Бриллиант «Dreamboat»

Глава 10

Кровать визгливо скрипнула в последний раз, похотливо взвизгнули матрацные пружины – Пётр Петрович Никольский восторженно закатил глаза, блаженно застонал, захрипел, завыл по-волчьи, испытывая нечеловеческое наслаждение, и скатился вбок, часто и сипло дыша. Проигрывать – так миллион, любить – так королеву, на меньшее просто не стоит тратить сил! Или, за отсутствием королевы, хотя бы самую красивую и авантажную женщину в городе – мадемуазель Николь, по которой сходит с ума всё мужское поголовье Новоелизаветинска. Мадемуазель, в свою очередь, всех презирает, с брезгливым равнодушием заигрывает, глазки строит да губки пренебрежительно и капризно надувает и всё такое-прочее, а ему отказать никак не смеет! Знает, плутовка, что одного лишь сурового движения бровей подполковника Никольского достаточно, чтобы улетела она обиженной птицей обратно к большевикам, пьяную матросню развлекать, обслуживать за паёк, то есть, за тошнотворную перловку и ржавую воблу. Бр-р-р! Кошмар какой! Насчёт сурового движения бровей – разумеется, шутка, он вовсе не зверь, не мерзавец какой, даже совершенно наоборот, мужчина весьма деликатный и приятный во всех отношениях. Однако же пускай старается мадемуазель Николь, в миру Ольга Константиновна Ларионова, стонет томно в нужный момент, показывая, как приятны ей ласки Петра Петровича, как млеет она в его объятиях! Помнит пусть, кто помог в Новоелизаветинске обустроиться да всяческое вспомоществование оказывал, а также помнит, что чары её женские – вещь совершенно бесполезная, для него – ничто! Поёт она, конечно, божественно, а в постели – так себе, Пётр Петрович знавал и получше! Плохо старается, не за совесть, нет той изюминки, что так ценит в плотских утехах господин подполковник. Снисходительно погладив грудь лежащей рядом «французской актрисы», Пётр Петрович повернулся набок и мгновенно провалился в сладкие объятия Морфея, заснул, попросту.

Мадемуазель Николь тихо лежала рядом и беззвучно плакала. Чёрт побери, до какого дна она опустилась! Её ласк безуспешно добивались многие столичные франты, куда как весомее провинциального контрразведчика, павлина надутого, ради благосклонного взмаха ресниц к её ногам готовы были бросить всё – и что в итоге? Она лежит в постели с мужчиной, которого презирает и люто ненавидит, в тесном номере убогой гостиницы, спасибо, горячая вода имеется. Ниже падать, кажется, некуда! Ей было нестерпимо жалко себя, хотелось подняться с постели, вытащить у любовника из небрежно висящей на спинке стула кобуры револьвер и страстно разрядить весь барабан в ненавистную физиономию, а потом застрелиться самой. Получится весьма мелодраматично и красиво, словно в романе Бальзака или Дюма. Только Ольга знала совершенно точно, что ничего подобного она сотворить не в состоянии, но как же прекрасно мечтать об этом! А уж как хочется надеяться на чудо, что явится прекрасный возлюбленный, истый джентльмен, и увезёт подальше. Туда, где ужасов гражданской войны в помине нет, а, наоборот, сплошное благоденствие и радость. Где весь мир принадлежит только ей, Ольге Ларионовой, и от исключительно её желаний зависит. Слушая размеренное сопение Петра Петровича, мадемуазель Николь мысленно награждала его такими эпитетами, что не дай бог господин Никольский услышал бы – от ужаса и трагичности ситуации со стыда бы сгорел. Сволочь, думала Ольга, кобель похотливый, сатир развратный, жеребец, мерзавец пакостный, воспользовался беспомощным положением несчастной девушки – и туда же! Вспомнился столичный вельможа, граф Корсаков, последняя любовь, что ручки целовать изволили и на задних лапках перед ней, аки пёс беспородный, подпрыгивали. Вот он-то истинный красавец был, не чета этому хлюсту, возомнившему себя Наполеоном.

Ольга повернулась на правый бок, полежала ещё, безуспешно пытаясь заснуть, потом поняла, что спасительной дрёмы не дождется, безвольно вытерла остатки слёз и поднялась с постели. Неслышно прошла в ванную, долго пыталась смыть с себя весь сегодняшний стыд и позорные следы объятий подполковника, потом, набросив на плечи лёгкий махровый халат, прошла к столу, вытащила из нагрудного кармана кителя контрразведчика золотой портсигар с монограммой, закурила и вновь расплакалась. Давясь дымом, прорыдала изрядное количество минут, потом смяла папиросу и ловкими бесшумными движениями обыскала карманы подполковничьей формы, испытывая при этом мстительное удовольствие и злобное удовлетворение. Вот тебе, сволочь! В потайном кармане нашла записку, извещавшую о прибытии «Хмурого» и с кровожадной язвительностью ухмыльнулась, глядя на безмятежно выводящего рулады Петра Петровича. Спи, дорогой, спи! Дрыхни! Не всё коту масленица, так и мировую революцию проспишь, пёс смердячий!

Потом неслышным ужом скользнула в постель и теперь уж сразу заснула. Лицо её при этом выражало то самое блаженство и удовлетворение, которые так желал лицезреть господин Никольский.

Глава 11

Трактир-низок Фадея Фадеевича Евстратова находился хоть и на окраине, но в «литературном» месте. Парадным солдатским строем маршировали плечо к плечу улицы Писарева, Жуковского, Достоевского, Некрасова, Лермонтова, Пушкина, Карамзина, Крылова, перпендикулярно им двигались улицы Короленко, Лескова, Белинского, Тургенева, Чехова, Толстого и, неизвестно по какой причуде примкнувшей к ним, улице Ермака. «Писательская слобода» – так между собой называли жители улиц это место, а трактир, соответственно, «Евстратов двор», а чаще «Двор Фадеича». Здесь коротали время между поездками лихачи, здесь же можно было переночевать во вполне приличных нумерах. Внизу, в зале, подавали парную телятину, расстегаи, румяные пироги с рыбой, студень, жирные, наваристые щи, гороховый кисель и крепкий, густой чай, заваренный с брусничным листом, зверобоем и мятой. При желании можно было заказать и самогонки, отборного пшеничного первача: «гуся», «диковину», «мерзавца».

Несмотря на позднее ночное время, народу было предостаточно, за столами чинно пили чай, закусывали, делились новостями, а в центре зала громко храпел мужчина средних лет, руки безвольно повисли вдоль корпуса, пустая длинная бутылка, «четверть», «гусь» застыла в окружении тарелок с остатками трапезы. Посреди стола серым обелиском застыла извозчичья поярковая шляпа с высокой тульей и пряжкой. За стойкой с выражением глубокой скорби на лице скучал буфетчик, огромно-круглый, словно надутый шар. Весь он был гладкий, прилизанный, маленькие маслянистые глазки полуприкрыты, ровный пробор бледно-розовым шрамом пересекал голову аккуратно посередине. Только лицо обрюзгшее, бульдожьи брыли, прозванные неким остряками «собачьей радостью», свисали по бокам.

Северианов прошёл к стойке, внимательно посмотрел на буфетчика, словно в переносицу прицелился, потом кивнул на громко храпящего извозчика.

– Знаешь его?

– Никак нет-с, ваше благородие, – склонился в дерзком поклоне буфетчик. Северианов не стал спорить.

– Может, и не знаешь, а может, просто врёшь. Собирайся, пошли.

– Куда это? – опешил буфетчик.

– В контрразведку. Там будешь сказки рассказывать.

– Но я не могу-с. Я на службе-с.

– Пусть тебя больше это не беспокоит, любезный. Мы здесь большевистских шпионов разыскиваем, а ты с нами в кошки-мышки играть вздумал. В контрразведке тебе скоро мозги вправят. Если, конечно, останется, что вправлять. Сдаётся мне, ты красный агент.

– Да вы что, ваше благородие, какой еще красный агент? – жалобно заскулил, заблажил буфетчик. – И отлучаться я не могу без нужды – хозяин прибьет.

– Не беспокойся об этом, дважды не умирают, так что хозяину твоему, боюсь, прибивать уже некого будет. Ну! – повысил голос Северианов. – Живо!

На буфетчика было жалко смотреть, вся спесь слетела моментально, и сейчас он больше напоминал нашкодившего кота. Забормотал, заюлил, словно замяукал:

– Не надо, ваше благородие, всё скажу, ничего не утаю!

– Кто это? – повторил вопрос Северианов. – Знаешь его? Быстро!

– Это Васька Маркелов, лихач, с вечера зенки заливает, назюзюкался до скотского вида, боров холощёный!

– Остальные кто?

– Такие же. Извозчики, дружки его.

– Пошли, экипаж покажешь.

Северианов развернулся, не обращая больше внимания на буфетчика, подошёл к столу, рывком за шиворот поднял храпящего лихача, натянул извозчичью шляпу Маркелову на голову и потащил к выходу. Буфетчик мелкой рысью семенил следом.

– Вот его фаэтон, – указал на крайний у колоды экипаж на резиновом ходу. Северианов легко, словно тряпичную игрушку, зашвырнул извозчика внутрь и залез на козлы. Тронул. Проехав квартал, выбрал место потемнее, остановил экипаж. Васька Маркелов, огромный бородатый детина с антрацитово-пегой бородёнкой, трубно храпел, источая такой винный запах, что, казалось, можно опьянеть от одного лишь дыхания. Сознание его сейчас витало где-то в эмпиреях и возвращаться в бренное тело не собиралось. Во всяком случае, сейчас, немедленно. Лучше всего, конечно, было дать ему проспаться, но Северианов не намеревался терять время. Сильными движениями пальцев он начал массировать мочки ушей извозчика, чередуя с хлёсткими ударами ладонями по щекам, добиваясь притока крови к голове. Васька Маркелов замычал, закрутил головой, пытаясь освободиться от назойливой опеки. Северианов беспощадно продолжал экзекуцию, извозчик открыл глаза, посмотрел перед собой мутным тяжёлым взглядом. Тогда Северианов стянул его с пролетки, дотащил до бочки с дождевой водой и несколько раз окунул головой в нагревшуюся за день жижу, снова хлестнул по щекам. Васька Маркелов наконец-то обрёл возможность говорить и тут же зарычал трубным басом:

– Кто-о-о! Изверги! Убью-у-у! – голова моталась из стороны в сторону, мокрая борода слиплась, и тяжелые струйки воды брызгали, разлетались в разные стороны. Северианов ещё раз окунул его голову в бочку, прервав звериноподобный рык. Держа детину на весу правой рукой, левой извлек из кармана «мерзавца» – самую малую водочную посуду в двухсотую долю ведра, потряс перед лицом извозчика, вновь спрятал. Глаза Васьки Маркелова приобрели некую осмысленность, и Северианов, дотащив его до экипажа, начал быстро расспрашивать.

– Звать как?

– И-и-и, – завыл Васька, Северианов влепил очередную пощёчину.

– Отвечай! Живо!

Подпоручик Дроздовский, лучший мастер допросов контрразведки, конечно, врезал бы апперкотом с правой в пузо, и это, возможно, ускорило бы процесс приведения в чувство, но Северианов так не поступал никогда. Ему было искренне жаль несчастного извозчика, лишившегося и чудом вернувшего лошадь и экипаж, и Северианов вместо очередной пощёчины протянул «мерзавца».

– На, хлебни малость, полегчает.

Маркелов мгновенно выхватил шкалик, одним глотком осушил половину, дальше Северианов не дал, отобрал бутылку.

– Позже! Зовут тебя как, спрашиваю?

– Маркеловы мы, – икнув, простонал извозчик. – Василий Никанорович.

– Что ж ты так набрался, Василий Никанорович, – попенял Северианов. – С горя или в радость?

– Лошадушка моя! – запричитал, затряс мокрой гривой Маркелов. – «Красотка», кормилица! Отняли, ироды, поганцы! Думал, всё, конец тебе, Вася, а она, моя голубушка, сама вернулась, ласточка ненаглядная! – Он попробовал потянуться к лошади и чуть не сверзился на землю.

– Кто, когда? – быстро спрашивал Северианов. Несмотря на темноту и последствия обильного возлияния, Маркелов всё же разглядел фуражку, погоны, кобуру с наганом у спрашивающего и сразу присмирел, вырваться больше не пытался и даже говорить стал осмысленно.

– Вчерась трое подошли, страшные – жуть просто, пистолеты наставили, с пролётки скинули и укатили. Душа аж перевернулась, так струхнул, думал, жизни лишат. Попрощался уж и с лошадушкой, и с пролёткой, ну, думаю, судьбинушка, кончилась жизнь, хоть в петлю полезай. Я ж двадцать годков, почитай, пассажиров вожу, такое приключилось! Остается лишь горькую пить, совсем пригорюнился я, а к вечеру «Красотка» моя с экипажем подкатывают к Фадеичу, пролётка пустая, как с неба явились. Я от счастья такого ноги чуть не протянул, выкатил на радостях угощение товарищам, дальше ничего не помню.

– Где это произошло? Показать сумеешь?

– Знамо дело.

– Тогда поехали. Управлять пролеткой сможешь?

– Мастерство не пропьёшь! – с преувеличенной удалью гаркнул Маркелов, с трудом распрямился, сделал неуверенный, заплетающийся шаг и вдруг, одним неуловимым, доведённым до автоматизма движением, ласточкой взлетел на козлы, подхватил вожжи и махнул кнутом в воздухе. – Прошу-с, ваше благородие, доставим в лучшем виде-с. Но-о-о, «Красотка», вези, родимая!!!

Произошедшая на глазах метаморфоза немало позабавила Северианова, он усмехнулся, полез в экипаж.

Ехали недолго. Булыжная мостовая скоро сменилась вязкой разъезженной глиной, пролётка загромыхала, закачалась, угрожающе скрипя. Вокруг стало совсем темно и достаточно жутко. Северианов непроизвольно поёжился, хотя было довольно тепло. Извозчик же, казалось, не испытывал ни малейших неудобств.

– Здесь, ваше благородие, – остановил он пролётку. – Вот здесь они подошли.

Северианов огляделся. Узкая улочка, бревенчатые дома, хлипкие, покосившиеся заборы. Раскисшая земля, грязь, аромат прелого сена, конского навоза и исправно трудящихся самогонных аппаратов.

– Откуда?

– Вона, от того дома.

Северианов прищурился, словно на фотографическую пластину запечатлел высокий двухэтажный дом с просторным мезонином, светящийся несколькими окнами, большой сад с деревьями и кустарниками, невысокий редкий забор.

– Кто здесь проживает, знаешь?

Казалось, Маркелов спит на козлах, но ответил он сразу.

– Раньше граф Одинцов Василий Ильич проживали, только утопли они недавно. Кто теперь живёт – не знаю.

– Хорошо, – Северианов сразу поверил ему. – Поехали отсюда. Давай, правь на Лентуловскую улицу, там покажу.

Доехали быстро, Северианов тронул извозчика за плечо. – Слезай, пойдёшь со мной. Да не трясись так, Василий Никанорович, не обижу!

На длинной рубленой скамейке сидели, привалившись друг к другу, трое налётчиков. Со стороны они могли показаться смертельно пьяными и совершенно безобидными. Северианов посетил фонариком.

– Узнаёшь?

Маркелов протрезвел мгновенно и до конца. Тяжёлый хмель, до этого переполнявший его, как взбухшая разварная каша, улетучился за секунду. Крупный нервический пот хлынул из пор, как вода с ужасным рокотом врывается в корабельную пробоину. Сложенные щепоткой пальцы правой руки метнулись ко лбу, потом к низу живота, плечам. Извозчик крестился безумно, истерично.

– Свят, свят, свят!

– Они?

– Они, ваше благородие. Страх смертный, заснуть теперь не смогу – до гробовой доски сниться будут.

– Не трясись так, Василий Никанорович, они больше не опасны. Что дрожишь? – Северианов протянул ему недопитого «мерзавца». – На, успокойся.

Маркелов заглотил содержимое в полглотка, шумно выдохнул.

– Ну, полегчало?

– Благодарствую. Кто ж их так, ваше благородие?

– Тот, кому положено, – усмехнулся Северианов. – Не бойся ничего, Василий Никанорович, всё позади. Ты их прежде видел? Может быть, встречал где, или знаешь чего?

– Да боже меня упаси, ваше благородие, от таких лучше подальше держаться!

– Ладно, – кивнул Северианов. – Помогай грузить, увозим их отсюда.

Вдвоём они уложили мёртвых налётчиков на сидение пролетки, Северианов сел на козлы, рядом с возницей.

– Трогай.

Трупы они сгрузили возле заброшенного дома у крутого обрыва реки Вори. Не нужно, чтобы их смерть связывали с домом ювелира, решил Северианов.

– Всё, Василий Никанорович, спасибо, езжай куда хочешь и больше так не напивайся. А если что вновь неладное приключится – не заливай горе вином, а сразу беги в контрразведку, мы тебя защитим, – Северианов крепко пожал вялую руку извозчика.

С бандой нужно было решать, причём срочно и кардинально.

Глава 12

Улица Казинка историю имела романтическую: будто бы название свое взяла от пересохшего ныне ручья Казинка, который служил диким козам водопоем. Однако Николай Леонтьевич Белово, директор публичной библиотеки в свою очередь утверждал, что Казинка происходит от слова «казистый», что значит интересный, изящный, видный. Этого же корня, говорил он, поднимая вверх указующий перст, и старое русское слово «казинка» – видное, пригожее место; речка, текущая красиво, на виду.

Грозный прапорщик Белоносов чувствовал себя отважным разведчиком в глубоком тылу противника. Они заняли столик в полутёмном углу трактира, у стены. Жорж заказал чаю и спросил хозяина, Антона Порфирьевича Солодовникова. Антон Порфирьевич соблаговолил почтить вниманием грозного контрразведчика и его спутницу и обещал поспособствовать розыскам. Кликнул полового, велел оказать всевозможную помощь, на любые вопросы отвечать искренне и без утайки, если вдруг понадобится, он всегда с удовольствием – и ретировался. Половой внимательно, хоть и без особого интереса, рассмотрел фотографическую карточку, помотал головой: «Разве ж всех упомнишь, ваше благородие, не постоянный клиент – это уж будьте любезны, может и заходил разок, не припоминаю-с». Буфетчик пожал плечами: «Личность, вроде, знакомая, но не побожусь, кажется, видел, а может, ошибаюсь». Неожиданно помог мальчишка – посыльный, чистильщик ножей и вилок. Мальчишка по молодости, видимо, обладал уникальной зрительной памятью, потому лишь мазнув взглядом по карточке, сразу заявил: «Как же-с, видел один раз, обедали-с. Кушали и беседовали с Фомой Фомичом Нистратовым».

– Точно! – хлопнул по лбу ладошей половой. – Так и говорили бы сразу про Фому Фомича.

– Кто таков? – нахмурился Жорж.

– Фома Фомич Нистратов, раньше уважаемый человек был, офицер жандармский, потом большевики его арестовали, еле-еле отбоярился, что называется, малым испугом отделался – с уважительной дрожью произнёс половой. – Бывало, зайдёт Фома Фомич, чинно так усядется на своё любимое место и затребует расстегайчик, телятинку парную, пирог с грибами, морсу ягодного да чайку-с. Сидит, вкушает, чайком балуется, а к нему разные людишки подсаживаются и о чём-то докладывают. Фома Фомич чаёвничает, слушает степенно, потом скажет что-то, и человечек исчезает, а за ним уже другой тут как тут. И ваш знакомец, видимо, из этих человечков, что у Фомы Фомича в знакомцах значились.

– Давно Вы видели Виктора, беседующего с Фомой Фомичом?

– Да ещё при красных, по весне, снег сошёл уже.

– О чём говорили? – подала голос Настя. – Когда обслуживали, могли что-либо услышать.

– Нет, – сказал половой, – они замолкали, когда я подходил. Да и не упомнил бы – давно было.

– Ладно, – милостиво кивнул Георгий Антонинович. – Как отыскать Фому Фомича знаешь?

– Он недалеко живёт, к нам обедать-ужинать изволит заглядывать.

– Проводи господ, – кивнул половой мальчишке. – Ну, живо!

Малец выскочил во двор, Настя и прапорщик направились следом. Шли недолго: Фома Фомич Нистратов обитал здесь же, на Казинке, и, по счастью, оказался дома. Не сказать, чтобы очень обрадовался визиту контрразведки, но и откровенной враждебности не выказал.

Маленький смешной старичок-боровичок, с круглой головой, на которую сверху пришлёпнули розовый блин лысины, очерченный по краям седыми волосками, с густыми бесцветными бровями и комичным носом-бульбочкой, часто-часто моргал узкими хитрыми, как у китайца, глазами. Гусарские усы, когда-то лихо закрученные вверх, побелели, и кончики опустились вниз, придавая их обладателю сходство с моржом. Старичок-паучок, сидящий в центре паутины и дергающий за ниточки. Фома Фомич двигался по комнате тяжёлой обманчиво-шаркающей походкой немощного человека. Был он сгорбленный, несерьёзный, на жандармского офицера походил так же, как схожи между собой деревянный детский пугач и безотказный наган-самовзвод: вроде бы оба короткоствольное оружие ближнего боя, но из первого никак не получится вести огонь на поражение, можно только кричать «пух-пух», изображая выстрел, тогда как второй в умелых руках является смертельно опасным. Озабоченно кряхтя, старичок присел в потёртое, покрытое одеялом кресло и недовольно засопел:

– Кто? Виктор Нежданов? Не доводилось слышать.

– В трактире у Солодовникова беседовали, – напомнил Жорж, а Настя протянула фото.

Фома Фомич взял подрагивающей рукой карточку, далеко отставил от глаз, подслеповато прищурился, чуть повернув голову вправо, беззвучно зашевелил губами.

– Так – так – так, – прокаркал простуженным вороном Нистратов. – Как же-с, как же-с, припоминаю-с. Только не ведал, что он Нежданов. Так, случайный знакомец, встретились, поговорили – и разбежались. А Вы к нему по какому делу будете?

– Я его невеста, – сказала Настя. – Он здесь, в городе должен быть, разыскиваю.

– Весьма романтично, – закивал, широко растягивая розовые губы в ухмылке, Фома Фомич. Повернул карточку, прочитал надпись, – Весьма-весьма! Поэт, честное благородное слово – Михаил Юрьевич Лермонтов, не меньше. Хотя, что я говорю, старина Лермонтов от зависти залился бы горючими крокодильими слезами, узрев сию патетику: «Розу алую срываю, и к ногам твоим бросаю»! Очень-очень поэтично! – он повернулся к Жоржу. – А Вы-с, кто будете? Случайно не дружок-приятель сего пиита?

– Контрразведка! – отрезал Георгий Антонинович. – Так что по данному делу сообщить можете?

Насте показалось, что суровая мышь грозит искушённому, заматеревшему коту, ибо старичок грозного белоносовского тона нисколько не испугался, даже, наоборот, снисходительно захихикал.

– Я полагал, контрразведка большевистских агентов разыскивает, а не ветреных женихов прекрасных девиц. Или я ошибаюсь, господин прапорщик?

– Контрразведка много чем занимается! – добавил металла в голос Белоносов. – Извольте отвечать! – мышонок-прапорщик нападал, хватал тонкой лапой кота за усы – старичок смешно зашевелил густыми пепельного цвета бровями.

– Браво, молодой человек, орлом просто! Теперь вижу – вы настоящий зубр контрразведывательных операций, даже трепет берёт. Ну что ж, из глубочайшего уважения к Вашей службе, отвечу: человека этого, что на карточке фотографической запечатлён, я видел впервые и не совсем уразумел, чего он от меня добивался, право слово. Подсел он ко мне, когда я трапезничал, и стал про какие-то стародавние дела расспрашивать. Про родственника моего дальнего, Петра Еремеева, я его больше года не видел, а этот утверждал, что Пётр где-то в городе. Зимой, как Советы власть взяли, должен был Пётр приехать, да что-то ни слуху ни духу. Послал я Виктора вашего к Митьке Захарову, они с Петром старые приятели, может он чего расскажет, и более не видел.

– Где Захарова найти? – продолжил расспросы прапорщик.

– На соседней улице, третий дом от церкви, там живёт. Явился с войны весь пораненный, влачит, так сказать, незавидное существование, а прежде справный мужчина был.

– Что ещё спрашивал у Вас Виктор?

– Должен был, якобы, Петр не один явиться, а у Виктора к тому человеку дело, какое, правда, не сказывал. Вот и всё, больше ничем помочь при всем желании не способен, уж извините старика. – Он тяжело и протяжно вздохнул, возвращая Насте фотографическую карточку. – Желаю Вам, барышня, отыскать вашего жениха в скором времени и добром здравии. Совет, как говорится, да любовь.

Когда они уже уходили, старик, словно нехотя, произнёс в спину.

– Я бы Вам, милая, настоятельно советовал побеседовать с Оленькой Ремберг. Самая интереснейшая дама в городском театре.

– Она что-то знает? – обернулась Настя.

– Понятия не имею, – скривился Фома Фомич. – Просто такого красавчика, как ваш Виктор, наша хищница Оленька ни за что не пропустит. Не должна была пропустить.

Время было совсем позднее, но Жорж вновь проявил настойчивость: расставаться с Настей ужасно не хотелось. Захаров живёт рядом, пройти-то всего ничего, а назавтра целое дело будет, да и сейчас-то он точно дома, а днём его ищи-свищи – и они всё-таки отправились к инвалиду германской войны, возможно, совершив тем самым непоправимую оплошность.