По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 4

Все приготовления к торжественной встрече тут же отменяются. О памятнике никто теперь и не вспоминает. Зная вспыльчивый и нервный характер императора, от Суворова все отворачиваются. 20 апреля 1800 года в десять вечера уже совсем больной генералиссимус въезжает в Санкт-Петербург в полном одиночестве^[444]. Его никто не встречает. Вскоре появляется генерал и сообщает, что к Павлу ему являться не велено. После этого наш великий полководец прожил совсем недолго: он умер 6 мая во втором часу дня^[445].

Узнав о смерти Суворова, Павел произносит: «Вот герой, отдавший дань природе; его неповиновение причинило мне горе, потому что заставило завянуть его лавры»^[446]. Но когда его спросили, какой должна быть церемония похорон, он ответил: «Пусть ему окажут те же почести, как фельдмаршалу Румянцеву»^[447]. Император не простил своего генералиссимуса даже после смерти! Хотя в день похорон он с немногочисленной свитой всё же появляется на углу одной из улиц^[448].

Похоронили Александра Васильевича в Александро-Невской лавре. На его надгробной плите было написано: «Генералиссимус, князь Италийский, граф А. В. Суворов-Рымникский, родился в 1729, ноября 13-го, скончался в 1800, мая 6-го дня»^[449]. Сам же великий полководец завещал, чтобы его похоронили под надписью «Здесь лежит Суворов». Это желание исполнил его внук, Александр Аркадьевич, добившийся в пятидесятых годах XIX века замены плиты на ту, которую все мы сегодня знаем.

Всё время, что я писал это эссе, меня не покидало чувство, что Александр Васильевич шёл в Швейцарию, прекрасно понимая, что по-хорошему его поход не закончится. Он всячески стремился избежать его, но, получив приказ своего императора, не подчиниться просто не мог. Всё шло не так с самого начала – и отсутствие мулов в Таверне, и слабая проработка маршрута, и беспрестанная гонка со временем, и вызванные ею беспрецедентная нагрузка и испытания, и, наконец, единственное в его жизни отступление. И только гений, опыт, железная воля этого человека да безграничная вера в него его солдат позволили русской армии совершить невозможное. Недаром Андре Массена́, узнав о смерти своего противника, сказал: «Я отдал бы все свои 48 побед и походов за один переход Суворова через Альпы»^[450].

А в заключение я хотел бы ещё раз процитировать Дмитрия Алексеевича Милютина: «Несколько тысяч русских, заброшенных в самую недоступную часть Альп, в продолжение шестнадцати дней боролись беспрерывно со всеми препятствиями суровой природы, переносили тяжкие лишения, голод, непогоду, и несмотря на изнурение геройски дрались везде, где только встречались с неприятелем. Чрезвычайные затруднения, свойственные вообще горной стране, особенно в позднее время года, должны были бы казаться неодолимыми для русского солдата, привыкшего к простору родимых равнин, к раздолью необозримых степей. Однако же грозные великаны Альп, со своими снежными вершинами, с отвесными рёбрами, с мрачными ущельями, нисколько не испугали наших войск. Смело проходили они с артиллерией и вьюками там, где ступали до них только привычные охотники. /…/ Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигаемы снегом, вьюгой, метелью; мокрая одежда покрывалась ледяной корой. /…/ По нескольку дней оставаясь без провианта, братски делились они между собою ничтожными крохами, которые находили в ранцах убитых французов, и даже приносили добродушно начальникам часть добычи своей. /…/ При самом бедственном положении русских войск, никогда не слышалось ни ропота, ни жалоб. Невесело было на душе; подчас ворчали солдаты на погоду, на горы, на голод; но унынья не знали; не заботились вовсе о том, что окружены неприятелем; не боялись нисколько встречи с французами. Напротив того, русские только и желали скорее сразиться с противником, чтобы выйти наконец из тяжкого положения. В успехе боя никто не сомневался, несмотря на всю несоразмерность в силах, несмотря на все преимущества на стороне неприятеля. /…/ Русские брали отвагой и штыками; везде, где только могли, бросались прямо в рукопашную схватку, и на голодный желудок молодецки расправлялись с противником. /…/ Таков русский солдат: терпит безропотно труды, лишения, голод, непогоду; выбивается из последних сил; но лишь услышит одно ласковое слово начальника, – мигом ободрится и готов на новые подвиги, на явную смерть!»^[451]

А я перечитываю эти слова и невольно спрашиваю себя: «А я мог бы сделать то, что сделали 222 года назад эти простые русские люди?» Среди них, кстати, запросто могут быть мои пра-пра-прапрадеды. Кто знает? И, рассказывая об их героизме, я говорю спасибо тем, кто проливал свою кровь в тысячах километрах от России, сражаясь за её честь и достоинство.

Нам нельзя забывать об этом.

Исконно русская земля Сибирь^[452]?

«У лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том:

И днём и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом.^[453]

А. С. Пушкин

Кто ж в нашей стране не знает этих первых строк из поэмы великого русского поэта «Руслан и Людмила»? Нет, наверное, у Пушкина более известного четверостишия. На ум сразу приходят сказочные герои, всякие лешие да русалки, царь Салтан, мёртвая царевна и множество других персонажей всех этих так хорошо знакомых нам произведений. Но при чём тут Сибирь? Какое она имеет отношение к пушкинским творениям? Ну, может, прямого отношения и не имеет, но поговорить об этом мне кажется занятным.

Вряд ли большинство когда-нибудь задумывалось, что такое лукоморье. А между тем ответ напрашивается сам собою: это изгиб морского берега или, попросту говоря, залив, бухта. Ведь данное слово очень похоже на существительные «излучина», то есть её поворот, а также «лук» в смысле оружия (тоже ведь изогнут), а ещё на глагол «лукавить», то есть говорить не прямо, не правду, а уклоняясь от неё, как бы изгибаясь. У древних славян лукоморье означало край света. Там стояло высокое дерево (не обязательно дуб), своими корнями уходившее под землю, в царство мёртвых, а вершиной – прямиком на небо. По нему поднимались вверх и спускались вниз боги^[454]. Может быть, Пушкин употребил это слово именно в данном смысле?

Но самое поразительное в том, что наши предки очень неплохо знали, где это место реально находится, и помещали его как раз в нынешней Сибири! Да-да – не в Израиле каком-нибудь, не в таинственной Индии, не в Африке, а на берегах Оби. В одним из своих эссе я рассказывал, что в 1549 году Сигизмунд Герберштейн^[455], дважды посетивший нашу страну в качестве посла императора Священной Римской империи, опубликовал на латинском языке по итогам своих «командировок» знаменитые «Записки о Московитских делах»^[456], которые стали первым в истории иностранным сочинением, специально посвящённым нашей стране^[457]. Этот человек родился в нынешней Словении, на северо-западе Балканского полуострова, и неплохо владел поэтому славянской речью, так что во время пребывания в Москве мог более или менее уверенно объясняться по-русски и как посол имел, кстати, возможность ознакомиться здесь с рядом соответствующих документов^[458]. И вот что он пишет на основании полученных данных: «От устья реки Иртыша до крепости Грустины два месяца пути^[459]; от неё до озера Китая рекою Обью, которая /…/ вытекает из этого озера, более чем три месяца пути. От этого озера приходят в большом количестве чёрные люди /…/; они приносят с собой много товаров, преимущественно же жемчуг и драгоценные камни /…/. Они называются лукоморцами от Лукомории, лежащей в горах, по другую сторону Оби /…/. Из лукоморских гор вытекает река Кассин /…/»^[460]. Здесь следует пояснить, что Грустина располагалась в районе нынешнего Томска^[461], что Китаем может быть алтайское озеро, называемое сегодня Телецким (из него берёт начало Бия, которая, сливаясь с Катунью, собственно, Обь и образовывает), а вот о местонахождении реки Кассин мне остаётся только гадать. Тем не менее, понятно, что Герберштейн помещает Лукоморье в юго-восточной части Западной Сибири, где-то ближе к Алтаю.

А вот что пишет примерно через семьдесят лет другой путешественник, побывавший в нашей стране, шведский дипломат Пётр Петрей де Ерлезу́нда^[462]: «Река Обь так широка, что летом, в самые долгие дни, едва можно переплывать её на лодке. На берегу этой реки построена крепость по имени Обеа /…/, жителей зовут у́гры, а князей их у́горскими, которые подвластны москвитянам. От этого города /…/ надобно ехать восемь недель до городов Иртыша и Тюмени^[463] /…/, а от них ещё восемь недель до области /…/, где живёт чёрный народ, торгующий жемчугом и драгоценными каменьями /…/, они данники москвитян. Затем следует область Лукоморье /…/. Лукоморцы привозят свои товары /…/ и складывают их в особенное место /…/. [Потом] они идут к тому месту и смотрят, унесены ли их товары, и если довольны теми товарами, которые найдут вместо своих, они берут их и идут домой, если же недовольны, оставляют их, требуют назад свои и не отстают до тех пор, пока не достанут их, если соседи не хотят воевать с ними. /…/ На других концах земли Лукоморской, на большой реке Тахни́ме, живут разные народы, чу́дные видом и лицом, одни кажутся точно обезьяны, другие как дикие звери, у одних головы как у волков и собак; у некоторых лица на груди; они без шеи, точно отрубки; а руки у них длиннее, чем у других людей. В той же реке ловится рыба, глаза, нос, рот, руки, ноги и все члены точно у настоящих людей, но эта рыба без голоса и слова, без разума и рассудка. Русские сказывают, что она сладка на вкус»^[464]. Отнесёмся к части рассказа Петрея с улыбкой: в те времена даже образованные люди верили во всяких безголовых людей, человекообразных рыб (я ещё вернусь к таким сказкам) и прочую чушь. Но вот Лукоморье он помещает примерно там же, где и Герберштейн, причём пишет, что это целая область, то есть территория довольно обширная.

Теперь взглянем на карту. Её составил ещё шестьдесят лет спустя, в 1680 году^[465] знаменитый голландский учёный-картограф Ге́рард ван Ша́ген^[466]. Посмотрите – почти в самом её центре написано: «Lucomorye». Видите? И место сейчас станет понятно, как Божий день. «Oceanes Tartaricus» (в переводе с латинского языка – «Татарский океан») – это не что иное как сегодняшний Северный Ледовитый океан, а уж если быть совсем точным, то его Карское море. Ну, а термин «Nova Zemla» объяснять, думаю, и вовсе не нужно. Остаётся лишь добавить, что река, несущая свои воды на север, на восточном берегу которой и изображено Лукоморье, – это та же Обь. Как видите, в отличие от Герберштейна и Петрея, ван Шаген помещает данное место скорее в её нижнем течении, чуть ли не у Полярного круга. И такая карта далеко не одна^[467].

Но как это Пушкин поместил Лукоморье в таких неприветливых местах? Ведь тут зимой и дуб вымерзнет, и кот сдохнет, и русалка насмерть простудится. Не хочу гадать, но замечу, что Лукоморье упоминается в древнерусских письменных источниках и как место где-то на юге, в степях, может быть, на побережье Азовского моря. Например, в «Слове о полку Игореве»^[468]. Да и события в сказках Александра Сергеевича разворачиваются в тёплых местах плюс, например, имя царя Салтана так похоже на турецкое слово «султан». Но, с другой стороны, когда в 1582 году царь Иван Грозный узнаёт, что русский казак Ермак Тимофеевич (о нём речь впереди) пошёл войной на племена, платящие дань сибирскому хану, он делает ему выговор и требует не ссориться с «салтаном»^[469]. Но что нам за Пушкина додумывать-то?

Когда мы слышим слово «сибиряк», то представляем себе рослого, светловолосого, вихрастого, физически крепкого русского мужика, – может быть, с бородой, – но уж непременно с отменным здоровьем. Он напорист, настойчив в достижении поставленных целей, не боится трудностей да холодов и вообще чем-то напоминает древнерусского богатыря. Бутылку водки ему одолеть ничего не стоит. А ведь между тем настоящий сибиряк выглядит совершенно по-иному. Это человек совсем даже нерусский, невысокого роста, с раскосыми монголоидными глазами, круглым лицом, довольно смуглой кожей, чёрными прямыми волосами, практически без бороды («бородогол»^[470], как писал один из первых исследователей Сибири немец Герхард Фридрих Миллер^[471]), с несколько приплюснутым носом («покляпым»^[472], по выражению первого русского исследователя Камчатки Степана Петровича Крашенинникова^[473]) и в целом большим здоровьем-то не отличающийся. А уж алкоголь ему употреблять и вовсе противопоказано.

Потому что на протяжении долгих столетий Сибирь русской землей вовсе не являлась и была покорена и присоединена к нашему государству в XVI–XVIII веках, а некоторые земли стали российскими вообще каких-то семьдесят пять лет назад. Здесь издревле жили довольно малочисленные и разбросанные по гигантской территории тюркские племена, которых русский человек именовал обобщённым термином «татары». Задолго до прихода наших казаков по южной части этих краёв пронеслись воины Чингисхана, но так уж сильно их стародавнюю жизнь не изменили. Кто-то попал в (не очень жёсткую) зависимость от монголов, кто-то потом – от китайцев, а большинство в конце концов оказалось гражданами России. Да так и живут сегодня практически на прежних местах, хоть мы и не всегда задумываемся об этом. Это ханты, манси, якуты, буряты, эвены, эвенки (не надо путать их с эвенами; это люди, известные в русской истории как тунгусы), чукчи, ительмены, коряки и ещё множество народностей, которым по жизни приходится, честно говоря, очень непросто.

Покорение Сибири шло по-разному – как мирно, так и довольно жёстко. Иногда данный процесс напоминал партизанскую войну, а время от времени в разных уголках этого необъятного региона и вовсе вспыхивали отчаянные антирусские восстания, ответом на которые бывали беспощадные карательные экспедиции. Нам нужно это знать и не забывать, ведь «настоящие»-то сибиряки это, как правило, помнят. Я же в дальнейшем буду именовать их, по примеру авторов одной очень хорошей книги на данную тему, сибирцами^[474].

Начало

Когда русский человек встретился с ними, мы, вероятно, не узнаем уже никогда. Более или менее уверенно можно утверждать только то, что первопроходцами здесь выступили новгородцы с поморами. Они промышляли меха – или, как их тогда называли, «мягкую рухлядь» – в чащобах да низинах нынешней Архангельской области, Республики Коми, Пермского края и т. д., зверь постепенно выбивался, уходил дальше на восток, а за ним тянулись и охотники. Царём зверей в этом смысле был, конечно же, соболь. Так в какой-то момент наши предки перевалили на севере за Камень, как они называли тогда Уральские горы, и вошли в контакт с местными жителями. Те находились на самом начальном этапе своего общественного развития, государственности практически не знали, жили большими семьями в чумах да полуподземных юртах («юрта» на тюркских языках вообще-то означает «народ», «пастбище», «родовая земля», а сейчас и «дом»^[475]), управлялись старейшинами и, кстати говоря, постоянно воевали друг с другом.

Нельзя сказать, что наши звероловы так уж сразу хорошо изучили своих новых знакомых. В русских архивах сохранился замечательный документ – «Сказание о человецех незнаемых на восточной стране и о языцех розных»^[476]. Он составлен, по-видимому, в конце XV века^[477] скорее всего новгородцем^[478] и содержит изумительное, хотя во многом и наивное описание тех первых сибирцев, с которыми общались наши предки. Автор, по всей видимости, человеком был довольно простым, однако честным: не придумывая зря и тем более не привлекая «научных авторитетов» того времени (которые, судя по всему, ему и известны-то не были), он просто изложил то, что, может быть, сам видел или о чём рассказывали ему другие очевидцы, свидетельствам которых он доверял^[479]. Цитата будет длинной, причём я постарался для облегчения текста переложить его на современный русский язык.

«На восточной стороне, за Ю́горскою^[480] землёю^[481] над морем живут люди Самоедь, называемые Малгонзе́и. Еда их – мясо оленье да рыба, да меж собою друг друга едят. А гость к ним откуда придёт, и они детей своих закалывают для гостей и тем кормят; а который гость у них умрёт, и они того съедают, а в землю не хоронят, и своих тоже. Сии же люди не велики ростом, плосковидны, носы малы, но быстры весьма и стрелки скорые и меткие. А ездят на оленях и на собаках; а платье носят соболье и оленье, а товар их соболи.

В той же стране, за теми людьми, над морем, живёт иная Самоедь такова /…/; летом месяц живут в море, а на суше не живут вот почему: в этом месяце тело у них трескается, и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти.

В той же стране, за теми людьми, над морем, есть иная Самоедь: по пуп люди мохнаты донизу, а от пупа вверх как и прочие человеки. А еда их – рыба и мясо; а торг их соболи, да песцы, да пыжи́^[482], да оленьи кожи.

В той же стране, за теми людьми, над тем же морем, иная Самоедь такова: вверху рты, рот на темени, а не говорят; а внешне похожи на обычных людей; а коли едят, то они крошат мясо или рыбу да кладут [себе] под колпаки или под шапку, и как начнут есть, и они плечами движут вверх и вниз.

В той же стране, за теми людьми, есть иная Самоедь такова, как и прочие человеки; по зиме умирают на два месяца, умирают же так: как где застанет которого в те месяцы, то тут и сядет, а у него из носа вода изойдёт, как от потока, да примёрзнет к земле; и кто человек из других земель по незнанию то отобьёт, а его с места спихнёт, он умрёт и уже не оживёт; а не спихнёт с места, так тот оживёт и, увидев, что произошло, речёт ему: ‘Зачем же ты меня, братец, поуродовал?’ А оживают [они], как солнце на лето поворотится. Так всякий год оживают и умирают.

В той же стране, на верху Оби-реки великой, есть такова земля /…/; леса на ней нет. А люди на ней, как и прочие человеки, живут в земле, а едят мясо соболье; а иного у них зверя никакого нет, кроме соболя. А носят платье соболье, и рукавицы и ногавицы, а иного платья у них нет, ни товару никакого; а соболи у них черны весьма и велики; шерсть живого соболя по земле волочится.

В той же стране есть такова Самоедь: по обычаю как человеки, но без головы; рты у них меж плечами, а глаза на груди. А едят они головы сырые оленьи; и если им нужно есть, то они головы оленьи взмётывают себе в рот на плечи и на другой день избрасывают [их] из себя таким же образом. А не говорят. А стрельба ж у них такова: трубка железная в руке, а в другой руке стрела железна, да стрелу ту вкладывают в трубку да бьют молотком в трубку ту. А товару у них никакого нет.

Вверх той же реки Оби великой, в той же стране, есть иная Самоедь: ходят по подземелью рекою день да ночь с огнём, и выходят на озеро, а над тем озером свет пречудесен, и город велик стоит над тем же озером /…/; и коли поедет кто ко граду тому, и тогда шум великий слышится в граде том, как и в прочих городах; а как придут в него, а людей[-то] в нём нет, и шуму не слышится никакого, [и] от животных никакого, только во всех дворах еды и питья много всего и товару всякого, [берут] кому что надобно и прочь отходят; а кто без оплаты возьмёт, то как прочь отойдёт, товар[-то] у него и сгинет и появится на своём месте; а как прочь отходят от града того, так опять шум слышат, как и в других городах.

В Восточной же стране есть иная Самоедь, называемая Ка́менскою^[483]: располагается около Югорских земель. А живут по горам высоким, а ездят на оленях и на собаках, а платье носят соболье и оленье; а едят они мясо оленье да собачи́ну да боброви́ну сырую едят, а кровь пьют человечью и всякую. Да есть у них такие люди-лекари: у которого человека внутри нездорово, и они брюхо режут да нутрь вынимают. Да среди тех же Самоедов видели, как сами же Самоеды рассказывают, как старые люди с горы у моря мёртвых своих ведут плачущими во множестве, а за ними идёт велик человек, палицею железной погоняя их»^[484].

Ну как? Сильно похоже на правду? На первый взгляд, конечно же, нет, но если призадуматься, то все эти истории не такие уж и фантастические. Ну, посудите сами^[485].

Во-первых, слово «самоедь» совсем не означает того, что соответствующие племена были людоедами. Оно происходит из финского языка, пишется на нём как «samejedne» и обозначает на языке лопарей или саамов – одной из коренных народностей Финляндии – название местности, в которой они живут^[486] (это одна из версий). Так что едва ли эти сибирцы друг другом так уж регулярно закусывали.

Во-вторых, рассказы о том, что «самоедь» летом живёт в море и лежит в воде, потому что тело у них трескается, может быть неправильно понятой сезонной миграцией оленеводов. Зимой они со своими оленями кочуют в тайге: там не так ветрено и холодно. А вот летом там ад – миллиарды кровожадных комаров, оводов и разной мошки́. Они превращают кожу оленей (да и людей) в сплошную кровоточащую рану, и поэтому пастухи перегоняют своих животных к морю: там и прохладнее, и из-за ветра всей этой нечисти значительно меньше. Но мошки всё равно довольно много, она кусается, и кожа кровоточит, то есть «трескается».

«Мохнатую самоедь» можно понимать не как людей, поросших шерстью, – коренные жители Сибири на своём теле волосяного покрова как раз в большинстве случаев не имеют – а как их одежду мехом наружу. Она, естественно, спускается до пят, ведь зимой-то в этих краях холодно.

Есть объяснение даже у рта на макушке. Ведь хорошо известно, что традиционная одежда северных народов шьётся ими наподобие мешка с отверстием вверху для просовывания головы. К этому отверстию часто пришивается плотно облегающий голову капюшон, и носится он так, чтобы мех сползал на лицо, прикрывая таким образом хозяина от свирепых метелей. Как в таком капюшоне есть-то? Только отодвинув его ото рта или – резко задрав голову. Вот и ответ (остальное, естественно, выдумки чистой воды).

Как бы то ни было, первые контакты русских с сибирцами достаточно быстро приводят к спорам, разногласиям и военным столкновениям. И, как говорится, пошло-поехало.

Поскольку в то время у сибирских народов письменности не было, до нас не дошло описание причин, по которым они ходили воевать с нашими предками. Из русских же источников следует, что экспедиции новгородцев за Урал носили чуть ли не исключительно ответный характер. Но так, как мы понимаем, быть просто не может: в ссоре всегда виноваты обе стороны. Да и какая разница, кто первый начал? Мы ж не драку в детском саду разбираем.

Первое известное мне свидетельство о таком походе датируется 1032 годом. Он проводился новгородцами, и направлялись они в уже известную нам Ю́горскую землю или, проще говоря, в Ю́гру^[487]. Этот край носит в нашей истории также название земли У́горской, по имени неоднократно упоминаемых в русских летописях у́гричей^[488] – народа, родственного, между прочим, современным венграм^[489]. Новгородцы узнали это имя от своих ближайших соседей зырян – коренных жителей современной российской Республики Коми, и поныне проживающих в ней.

Веком спустя местное население уже платит Великому Новгороду «ю́горщину», то есть дань. Если она вносится «мягкой рухлядью», то её называют «ясако́м». Популярным товаром является также «рыбий зуб», то есть бивни моржей, а также какое-то «узорочье» (может быть, украшения)^[490]. Где-то в 1264 году это русское княжество уже официально считает Югорскую землю своим владением^[491].

В 1364 году русские источники фиксируют нашу первую карательную экспедицию^[492]. На Руси тогда в качестве главного был утверждён татарами князь Московский и великий князь Владимирский Дмитрий Иванович, которого после произошедшей через шестнадцать лет Куликовской битвы назовут в народе Донским. Но в Югру вторгаются всё те же новгородцы, живущие в своём собственном государстве-княжестве, от Москвы с Владимиром зависящем весьма и весьма условно. «Воеваша по Оби реки до моря, а другая половина рати на верх Оби воеваша»^[493], они завершают свой рейд, судя по всему, вполне успешно.

В 1465 году, за тринадцать лет до присоединения Великого Новгорода к Московскому княжеству, по проторенному пути отправляются на северо-восток уже, так сказать, москвичи. Действуют они по указанию своего великого князя Ивана III и опять идут в Югорскую землю^[494]. В результате неприятель был повержен, взято много пленных, а два местных вождя захвачены и привезены в Москву. Иван III принял их милостиво, те дали ему клятву верности и были отпущены восвояси против обещания платить пушную дань-ясак^[495] («дань возложил и на всю землю Югорскую»^[496]). Как видим, московский правитель тогда не только готовился к подчинению Новгорода, но и постепенно отжимал у него сибирские владения.

Весной 1483 года^[497] начинается очередная карательная экспедиция^[498]. За два года до этого на подвластных Москве пермяков^[499] нападают вогу́личи под командованием некоего князя Асы́ки^[500], и Иван III приказывает их за это наказать.

Вогуличи или вогулы – это народность, проживающая сегодня в Западной Сибири, на территории Ханты-Мансийского автономного округа. Просто называются они сейчас официально манси, потому что сами себя зовут именно так. (В те временя они жили, кстати говоря, как к востоку, так и к западу от Уральских гор^[501].) Вогулами их именовали их соседи остяки/ханты^[502]. Так что русские просто позаимствовали у одних сибирцев имя других сибирцев.

Наше войско, состоящее не только из русских, но и из обиженных пермяков, выходит из Великого У́стюга. Огнём и мечом оно проходится по Югорской земле, доходит до Оби, берёт множество пленных, громит какой-то главный город вогуличей, захватывает их руководителей, собирает большой ясак и, пройдя по рекам и по суше в общей сложности просто невероятное расстояние примерно в 4,5 тысячи километров, к октябрю возвращается обратно^[503].

В 1499 году Иван III вторжение повторяет^[504]. Теперь уже нападению подвергаются не только вогулы, но и живущая севернее них самоедь или, как их сегодня называют, ненцы^[505]. Одним из его руководителей назначается князь Семён Фёдорович Курбский^[506] – между прочим, сын воеводы, который громил сибиряков в 1483 году. В самом начале похода, ещё до Урала, он основывает на реке Печора деревянную крепость с печальным именем Пустозерск. Говорят, как назовешь корабль, так он и поплывёт. И судьба Пустозерска словно специально развивалась в соответствии с этой поговоркой.

Поначалу он рос, превратился в город и в течение почти трёхсот лет был центром Печорского края. Но в нашей истории он памятен не этим, а как место ссылки неугодных Москве людей, в том числе и очень известных. Пожалуй, самым знаменитым из них стал протопоп^[507] Аввакум Петров. В XVII веке он томился здесь за свои убеждения в земляной тюрьме в течение долгих четырнадцати лет и в 1682 году, так и не сломленный, был сожжён со своими товарищами прямо живьём в деревянном срубе^[508]. Московские власти обвиняли его в раскольничестве, то есть в попытке подорвать единство Русской православной церкви, что в то время являлось государственным преступлением. На самом же деле он был старообрядцем, то есть противником церковной реформы, осуществлённой главой этой церкви патриархом Никоном при царе Алексее Михайловиче, отце Петра I. Никон совершенно справедливо заметил, что в церковные книги в результате бесконечных переписываний закрались многочисленные ошибки, которые иногда сильно искажали не только смысл текстов, но даже оказали влияние на некоторые церковные обряды. Вот он и решил всё поправить. Однако часть духовенства – хотя и значительное меньшинство – восприняла это как покушение на старинные традиции и выступила резко против. Из-за этого их старообрядцами в народе и прозвали^[509]. Аввакум среди них, несомненно, был самым упорным и даже каким-то неистовым. Поначалу его пытались убеждать да уговаривать, но он непоколебимо стоял на своём, и посыпались репрессии. Перед отправкой в Пустозерск его гоняли по ссылкам по всей Сибири, били кнутом, а по прибытии сюда велели давать на пропитание только хлеб и воду. А он писал, писал, писал… Вскоре после его смерти по стране пойдут тайно гулять копии потрясающего по своей пронзительности художественного произведения – «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», в котором он опишет свою жизнь, поделится своими мыслями, а также бесхитростно расскажет, как его мучали.

До наших дней Пустозерск не дожил. Он умер вместе со своей последней жительницей Аграфеной Андроновной Кожевиной, скончавшейся в 1962 году^[510]. На месте исчезнувшего города находится сегодня только так называемое Пустозерское городище^[511]. Оно лежит у берега Городецкого озера, примерно в двадцати километрах к юго-западу от Нарьян-Мара – столицы Ненецкого автономного округа, входящего в состав Архангельской области. На месте сожжения Аввакума стоит простой деревянный старообрядческий крест.

Но я несколько отвлёкся.

Заложив Пустозерск, русские на лыжах переходят Урал и вторгаются в Югорскую землю. Их 4.024 человека^[512], то есть армия по тем временам просто огромная, поэтому успех ей гарантирован. Покорёнными оказываются 84 «городка»^[513], в том числе Ляпин – своеобразная «вражеская столица», более тысячи так называемых «лучших людей» попадают в плен^[514]. Это не только вогулы, но и самоедь с остяками.

Пришло время сказать об остяках. Как я говорил выше, сегодня они называются в России хантами, поскольку это их самоназвание и на их языке означает просто «человек» («ха́нтэ»). В древности данный народ часто именовал свои те или иные племена в зависимости от реки, у которой они проживали. Так, например, «ас ях» означало «народ Оби», и есть версия, что именно на базе этого названия русские сконструировали своего «остяка». (Другие исследователи полагают, что слово пришло в наш язык из татарского «уштяк», то есть «варвар»^[515].) Можно много говорить об этом самобытном народе, но мне хотелось бы сказать о том, как удивительным образом его традиционные верования переплелись в повседневной жизни с навязанным русскими священниками христианством.

Как и многие коренные народы Сибири, ханты верили в природных духов. Замечательный финский учёный, один из первых и, несомненно, лучших знатоков этого народа Ку́ста Фредрик Карьялайнен (он жил в то время, когда Финляндия входила в состав Российской империи^[516]) писал: «У современных остяков мир духов очень богат, настолько богат, что, наверно, никогда никому не удастся выявить число и имена всех этих духов»^[517]. Дух у остяков был попросту у всего: у животных, рыб, птиц, растений, насекомых, рек, гор, камней, неба, звёзд и так далее, и так далее, и так далее. Отношение к ним было скорее как к равным. Мол, я тебе сделаю приятное, а ты тогда меня не трогай. Шанс на проживание духа в том или ином месте значительно повышался, если оно было на что-то похоже: лежащую женщину, голову какого-нибудь животного, человеческий нос – да мало ли ещё на что? Сюда приходили с ними разговаривать, сделать подарок и попросить не мешать, а то и помочь – поймать зверя, выловить рыбу, ослабить мороз и т. п. Где-то собирались только женщины, где-то только мужчины, а где-то и все вместе. В принципе, не запрещалось приходить туда и чужестранцам, но те – как современные невежественные туристы – зачастую не оказывали духам должного почитания, разговаривали непочтительно, а иногда даже забирали и съедали принесённые подношения. И ханты стали такие места скрывать.