кого-то лишать жизни – пусть даже и заговорщиков. «А что я могла сделать? Разве я могла противоречить Якову? – поймала себя на мысли, удивляясь появившейся в сознании двойственности и тому, о чем начала размышлять. Она была за то, чтобы изменников лишили всех привилегий и предали забвению, сослав к западным рубежам королевства. «Там – в предгорье – они бы тихо и бесславно закончили свои дни: в тех местах много разбойников и на них списать нападение ничего не стоило бы. И все это прошло бы без последствий для короля и потрясений для государства. Слишком много сочувствующих сейчас среди знати, чтобы через осознание жертвы возвысить восставших – сделать их героями. А теперь будет резонанс, – в душе появилась показавшаяся привычной досада, – Как он не понимает этого из-за своей мстительности? Теперь противников власти короля станет еще больше».

Удивление нарастало. Настя снова почувствовала себя собой: «Кто я такая? Почему рассуждаю так?» Любопытство усилилось, и она слегка повернула голову влево. Ближайшие лица, почтительно опускавшие глаза, когда их взгляды пересекались, дали ей возможность увидеть окружение. Платья дам и мужчин – скорее всего, придворных – блистали великолепием красок на тканях, соперничавших с изысканными драгоценными украшениями. Она перевела взгляд направо. В кресле с более высокой спинкой, в пол оборота повернув к ней лицо, неподвижно сидел человек, напоминавший очертаниями надлобья и носа кого-то очень знакомого. Он был облачен в темно-зеленое с разводами платье и такой же, похожий на женский, головной убор – с огромным пером. По обеим сторонам подшитого с внутренней стороны белым шелком воротника стекала толстая золотая цепь, заканчиваясь внизу геральдическим знаком. Если бы не рыжие тонкие усики, спускавшиеся концами к такой же тонкой клинышком бородке и темные, наполненные гневным безумством глаза,  можно было бы сказать, что это Максим. «Как же они похожи! – отозвалось в душе, и, словно вдогонку, пришло понимание, что перед ней король. Неожиданно для себя она почтительно склонила голову, – Значит я – королева?» Она поймала себя на мысли, что теперь уже ничему не удивляется. А еще возникло и никуда не исчезало осознание, что она и не Настя вовсе. Она – Мария. В совсем недавнем прошлом принцесса французского престола, ставшая разменной монетой в государственных делах отца. Потом до нее стало доходить, что она – и та, и другая. А еще и третья – некий синтез себя настоящей, той, в ком была сейчас, и той, с чьей позиции пыталась наблюдать за происходившими событиями. То есть с позиции Насти.

Толпа загудела сильнее, кровожадно предвкушая восторг зрелища. На краю площади – со стороны выходившего к ней острым углом здания с башенками – появилась высокая, напоминавшая клетку повозка, заставляя наседавших с обеих сторон людей шарахаться в стороны, чтобы не оказаться под тяжелыми копытами лошадей.

Когда странное сооружение, проплыв над головами оставшееся расстояние, подобралось почти к самому эшафоту, солдаты, стали отодвигать от него толпу. Пока одни сдерживали разъяренных оборванцев, слишком близко подобравшихся к повозке, направо и налево раздавая зуботычины, другие тащили осужденных к ступеням возвышения. Толпа, взведенная, словно пружина, долгим ожиданием, разбавленным вином из соседних кабачков, в изобилии процветавших вокруг площади, уже начинала бесноваться, выкрикивая непотребные ругательства и страшные по своей бесчеловечности проклятия.

Обреченных на казнь было трое. Со связанными сзади руками они по очереди с трудом забирались на возвышение по крутым ступеням узкой лестницы. Солдаты – те, что были внизу, бесцеремонно и даже жестоко подгоняли их, нанося беспорядочные удары по ногам и спинам бедолаг. А те, что находились наверху, подхватывали их, втаскивали на эшафот и, подталкивая, направляли к столбам. В широких и местами рваных, бывших когда-то белыми, перепачканных кровью рубахах и узких, со следами тюремной грязи, темных панталонах они смотрелись жалко. Их босые ноги, обнаженная часть рук и лица во многих местах темнели засохшей коричневой коркой, что говорило о бесчеловечных пытках, которые могли сломить любого, какими бы идеями тот не был одержим. Настя обратила внимание на того, которого последним выволокли на помост. Показалось, что где-то уже видела его. Длинные огненно-рыжие космы. Засаленные и нечесаные. Блинообразная неприятная физиономия. Их взгляды пересеклись, и все сомнения сразу исчезли. Ненависть и ужас, делавшие темные глаза этого человека еще темнее, пронзили ее душу насквозь, заставили отвернуться. Она посмотрела на короля, невозмутимо и величаво созерцавшего театрализованное действо. Словно каменный истукан, сидя на отведенном ему высоком и почетном месте, он молчаливо выполнял отведенную ему судьбой миссию – карать и миловать по своему или, что одно и то же, божественному усмотрению.

Толпа, только что немного притихшая, вновь активизировалась, выказывая свое восторженное отношение к происходившему. Повернув голову, Настя увидела, как палач перешел ко второму приговоренному, набросил ему на шею петлю и затянул ее до предела. Потом он чинно проследовал к последнему – рыжему осужденному, и проделал ту же бесхитростную операцию. Насте вдруг показалось, что взгляды всей площади вдруг обратились на нее. Понимала – смотрят на короля, ожидая его решения. Его знака. Но понимала также, что и на нее. Знала от приближенных дам: во дворце ходят слухи, что решение Якова – казнить заговорщиков – исходит от королевы. От нее – дочери французского монарха, которая привезла с собой не только сто пятьдесят тысяч ливров приданого, но и свое умение незаметно влиять на решения короля. Она посмотрела на него как раз в тот момент, когда он сделал палачу и его помощникам еле заметный знак – тыльной стороной ладони, словно дирижер, показывавший оркестранту о начале его партии. Площадь разом выдохнула воздух. Но после короткой паузы взревела. И пока осуществлялась расправа – пока те, которых призвали к ответу, дергались в конвульсиях на крепких корабельных канатах, толпа неистово бесновалась. Она победно захлебывалась восторгом звериного инстинкта. И только им – этим инстинктом – самым сейчас важным для нее – выражала свое первобытное отношение ко всему. И к действу, которое шокировало сознание. И к жертвам королевской воли, переставшим, наконец, корчиться в предсмертных судорогах. А заодно и к власть предержащим – этой волей обличенным.

Настя, не сдержавшись, отвела взгляд в сторону видневшейся вдали разделительной полосы, белой пеной прочертившей границу между желтым  побережьем и лазурным морем. Пришло понимание, что вот сейчас – только что – она получила ответ на мучивший ее вопрос. Цвета вдруг начали меркнуть, заполняясь по всему окоему черными точками. В них стал вязнуть и превращаться в шум прибоя, рокот толпы. На смену неприятным, возбуждавшим низменную природу чувствам, пришло умиротворение. Как будто и чувства были поглощены этими заполнявшими все и вся черными точками. Наконец, свет и звуки исчезли абсолютно. И снова сознание оказалось как бы на грани жизни и смерти – полная темнота, тишина и обездвиженность. Настя сразу даже не поняла, что ощущает легкое покалывание в мышцах. Ощущение собственного тела возвращалось. Полумрак комнаты и размытый рисунок ткани перед глазами стали проявляться вместе с  возвращавшимся из небытия тиканьем настенных часов.

Она еще долго лежала, не шевелясь – приходя в себя. Потом посмотрела на часы. В полумраке комнаты, освещенной светом уличных фонарей, разглядела стрелки будильника, стоявшего у изголовья – на компьютерном столе. Почти без четверти семь. Встала и подошла к окну. Бывшее черным, когда ложилась, небо все еще оставалось черным, но на востоке начинало синеть. Восток и запад, по сравнению с вечером, поменялись местами. На востоке, над верхушкой длинного дома уже возникало начало преображения. Конец спектра – густой сиреневый цвет – плавно исчезал в его новом начале – зарождавшемся красном. И это о чем-то напомнило. Правда, образ в сознании сразу не сложился. Но через какие-то несколько секунд чувства уже вспыхнули восторгом. «Уроборос! – обрадовалась Настя, поймав, наконец, ассоциацию, – Конец прежнего и начало нового цикла. Голова змеи, которая словно бы заглатывает собственный хвост».

Большая Медведица за ночь переместилась с северо-запада на северо-восток и уткнула ручку ковша в крышу соседнего дома, наклонив его под сорок пять градусов к поверхности земли. Она словно зацепилась последней звездой за антенный провод, протянувшийся туда от двенадцатиэтажки напротив. Спонтанно сработала мысль. Настя подумала, что если бы в ковше что-то было, оно бы уже почти все вылилось. Мысль насмешила, опровергнув себя пониманием невозможности и абсурдности подобного. Пришло ощущение масштаба того, о чем подумала. Стало вдруг так жалко себя, такую маленькую и такую беззащитную перед произволом Вселенной, почему-то выбравшей именно ее для чего-то такого, что не поддавалось никакому осмыслению. Звезда, только что висевшая почти прямо над выступавшей вентиляционной шахтой соседнего здания, за какие-то пятнадцать минут отодвинулась от нее – на две-три ее толщины. Земля неукоснительно продолжала вращаться, выполняя свою космическую миссию. И, увлажняя глаза избытком высоких чувств, сознание Насти, только что испытавшей свою ничтожность, стало заполняться сверхсознанием ее истинного «я» во всем своем великолепии трансцендентного единства со всем сущим.

16.

На следующий день, когда она собиралась в университет, позвонил Максим. Говорили недолго. Он справился, в связи со вчерашними событиями в кафе, как она себя чувствует. И, услышав положительный ответ, предложил встретиться. А она сообщила ему, что приехал дальний родственник и ей нужно уделить ему внимание – уже пообещала.