По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

И происходит невероятное. Сначала продолжающая бой та самая лёгкая пушка вновь окатывает шрапнелью часть неприятельского отряда, не успевшего вскарабкаться на вершину и сгрудившегося у её подножия. Это приводит его в замешательство, и люди начинают лезть вверх. Но в это время с другой стороны горы, по крутому склону, со стороны города, на её гребень взбираются последние резервы Завойко. Уставшие, грязные, в кровь ободранные о камни и уже не думающие ни о чём, кроме смерти врагов, они яростно набрасываются на них в штыки, совершенно не заботясь о собственной жизни. А многие из них наверняка помнят слова одного из своих офицеров: «Теперь, друзья, я с вами, и клянусь Георгием^[350], которого честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого – плюйте!»^[351]

Три сотни отчаявшихся людей бросаются врукопашную на семисот человек! Больше у Завойко просто нет! И союзники сначала подаются назад, потом начинают спускаться вниз, смешиваются с теми, кто, наоборот, карабкается вверх, и в конце концов кубарем катятся к спасительным шлюпкам. Толчея и неразбериха царят неописуемые. Остервеневшие защитники города на этот раз не отстают, колят убегающих десантников штыками в спины, те в панике прыгают вниз с высоты нескольких десятков метров, разбиваются насмерть, калечатся, ползут к воде, а с утёсов их добивает русский ружейный огонь и между прочим, камчадалы – отличные стрелки. Союзные корабли начинают было отчаянную канонаду по склонам горы, но пользы это их отступающим войскам не приносит. Они, кстати, несмотря на поражающие их отовсюду пули, упорно стремятся подобрать не только всех своих раненых, но и убитых, однако это только замедляет отступление и увеличивает потери. Так, например, один английский катер, битком набитый людьми, в конце концов отчаливает лишь с восемью невредимыми гребцами – остальные пассажиры представляют собой сплошную шевелящуюся, окровавленную, и ревущую от боли массу^[352]. Французский 14-вёсельный катер уходит восвояси лишь с пятью гребцами^[353].

В час дня всё кончено. Истерзанные неприятельские шлюпки и катера добираются, наконец, до своих кораблей, и те отходят от берега на расстояние почти трёх километров. Среди убитых наши солдаты находят тело командира десанта, в результате боя захватывается множество ружей и холодного оружия, семь офицерских сабель и самый главный трофей – знамя английского Гибралтарского полка морской пехоты^[354], выброшенное волной на берег на следующий день^[355]. В плену оказываются всего четыре человека^[356]. Захоронение погибших – как своих, так и чужих – начинается практически сразу. По англо-французским сведениям, в этом беспримерном бою их потери составили 209 человек. Пятьдесят два были убиты (по 26 у каждого из союзников) и 157 ранено (79 англичан и 78 французов)^[357]. По нашим данным, это число составило более трёхсот^[358], а некоторые источники даже приводят цифру, равную семистам^[359]. Потери защитников Петропавловска составили 34 человека^[360]. Непосредственно в бою не погиб ни один русский офицер. Город празднует победу.

25 августа от неприятельской эскадры отделяется «Вираго» и, таща за собою три небольших судна, направляется к тому месту, где ранее союзники похоронили адмирала Прайса. Англичане и французы отдают последние почести своим погибшим товарищам, предавая их земле недалеко от их бывшего главнокомандующего. Вплоть до глубокой ночи с моря опять доносится стук работ – заделываются пробоины, исправляются повреждения, нанесённые русской артиллерией. В таких же трудах проходит и следующий день, потом ещё один.

И вот 28 августа, в половине восьмого утра союзная эскадра начинает поднимать якоря и ставить паруса. Работа идёт медленно и как-то неряшливо: сказывается большая потеря в людях. Так или иначе, вскоре неприятель скрывается за горизонтом (по пути, правда, он захватывает и сжигает небольшой русский корабль «Ана́дырь» и уводит в плен наше гражданское судно «Си́тха»). А в Петропавловске начинается уже настоящий праздник. Прежде всего, конечно же, в главном соборе города служится благодарственный молебен, а потом начинается то, что сегодня мы бы назвали народными гуляньями. Генерал-майор Завойко лично обходит все казармы, благодарит гарнизон за героизм, выпивает в каждом месте по чарке водки – за царя и за души погибших – и приглашает офицеров к себе на обед. Как же непохож он на тот, что был у главнокомандующего одиннадцать дней назад! Тосты следуют один за другим, алкоголь льётся рекой, все смеются, поздравляют друг друга, обнимаются, целуются. А на улицах простой народ веселится так, что вскоре «пьяницы валялись по канавам и кустам»^[361]. Ничего хорошего в этом, конечно же, нет, но ведь люди радовались не только своей победе, но и тому, что остались в живых. Так что Бог им судья.

В Санкт-Петербург новость об успешном отражении двух вражеских штурмов приходит лишь в конце ноября. Привозит её один из героев петропавловской обороны лейтенант Дмитрий Максутов, который тут же получает очередное воинское звание капитан-лейтенанта, 1 декабря – орден Святого Владимира 4-й степени с бантом, а к концу года и драгоценный для каждого военного орден Святого Георгия 4-й степени^[362]. (Завойко награждается орденом Святого Георгия 3-й степени^[363].)

В Лондоне же с Парижем камчатский провал встречается с нескрываемым раздражением. Никто из англичан – участников этой экспедиции никаких знаков отличий не получает, а во Франции всех собак вешают на контр-адмирала Фебврье-Депуанта. Он, служивший родине до фиаско под Петропавловском совершенно безупречно, слава Богу, этого не слышит. Французский командующий заболевает вскоре после ухода с Камчатки и 5 марта 1855 года умирает на борту своего корабля недалеко от берегов Перу. Так что Петропавловск по зловещему стечению обстоятельств забирает жизнь и британского адмирала, и французского.

Читая этот рассказ, вы, наверное, спрашиваете себя, а почему описываемые события попали в раздел, который называется «Поражения героев»? Ведь это ж победа по всем статьям! Не торопитесь: на следующий год союзники всё же добьются своего.

Руководство России прекрасно, кстати, осознаёт, что Англия с Францией просто так Камчатку в покое не оставят и попытаются сделать всё, чтобы смыть свой позор. Ясно у нас всем и то, что второго штурма Петропавловск выдержать просто не в состоянии. И вот 29 декабря 1854 года Василию Степановичу Завойко направляется указание генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьёва о том, что город должен быть оставлен, всё военное имущество вывезено, то, что невозможно вывезти, надёжно спрятано или уничтожено, а укрепления разрушены. Завойко получает это предписание 3 марта 1855 года и полностью выполняет его уже через 25 дней. Портовые сооружения и дома разбираются, наиболее ценные их части (окна, двери и т. д.) прячутся, остальное сжигается, местному населению приказывается отойти на север, а казакам – наоборот, на юг, к устью реки Ава́ча. И вот 5 апреля «Аврора» и «Оливуца», взяв на борт пушки, порох, оружие, домашние пожитки уезжающих, а также дрова и доски, вместе с тремя транспортными кораблями, включая «Двину», начинают выход из Авачинской бухты. Ещё очень холодно, она скована льдом, и матросы вынуждены пропиливать проход в открытое море. Вскоре караван берёт курс на юго-восток, к дельте Амура^[364].

В начале мая у Петропавловска появляется англо-французская эскадра, состоящая аж из четырнадцати кораблей^[365]. Но её встречают лишь голые берега, безлюдные горы да кричащие чайки. Раздосадованные союзники, обстреляв зачем-то то, что раньше было городом, бросаются в погоню, правильно догадавшись, что русским, кроме как в дельте Амура, спрятаться негде.

9 мая^[366] передовой отряд неприятеля настигает наш караван в бухте Де-Ка́стри, зажатой между материком и островом Сахалин. Названа она была так в 1787 году уже упоминавшимся мною французским путешественником Лаперузом в честь морского министра Франции Шарля Эжена Габриэля де Кастри^[367]. (С 1952 года она носит имя известного русского адмирала Николая Матвеевича Чихачёва, который во время описываемых событий, командовал, кстати говоря, «Двиной»^[368].) Два союзных корабля открывают было огонь^[369], по к ночи канонада стихает, и противник уходит: русские суда обнаружены, нужно сообщить об этом своим основным силам и добить их.

На борту «Оливуцы» проходит совещание. На нём присутствует командующий в этих краях контр-адмирал Геннадий Иванович Невельской, доказавший шесть лет назад, что Сахалин – остров, а Амур судоходен (я расскажу об этом в эссе о российско-китайских отношениях), и именно он предлагает Завойко уходить через пролив на север. 14 мая^[370] наши корабли берут курс на дельту Амура. Чтобы предотвратить утечку информации неприятелю всё местное население забирается с собой, а нашему небольшому отряду, оставленному в бухте, приказывается при обнаружении англо-французского флота уходить в лес и далее следовать на соединение со своими, но строения не разрушать, вынудив, таким образом, неприятеля провести разведку, что задержит погоню.

Вражеская эскадра появляется в бухте Де-Кастри через три дня, никого, к своему удивлению, в ней не обнаруживает, высаживает на берег десант, но не находит там ничего, кроме случайно забытого мешка с ржаной мукой^[371]. Высыпав её зачем-то на землю, разведка возвращается, англичане с французами решают, что они, видимо, с русскими разминулись, и берут курс … на юг, обратно, то есть в направлении прямо противоположном! Идти на север им и в голову не приходит, поскольку об открытии Невельского известно было тогда только нашему правительству, а в Европе считалось, что Сахалин – полуостров. Так и рыщут союзные корабли – прямо скажем, как дураки – совершенно в другом месте, а Завойко тем временем благополучно проводит свой караван в конце мая в Амур^[372].

Сколько бы ещё продолжалась эта «погоня», неизвестно, да только в Великобритании узнают о том, русские союзников обдурили, … со страниц газеты «Таймс». Происходит страшный скандал. Английский главнокомандующий обвиняется в трусости и некомпетентности, но всю эту откровенно позорную историю и в Лондоне, и в Париже стараются всё же как можно быстрее замять. Так и до сих пор об этой «весёлой проделке» Завойко можно в основном прочитать в русских источниках.

А нам пора возвращаться в Крым.

Оборона Севастополя

Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…

Л. Н. Толстой «Севастопольские рассказы»

Как-нибудь, если вам вздумается прогуляться по Москве, вы можете спуститься в метро и доехать до станции «Севастопольская», расположенной в южной части города (это так называемая «серая» ветка). Поднявшись на поверхность, вы окажетесь на Севастопольской площади, на которой располагается гостиница «Севастополь». А если пройдёте от этой площади по Азовской улице пару километров на юг, то выйдете к Балаклавскому проспекту.

В столице Франции Париже тоже можно спуститься в метро, пересесть на девятую линию, доехать до станции «Альма́ – Морсо́» («Alma – Marceau») и выйти к площади Альма (La place de l’Alma) и далее к мосту Альма (Pont de l’Alma), под которым, кстати, в 1997 году в автомобильной катастрофе погибла любимица англичан британская принцесса Диана. Пересекая по этому мосту Сену, не забудьте перейти на его левую сторону и глянуть вниз (а ещё лучше это сделать с набережной). Вы увидите фигуру какого-то воина в полный рост – не то француза, не то араба, – которая, между прочим, после затяжных ливней служит для парижан своеобразным мерилом, показывающим, насколько поднялся уровень реки. Это зуа́в. Перейдя на её другую сторону, можно вновь воспользоваться метро и добраться до станции «Реомю́р – Себастопо́ль» («Réaumur – Sébastopol»), что на четвёртой линии, и выйти к Севастопольскому бульвару (Boulevard de Sébastopol). А с юго-запада к Парижу вообще примыкает целый район (коммуна), который называется «Малако́фф» (La commune de Malakoff).

В Лондоне, столице Великобритании, вы найдёте памятник гвардейцам, павшим в Крымской войне (the Guards Crimean War Memorial), есть там и Севастопольская улица (Sebastopol Road). Русские пушки, захваченные в Севастополе в виде трофеев, стоя́т в нескольких местах в Лондоне, во многих городах Великобритании, а также в Канаде, Ирландии^[373] и даже в такой экзотической стране, как южноамериканская Гайана^[374].

Так что напоминаний об этой войне в разных странах много, и я здесь лишь замечу, что про битвы при реке Альма и на подступах к Балаклаве рассказы ещё впереди, французское «Себастопо́ль» в переводе, думается, не нуждается, зуав – это действительно воин, причём одного из храбрейших подразделений французской армии, ну, а таинственный «Малако́фф» – это офранцуженное название Малахова кургана, взятием которого, собственно, и завершилась севастопольская эпопея.

И ещё я не могу не сказать о следующем.

По странному – и совершенно несправедливому! – стечению обстоятельств первая оборона Севастополя, длившаяся 328 дней^[375], – с 17 октября 1854 года (первая бомбардировка) по 9 сентября 1855 года (последний штурм), – почему-то оказалась в тени второй, которая, во-первых, продолжалась меньше (247 дней – с 30 октября 1941 года по 3 июля 1942 года^[376]), и, во-вторых, навсегда запятнана позорной эвакуацией – а попросту бегством – с Крымского полуострова командного состава Красной армии, а также гражданских коммунистов-руководителей^[377]. Это циничное спасение только начальников бросило на произвол судьбы огромное количество наших героически сражавшихся солдат и офицеров (около 80.000 человек^[378] – население целого города!), оставшихся без своих командиров и обречённых на смерть или плен. (А ведь, как известно, в те времена сдача в плен считалась тяжелейшим преступлением.) Какой убийственный контраст с событиями времён Российской империи, в ходе которых высший офицерский корпус нашей армии покидал Севастополь одним из последних, и в мыслях не имея бросить своих подчинённых (кроме тяжело- и безнадёжно раненых, которых нельзя было трогать) на растерзание врагу! И тем не менее, – вот, поди ж ты! – все вышеупомянутые московские улицы, площади и т. д. названы в честь Севастополя как «города-героя»^[379], а это звание присваивалось исключительно по итогам боёв Великой Отечественной войны. Так что люди, проливавшие свою кровь за этот город в XIX веке, в данном случае как бы оказались и ни при чём. Вот уж воистину – тот, кто не помнит прошлого, не имеет будущего…

Но всё по порядку.

Сражение на реке Альма (20 сентября 1854 года)

День 8 сентября^[380] останется участвовавшим в нём навсегда памятным своим беспорядком и поучительным относительно неуменья выбирать главных начальников.

Генерал Николай Кишинский^[381], участник сражения^[382]

Это сражение ещё называют Альми́нской битвой. Оно стало первым столкновением русской армии с высадившимся в Крыму англо-франко-турецким корпусом и отчётливо выявило те противоречивые моменты, которыми так «прославилась» Крымская кампания: бросающаяся в глаза некомпетентность высшего командования, иногда граничащая с должностным преступлением, и предприимчивость нижестоящих чинов; пассивность одних генералов и находчивость других; откровенная трусость и настоящий героизм, особенно рядового состава – причём все это наблюдалось с обеих сторон.

Но вообще-то официально этот международный конфликт вспыхнул почти годом ранее, когда 16 октября 1853 года Турция объявила войну России^[383]. Сделано это было в ответ на ввод наших войск в Молдавию и Валахию^[384] – государства-княжества с преобладающим православным населением на левом берегу Дуная, зависимыми от Турции, но обладавшими некоторой автономией. А сделал это Николай I для того, чтобы надавить на султана и заставить его согласиться с нашими требованиями по поводу той самой церкви в Вифлееме и вообще в вопросе покровительства православным, проживающим на территории Турции, со стороны России. То есть русский император хотел защищать права граждан другого государства и для этого ввёл свои войска на территорию княжеств, зависимых от этого государства! Думаю, понятно, кто сделал первый практический шаг к войне.

Потом последовали боевые столкновения с турками в Молдавии и Валахии (так называемая «Дунайская кампания»), а также на Кавказе, потом – то самое Синопское сражение, объявление нам войны со стороны Великобритании и Франции, высадка в болгарском Варне мощного англо-французского корпуса (Болгария тогда принадлежала Турции), отступление русских войск обратно на свою территорию и, наконец, решение союзников высадить десант в Крыму с целью захвата Севастополя и уничтожения нашего Черноморского флота. А вообще планы в отношении нашей страны были грандиозными. Министр иностранных дел Великобритании Генри Па́льмерстон^[385] писал: «Мой идеал окончания войны /…/ с Россией предусматривает: Аландские острова^[386] и Финляндия возвращаются Швеции; часть немецких провинций России на Балтике уступаются Пруссии; восстанавливается независимое Польское королевство – в качестве барьера между Германией и Россией; /…/ Крым, Черкесия^[387] и Грузия отторгаются от России, причём Крым и Грузия передаются Турции, а Черкесия становится либо независимой, либо владением султана»^[388]. Ему вторит император Франции: Россию нужно «заставить /…/ вернуться в Азию»^[389].

Мощный союзный флот с огромным десантом на борту появляется у западного берега Крыма в полдень 13 сентября 1854 года^[390], встав на якорь прямо напротив Евпатории. К нашим границам подходит армада в составе примерно 360 кораблей (не считая мелких)^[391], на которых находятся более 62.000 человек: более 28.000 тысяч французов, до 27.000 англичан и порядка 7.000 турок^[392], а также не менее 4.000 лошадей^[393], более 160 полевых и осадных орудий, 5,6 миллиона патронов и свыше 44 тысяч снарядов (только у французов)^[394], тонны продовольствия, тысячи единиц инструментов для постройки укреплений, медикаменты, палатки, обмундирование и ещё масса вещей, которые могут пригодиться на чужой земле всему этому войску.

Что же мог противопоставить противнику главнокомандующий русской армией в Крыму адмирал Александр Сергеевич Меншиков (между прочим, правнук любимца Петра I Александра Даниловича Меншикова)?

Да, в общем-то, совсем немного. В его распоряжении находились 51.500 человек^[395], но это на всём Крымском полуострове. Рядом же с местом высадки у него было лишь немногим более 33.000 штыков^[396], то есть почти в два раза меньше, чем у союзников. Кроме того, обладая разведывательными данными о том, что противник высадится в районе Евпатории, наш главнокомандующий всё же уверен в этом не был. Так, например, за 2,5 месяца до этого император Николай I писал ему: «Спешу тебя уведомить, любезный Меншиков, что /…/ скоро тебе предстоит ожидать сильной атаки на Крым /…/. Как эта атака последует, вовсе не знаю, вероятно высадкой у Феодосии /…/»^[397]. А ведь от Евпатории до Феодосии, что располагается на юго-восточном побережье полуострова, более 180 километров, то есть для его армии чуть ли не неделя пути. Так что Меньшиков опасался, что не успеет вовремя и в нужном месте прикрыть Севастополь, потому что неприятельский флот очевидно передвигался с большей скоростью, чем он. Адмирал колебался, и в конце концов в результате его нерешительности (за которую его совершенно справедливо ругают почти все историки) союзники сошли на берег абсолютно беспрепятственно.

Что же предстало перед их глазами? Предоставим слово Уильяму Расселу, сотруднику английской газеты «Таймс», который сопровождал британскую армию во время всей Крымской кампании и стал тем самым первым в истории военным корреспондентом, о котором я упоминал выше: «/…/ унылый и голый берег, /…/ населённый лишь чайками да прочей птицей /…/»^[398]. А вот как описывает эту местность русский генерал Александр Николаевич фон Лидерс^[399]: «вокруг /…/ одни только степи, /…/ поселений очень мало, и /…/ судам невозможно наливаться пресною водою»^[400]. И совсем уж понятно, что с пресной водой было там туго не только кораблям, но в первую очередь людям.

Крым, кстати говоря, в те времена был совершенно не похож на сегодняшний. Во-первых, это была одна из наименее населённых областей европейской части России^[401]. Во-вторых, здесь почти не было дорог, а имевшиеся «оставаясь почти в своём первобытном, естественном виде, /…/ с трудом поддерживались местными средствами, чтобы не сделаться совершенно непроходимыми. /…/ В северной части Крыма, в безводной и малонаселённой степи, дороги пролегают большей частью по глинистому грунту. В летнее сухое время они весьма хороши; но во время дождей и в зимнюю распутицу нередко делаются почти вовсе непроходимыми»^[402]. (Как же затруднят эти горе-дороги снабжение нашей армии в ходе военных действий!) Транспортным центром полуострова был – как и сейчас – Симферополь, но дорог от него расходилось немного, и четырьмя основными были: на север на Перекоп (150 км), на запад на Евпаторию (около 70 км), на юг через Бахчисарай на Севастополь (80 км) и на восток через Феодосию на Керчь (чуть больше 200 км). В-третьих, большинство жителей Крыма было представлено татарами: из 430.000 человек их насчитывалось 257 тысяч^[403]. Остальными были: «/…/ немцы-колонисты, /…/ греки, небольшое число русских переселенцев, болгары, армяне и евреи»^[404]. Обратите внимание, что Тотлебен, которого я цитирую, пишет о «небольшом числе русских», то есть всего каких-то 160 лет назад мы составляли на полуострове ничтожное меньшинство! Странно слышать, правда?

Учитывая явное неравенство сил, Меншиков решает укрепиться на левом берегу реки Альма при впадении её в Чёрное море, примерно в 30 километрах от Севастополя, и, преградив противнику дорогу к городу, дать сражение, рассчитывая, как минимум, задержать его. А союзная армия, завершив высадку, в девять часов утра 19 сентября^[405] выступает ускоренным маршем из-под Евпатории и направляется вдоль морского берега ему навстречу. Англо-французский флот идёт параллельно. В тот же день, к двум часам дня передовые части обеих армий встречаются, происходит короткая стычка, и противники располагаются в шести километрах друг от друга в ожидании следующего дня.

Что же за люди командовали противоборствующими армиями? Начну я, естественно, с главнокомандующего нашего.

Морской министр, генерал-адьютант, генерал-адмирал, светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков (1787–1869)

Князю Александру Сергеевичу Меншикову было тогда 66 лет, и он находился на вершине своей карьеры. В юности, получив домашнее образование, он выезжает за границу, продолжает обучение в Германии, в возрасте 18 лет возвращается в Россию и начинает службу в Коллегии иностранных дел^[406]. Свободно владея несколькими иностранными языками, работает в русских посольствах в Берлине, Лондоне и Вене. В 1809 году, когда ему исполняется 22 года, начинает службу в армии, участвует в русско-турецкой войне 1806–1812 годов, где получает своё первое ранение (в правую ногу), а также чин флигель-адъютанта, то есть одного из помощников главнокомандующего. В 1812 году в звании поручика присоединяется к действующей армии, сражающейся с войсками Наполеона, принимает участие в Бородинском сражении и за проявленную в нём храбрость получает очередное звание штабс-капитана. В ходе заграничных походов, при взятии Парижа, получает второе ранение – вновь в ту же ногу. В 1816 году Меншикову присваивается звание генерал-майора, но из-за своей слишком критической позиции по отношению к властям он попадает в немилость к императору и уходит в отставку.

Со вступлением на трон Николая Первого карьера Меншикова просто взлетает. Новый император отправляет его с дипломатической миссией в Персию, но её правитель-шах сажает его под арест (!), который продолжается примерно год. По возвращении в Санкт-Петербург Александр Сергеевич получает от царя указание преобразовать морское министерство страны и успешно с этим справляется.

Вскоре Россия вступает в очередную войну с Турцией (1828–1829 гг.), и Меншиков вновь находится в центре боевых действий. В июне 1828 года возглавляемые им войска штурмом берут турецкую крепость Анапу, которая после заключения мира окончательно переходит к России. (Сегодня в этом городе есть бульвар Адмирала Меншикова). Через несколько месяцев он приступает к осаде Варны, ведёт её весьма энергично, но получает третье ранение, тяжёлое, в обе ноги, и армию покидает.

В 1829 году Александр Сергеевич возглавляет главный морской штаб империи, становится командующим её военно-морскими силами, на следующий год назначается генерал-губернатором Финляндии, а в 1833 году производится в адмиралы. Так что военной карьере этого человека можно позавидовать. Но не только ей.

Дело в том, что Меншиков был одним из очень немногих людей, пользовавшихся полным доверием Николая I^[407]. Он был умён, прекрасно образован, храбр не только в бою, но и в общении с императором, слыл «самым остроумным человеком в России»^[408], а также – вы не поверите! – отличался изумительной честностью и никогда не воровал государственных денег^[409] (черта для высокопоставленного русского чиновника всех времён чрезвычайно редкая). С другой стороны, ум у него был «отрицательный, характер сомнительный»^[410], князь был завистлив^[411], откровенно презирал своё окружение (за исключением, естественно, царя) и, не доверяя людям, был подозрительным. К сожалению, это касалось и армии. Герой Крымской войны генерал Виктор Иларионович Васильчиков^[412] писал по этому поводу: «Основная черта характера князя Меншикова состояла в полнейшем безотчётном недоверии ко всем окружающим его личностям. В каждом из своих подчинённых он видел недоброжелателя, подкапывающегося под его авторитет /…/. Последствием такого прискорбного настроения было то, что он везде хотел распоряжаться самолично и, лишивши себя всякой помощи со стороны подчинённых, остался без помощников, а сам, конечно, не был в состоянии исполнить всё то, что требовалось обстоятельствами»^[413]. Как главнокомандующего его практически не интересовали судьбы собственных офицеров и боевой дух армии, и он, похоже, был убеждён, что уже «сама служба царю, несмотря на все её тяготы и невзгоды, должна быть счастьем для ‘слуг государевых’»^[414]. Русский и советский военный теоретик Александр Свечин^[415] в связи с этим отмечал: «Светлейший князь Меншиков, остроумнейший человек, никогда не мог принудить себя сказать несколько слов перед солдатским строем /…/»^[416]. А вот ещё характеристика: «/…/ князь Меншиков /…/ не доверял своим войскам, не верил способностям подчинённых ему начальников, не искал сближения и установления нравственных связей со своими войсками и часто принимал меры, могущие служить к умалению, а не к возвеличиванию нравственных сил в войсках [то есть их боевого духа]. Откуда же ему было почерпнуть решимости на энергические и наступательные действия?»^[417]

Армия платила своему командиру той же монетой. Замечательный советский историк академик Евгений Викторович Та́рле^[418], фундаментальный труд которого о Крымской войне я так часто цитирую, пишет: «Моряки не хотели всерьёз верить, что князь Меншиков – адмирал над всеми адмиралами; армейские военные не понимали, почему он генерал над всеми генералами; ни те, ни другие не могли, главным образом, взять в толк, почему он главнокомандующий»^[419]. В общем, Александр Сергеевич был скорее политик, военный чиновник и мастер дворцовых интриг, нежели полководец и уж тем более не «отец солдатам» как Суворов.

Обратимся теперь к главнокомандующим наших противников^[420]. В течение всей Крымской кампании общего командира у англо-французского корпуса не было. Это и не мудрено. Впервые чуть ли не за тысячу лет своего существования Великобритания и Франция воевали не друг с другом, а были союзниками. И тем не менее, несмотря на этот союз, взаимное недоверие офицеров двух армий было так велико, что, например, командующий английскими войсками лорд Рагла́н (я ещё расскажу о нём), говоря о русских как о противнике, неизменно произносил «французы», что очень раздражало его «братьев по оружию»^[421]. Так что о едином командовании и речи быть не могло – разве могли англичане подчиняться французам, и наоборот?

Итак, поговорим для начала о первом союзном военачальнике – французском.

Маршал Арман Жак Ашиль Леруа де Сент-Арно (1798–1854)

При рождении имя будущего маршала Франции Армана Жака Аши́ля Леруа де Сент-Арно́ было значительно скромнее – Арман Леруа^[422]. Он родился в 1798 году в семье адвоката и начал военную службу в 1817 году. Через три года молодой человек поступает в отряд телохранителей короля Людовика XVIII, но вскоре по требованию своих сослуживцев его увольняют – за воровство. В 1822 году он направляется в Грецию, сражается там на стороне повстанцев против турок (Греция находилась тогда в составе Турции), попадает в плен к турецким пиратам, потом последовательно перебирается в Италию, Бельгию и Великобританию. В 1827 году Арман возвращается во французскую армию, но, когда его полку приказывается отплыть на остров Гваделупа в Карибском море, он на корабль не является и объявляется в розыск как дезертир. Перебивается случайными заработками, работает учителем фехтования и музыки и даже играет в театре под псевдонимом Флориваль. Но попадается на неуплате долгов и оказывается за это в тюрьме.

После июльской революции во Франции 1830 года^[423] Арман Леруа вновь возвращается в армию, и тут его карьера начинает идти в гору. Он берёт себе имя Сент-Арно, получает чин лейтенанта, но вновь ссорится со своими сослуживцами и уезжает в Северную Африку, в Алжир, где Франция вовсю ведёт войну за превращение этой страны в свою колонию. Там он воюет жёстко и даже жестоко. Так, например, в 1845 году он загоняет алжирских повстанцев вместе с мирным населением в пещеры, блокирует из них все выходы и запускает вовнутрь дым. Люди задыхаются все до одного^[424]. А Сент-Арно между тем производится в капитаны и опять попадается на воровстве, но его начальство решает дело замять. В 1847 году за взятие в плен одного из алжирских лидеров Сент-Арно присваивается звание бригадного генерала. Революция 1848 года^[425] застаёт его в Париже, он активно подключается к её подавлению, громит баррикады, попадает в руки революционеров, но освобождается и вновь отбывает в Алжир. Но вот 26 октября 1851 года президент Франции Луи Наполеон, давно симпатизирующий этому не знающему сомнений генералу и уже вовсю готовящийся провозгласить себя императором, назначает Сент-Арно военным министром, и чуть больше чем через месяц тот становится активнейшим участником переворота, который даёт Франции очередного (и, кстати говоря, последнего в её истории) императора – Наполеона III. А Сент-Арно становится маршалом и с началом Крымской войны назначается командующим французской армией. Но, вообще-то, личность он неприятная, правда? И от себя замечу – имеющая опыт боевых действий только против арабских повстанцев да своих собственных сограждан-парижан. Забавно, что супруг британской королевы Виктории принц А́льберт называл его «проходимцем до мозга костей»^[426].