12. Прогулка
Приготовленное Анитой блюдо она назвала помидорами по-флотски, хотя помидорами там и не пахло. Оригинально до невообразимости, но достаточно вкусно. Сама она есть не стала, пояснив, что отныне калорийного не ест – заботится о фигуре. Я хмыкнул, а она надула губы и за всё время, пока я пожирал это её произведение искусства, не промолвила ни слова.
По-моему, у неё что-то не то с головой. Когда я спросил, как теперь быть с ошейником, она сказала, что не будет против, если я его на неё надену, потому что ей приятно, когда ей верховодит такой симпатичный мужчина, как я. При этом она издала пронзительный смех, от которого загудели уши, и игриво задела моё плечо передней лапой.
Анита меня начинает раздражать.
Итак, я надел на неё ошейник, и мы отправились на вечернюю прогулку.
Анита все время забегала вперёд, путалась под ногами и разговаривала обо всяких глупостях, пугая этим прохожих.
– Хозяин, а мы пойдём в магазин?
– В какой магазин?
– Мне нужно купить что-нибудь из одежды.
– Что за фантазии, Анита? К тому же все магазины уже закрыты.
– Да? – и наступала пауза до тех пор, пока Анита не придумывала ещё какой-нибудь дикости.
Вообще, на прогулке не встретилось ничего примечательного.
Только один прохожий спросил, где ему найти офис фирмы "Глукосервис". Я объяснил и сообщил, что "Глукосервис" – лучшая фирма в мире.
– Я знаю, – ответил он.
Вернувшись домой, я не стал раздеваться, а сразу грохнулся на диван и заснул. Кто знает – может, сегодняшний день – последний спокойный день в моей жизни. И почему эта мысль промелькнула в моей голове?
13. Воскресенье
Разбуженный очередной истерикой телефонного аппарата, я был взбешён. Вернее было бы сказать – не разбужен, а поднят с постели, потому что проснувшись часов в пять утра от того, что сросшаяся много лет назад кость стала ныть, я заснуть толком так и не смог.
– Аллё! – завопил я в трубку.
(Главное, чтобы на том конце провода поняли, что я не шучу)
– Здравствуйте, – спокойно сказали мне. – Это тот, кто звонил вам вчера вечером.
– Ты, Слава? Ты уже протрезвел?
(А потом я вдруг понял, что это не Слава)
– …А-а, это вы. Я же сказал, чтобы вы заткнулись.
– Вы меня не поняли вчера.
– Я всё прекрасно понял! Мне не нужно ничего кроме того, что у меня есть.
– А что вы так волнуетесь?
– Это мои личные проблемы. Прекратите мне звонить!
– Не вешайте трубку…
Когда я услышал эти слова, я её, разумеется, тут же повесил.
Взглянул в окно, пытаясь понять, почему в комнате так мрачно. И понял причину ночной боли в ноге – всё небо было забито тучами до отказа, как и позавчера.
Мне вдруг страшно захотелось плюнуть в потолок, и не сделал я этого только потому, что знал – у меня не получится.
Снова звонок. Снимаю трубку.
– Слушай меня, ТЫ, – говорят мне, и я опять готов вернуть трубку на место. – Тот, кто не принимает моих предложений, кончает плохо. Ты считаешь, что показал мне фигу?
– Так точно, – сказал я. – Если скажешь ещё хоть слово, я отключу телефон, и можешь сколько угодно беситься у своего аппарата.
– Тебя ждут неприятности.
– Прекрасно. Я тоже их жду.
– Идиот.
– Взаимно.
На этот раз первым повесил трубку он.
В конце концов, какие у меня могут быть неприятности? Смерть? Так ведь это сущая безделица не только для меня, но и для любого здравомыслящего человека. Пытки? Я перенёс много страданий всякого рода за свою недолгую жизнь, и то, что меня лишний раз погладят утюгом по головке, как-то не впечатляет. Может, они причинят боль моим близким? Но у меня нет близких!
Я подумал об этом и вдруг почувствовал, насколько одинок.
Единственное близкое мне существо – говорящая собака. Но ведь это неестественно – вроде как игрушечный человек. Я весь пропитан желчью, которая не знает выхода. Я – великовозрастный ребёнок, который обиделся на свои игрушки.
– Хозяин! Ты проснулся? А у меня завтрак готов.
– Прости, Анита, что-то не хочется.
– Ты уходишь?
– Погуляю.
– В такую погоду?
А что особенного в погоде за окном? Всего-навсего дождь. И я только глубже закутываюсь в куртку.
Сажусь в СААБ. Еду – как всегда, ещё не зная, куда. Дворник елозит по стеклу то вправо, то влево и ещё больше навевает тоску… Какое-то гиблое чувство.
Я не могу понять причину этой тоски. Неужели только одиночество? Нет, мне кажется, что я упустил что-то неуловимое, скользкое, прекрасное, даже не заметил, и сейчас не могу понять, где и когда это случилось.
Машина выезжает за город, и мне становится ещё тяжелее. Я никогда не любил деревни. Ассоциировались они у меня с плесенью, грязью, обветшалостью, с извечными и бесполезными ковыряниями в огороде, от которых кожа становилась сухой и шершавой, напоминая кору старого дерева, со стариками и старухами, которые давным-давно выжили из ума, ну, в крайнем случае, с мужиками, волосы которых выцвели на солнце, а улыбка с годами поглупела и превратилась в демонстрацию гнилых зубов.
Я остановил машину. Вышел и подошёл к ближайшему забору – покривившемуся, кое-как покрашенному тёмно-зелёной краской. Собаки во дворе не было. Отворил калитку и направился между грядок к дому. Всё было так, как я себе и представлял. Дом прогнил насквозь, и нижние венцы погрузились в землю, обрастя травой. Наличники, прежде белые, теперь имели неопределённый цвет. Я постучал. Долгое молчание, потом негромкий скрип половиц и старушечий голос: "Кто?"
Что я мог ответить?
– Вы меня не знаете.
Она думает, потом открывает дверь.
Выцветшие глаза, редкие волосы, разбросанные по голове, настороженное и недоброжелательное выражение лица.
– Чего вам?
Да в общем-то ничего, но ответить что-то нужно, и я нахожусь:
– Я из института этнографии. Я частушки собираю, поговорки, прибаутки всякие…
И я чувствую, что в руке у меня – тетрадь с пословицами. И как я догадался взять её с собой из машины?
– Фу, – говорит она, – нашли, куды приттить. Входите.
Я прохожу. В избе мрачно. Похоже, единственная достопримечательность в комнате, куда я попал – старый телевизор, накрытый кружевной салфеткой.
– Садитесь, – и я сажусь на сляпанный каким-то горе-плотником табурет.
Она садится на другой, с противоположной стороны стола, наощупь нашаривает где-то позади очки и зачем-то надевает на нос.
– Да, – говорит она. – Были у нас частушки. Так, а чего вам?
– Может, вы помните что-нибудь. Расскажите, а я запишу, – я достаю из кармана ручку.
– Так я ж ничего не помню.
– Совсем ничего?
– Совсем.
– А что же вы меня впустили?
– А хто вас поймёт, шо вам надо. Да ведь дож там.
Я постепенно понимаю, что дож – это дождь, и снова спрашиваю:
– Точно ничего не помните?
– Точно, что ж я могу помнить в мои-то года?
Я снова начинаю внутренне вскипать – так, без всякой причины.
– А, нет, – вдруг говорит она. – Вспомнила одну, – она делает какое-то странное лицо – то ли изображая веселье, то ли пытаясь спросонья понять, что происходит, и пронзительно, с повизгиваниями, декламирует:
– Шла машина из Тамбова,
Потеряла две доски,
Я страдаю от простуды,
А мой мииииилый – от тоски.
…Меня понесло. Я чувствую это и потому сдерживаюсь. Но фраза уже вырвалась:
– И что дальше?
– Ничего, шо ж там…
– А при чём тут Тамбов?
– А вы почему не пишете?
Я молчу.
– Врёте вы все. У вас удостоверение есть?
– Нету у меня удостоверения.
– Ты бандит, – вдруг уверенно говорит она. – А ну иди отсюда. Ничего я тебе не дам.
Я большего от неё и не ожидал. Быстрыми шагами выскакиваю под дождь, иду к машине, не обращая внимания на её периодические вскрикивания:
– Из института!.. Знаем мы этих… Ничего я вам не дам. Вон какой нос-то отрастил, все вынюхивает…
Машина рвётся с места, швыряя назад комья грязи. Я выбираюсь на шоссе и снова еду туда, куда глядят мои глаза.
14. Понедельник, или Случайный поиск-2
– Чикин!
– Алло. Кто это? Ты, что ль, Соболев?
– Я. Третий раз, между прочим, звоню.
– Да я только что пришёл. Ты откуда?
– Из Москвы.
– Чего? Как тебя туда занесло?
– На машине. Или тебя не это интересует? Я не понял вопроса.
– Я имел в виду – что ты там делаешь?
– Ну и логика у тебя, Чикин. Я с тобой по телефону разговариваю. Можно мне сегодня не прийти?
– Что спрашивать, когда ты и так уже не пойми где…
– Короче, проблем нет?
– Ну как – нет… Они всегда есть. Ладно уж, завтра разберёмся.
– Да нет – давай сейчас. Что у тебя?
– В общем, ничего конкретного. Просто нужны деньги. Чего ты хмыкаешь?
– А что, проблема нехватки денег возникла так внезапно?
– Нет. Просто то, чем мы занимаемся…
– Ясно. Это все фигня и дребедень, а ты хочешь открыть крупное производство.
– Ну да. Или научные разработки какие-нибудь. Неплохо бы было, если бы мы оказались в авангарде прогресса. Нам это по силам – у нас ведь куча институтов под крылышком. Но это не телефонный разговор.
– Да, пожалуй, мне действительно надоело бросать в этого проглота монетки. Хотя у меня есть одна идея. Но лучше завтра поговорим.
– Хорошо. У тебя ещё есть что сказать?
– Нет. А у тебя?
– Тоже, в общем… Только я никак не пойму, что ты начал рыпаться…
– В смысле?
– Что-то с тобой творится. Пришёл вчера ни свет ни заря, за работу первый раз в жизни взялся, а сегодня с чего-то попёрся в Москву.
– Долго рассказывать, Чикин. Как-нибудь в другой раз.
– Ладно. Тогда пока.
– Пока.
Мне не понравился этот разговор: во-первых, абсолютно бесполезный, а во-вторых, дающий почву для нехороших размышлений.
Чикин, от которого я этого совсем не ожидал, тоже совал нос не в своё дело.
По сути, и он, и Маргарита, и родители мои покойные, да и обычные прохожие на улице хотели от меня одного и того же: чтобы я "не рыпался", жил, как "нормальный человек", и, будучи прекрасным семьянином, достойным работником и молчаливо-согласным собутыльником, служил процветанию человечества, государства или, на худой конец, коллектива.
А у меня в глазах уже стояло моё будущее, если я пойду по этому пути, с которого никто – запомните, именно НИКТО и НИКОГДА во всей истории человечества! – не сворачивал.
Будущее для меня – это прогнивший дом на окраине деревни, бессмысленные глаза и маразм, отъедающий одну за другой клеточки моего мозга. Шла машина из Тамбова.
А почему любая машина, идущая тёмным лесом, должна иметь отправной точкой именно этот проклятый Тамбов?
Это иллюзия, которая просто хочет иногда притвориться реальностью.
Реальность же намного сложнее, и вот, кажется, у меня появился крохотный шанс её постичь – благодаря крохотной считалке, случайно найденной мной посередине жизни. Я задумался. Случайный поиск нужно было продолжить. Что-то должно подсказать мне цель жизни, дальнейший путь, а может, и способ добраться до запретного стога с надписью "Лолигд".
…Сегодня дождя не было, хотя погода стояла мрачная и словно бы неуверенная – она колебалась между дождём и отрицанием дождя, склоняясь к последнему, но все же давая понять: вы не вздумайте там сделать чего лишнего, иначе… иначе дождь всё-таки пойдёт!
Нет смысла описывать сам процесс случайного поиска. Скажу только, что на этот раз я ничего не нашёл – скорее всего, моя голова была занята ненужными мыслями, и я пропускал все те мелочи, которые должен был заметить.
И вот моя машина оказалась… оказалась…
(Мне знакомо это место. Мне знакомо то чувство, которое оно вызывает)
Я снова ощущал это. Как бы получше объяснить… Пожалуй, приведу один пример из жизни – заранее прошу прощения, если мой рассказ вызовет какую-то неприятную реакцию, хотя, собственно, я этого и добиваюсь.
Как-то я ехал на электричке – неважно, откуда, куда и зачем.
Напротив меня сидело два человека. Они были мне симпатичны чем-то, а это случай редкий. А потом я начал вслушиваться в их разговор.
Один из них, в очках, с бородой, похоже, был в этой беседе главным.
– Э-э, батенька, вы неправы, – говорил он. – Всё у вас слишком как-то несерьёзно. Всё в человеке базируется на ассоциациях и подсознательных образах. А также, если почитать Фрейда и ему поверить, на неудовлетворённости естественных сексуальных потребностей. Если вы псих, значит вас сильно ударили в детстве – следствий без причины не бывает.
– Это вы к чему? – не понимал другой собеседник, поскольку первый, бородатый, уклонился от темы их разговора довольно далеко.
– Да вы же вот говорите о стихах на патриотическую тему. Чем отличаются стихи от прозы? Ритмическим повторением окончаний слов и ударений. Такты, понимаете, раз-два, раз-два… Как вы думаете, с чем подсознательно ассоциируется этот ритм, когда вы в стихах воспеваете свою любовь?
– С чем?
– Вспомните Библию: видя красивую женщину, вы мысленно прелюбодействуете с ней. Когда вы видите её и пишете стихи, вы, сами того не зная, имеете в виду ритмичность телодвижений во время полового акта.
– Ну, это уж вы совсем…
– Нет, батенька, это вы – совсем. Чего вы хотите добиться, воспевая в стихах не женщину, а государство? Стихи могут служить только одному, а чему – я вам объяснил.
…Я слушал этот разговор и не хотел спорить. Я не был против такой точки зрения на поэзию. Если сильно захотеть, с ней можно даже в чём-то согласиться. Но мне вдруг стало так неудобно, противно и… НЕВЫНОСИМО, что я встал и молча пошёл в другой вагон.
А сейчас, когда я стоял перед зданием университета
(Анита, а ты знаешь, какое самое главное здание в Москве?)
и видел торчащую в небо колонну,
(Анита, запомни – это здание МГУ на Воробьёвых горах. Оно так и называется: «Главное здание»)
а также два здания поменьше, покруглее, которые располагались ближе ко мне, по обе стороны от первого столба – химфак и физфак, я чувствовал отвращение к самому себе, потому что единственная вещь, с которой эта картинка у меня ассоциировалась – мужской детородный орган, напрягшийся для того, чтобы выплюнуть вверх, распылить по Земле семя разумного, доброго, вечного в лице нас – его выпускников.
Я шёл к Главному зданию университета и думал, что самому университету всё равно, куда денутся потом его выпускники. Ведь главное – сам процесс.
Ну, тогда-то, много лет назад, у меня были совсем другие мысли. Другие ассоциации. Тогда я, несмотря ни на что, был лучше. Я был в большей степени принцем Кижем, чем сейчас.
Но всё же и в то время, едва переступив порог МГУ, я понял – никому до меня нет дела, и мне нет дела ни до кого. Главное – получить те знания, которые мне впоследствии пригодятся (а это, должен признать, достаточно небольшой процент) и не вылететь, потому что, вылетев, я неизбежно попадал в армию, а туда я не хотел. Если бы я попал в армию, может быть, я бы чувствовал себя лучше. Но что точно – я бы никогда более не вспомнил моего подлинного имени – Киж – и моего истинного происхождения.
Окружающее безразличие меня угнетало вначале, и я боролся с собой, как мог – сначала ударился в работу, то есть в поглощение знаний во всех видах, и записался во все возможные клубы и организации, чтобы не задумываться сильно о собственной ненужности, а потом, когда мне всё это надоело, просто стал циником. И пьяницей в придачу. Видели бы вы принца Кижа в конце второго курса!
Это неизменная груда бутылок в мешке, стоящем возле двери комнаты, это постоянное сосание сигареты и стряхивание пепла на пол, это бесплодные разговоры на тему "Где бы взять денег побольше?" с такими же заблудшими овцами, как я.
Больше всего раздражали экзамены. Никто не хотел понимать, что все это для меня уже ничего не значит, что экзамены я как-нибудь сдам, но только для того, чтобы обеспечить себе ещё полгода дикого, безумного существования на грани. Не имело значения, на грани чего – исключения, смерти, греха или, напротив, полного освобождения. Я сдавал экзамен и забывал о нем до следующего. Я всех ненавидел, потому что не мог понять, чего все от меня добиваются. Иногда мне казалось, что, взявшись за ум, то есть начав старательно учиться, я обрету нечто новое. Это было иллюзией, потому что я не чувствовал интереса к математике. Знания были абстрактным богатством, которым можно было обладать или не обладать. Я решил, что обойдусь теми крохами, которые мне перепадут. До сих пор не знаю, было ли это решение правильным. Но выйдя из университета, я стал человеком, который уже ни капли не был похож на Кижа. Тем более что Кижа я уже не помнил. Именно университет дополнил картину до гармоничной. В этом была своя гармония – в том, например, что я сидел без дела в конторе у Чикина. В том, что я вернулся в свой родной город именно для того, чтобы ничего не делать под руководством Толика Чикина! В том, что я всю жизнь прожил для того, чтобы кончить её в трухлявом доме на окраине деревни. Чтобы умереть по дороге из Тамбова.
И если бы не Анита со своими считалками… А в конце концов, что случилось? Ну, вспомнил я о том, кто я такой – к чему это привело? Пока ни к чему.
Нет, Киж, сдаваться ещё рано. Тридцать три года – это ещё не старость. Тёмный лес – это ещё не конец пути.
…Я вошёл в аудиторию, забитую студентами. Подкрался по лестнице к одному из них и спросил:
– Что здесь происходит?
– Экзамен сдаём, – ответил он.
– По какому предмету?
– Комплексный анализ.
(Что-то знакомое, но забытое, то есть засунутое в безнадёжно далёкий закоулок мозга, чтобы ненароком не споткнуться о него на бегу)
Я прошёл повыше и сел на свободное место – как можно дальше от преподавателя, оккупировавшего кафедру.
Я выждал немного, а потом поднял руку, что означало мою готовность к сдаче экзамена.
Экзаменатор – мужчина лысоватый, кряжистый, лет на пятнадцать старше меня – махнул мне рукой, приглашая к себе.
– Как фамилия? – спросил он.
Я подошёл, взглянул в лежащую сверху зачётку и ответил:
– Дубров.
– Где ваша зачётка? Ага, вот. Заберите её себе. А билет у вас… семнадцатый?
– Ага.
Он пододвинул к себе листок со списком вопросов.
– Та-ак. Теорема единственности. Ну-ну. Рассказывайте.
– Можно, да?
– Можно.
Я извлёк один чистый лист из пачки на столе.
– Вот, – сказал я, рисуя на нем замысловатую фигуру.
– Это что? – спросил экзаменатор. – Область аналитичности?
– Да, – ответил я. – Область. Вернее сказать, губерния. А вот это – линия фронта.
– Это вы к чему? – экзаменатор уставился на меня, не одобряя моей трактовки теоремы единственности.
– А вы погодьте, погодьте, – притормозил его я. – Не перебивайте, когда старшие говорят. Вот, – я нарисовал в одном углу губернии пятиконечную звёздочку, – тута были мы, а тута, – в другом углу я нарисовал череп и два скрещённых карандаша, – они, паскуды вонючие.
– Послушайте… – он снова попытался меня остановить.
– Замолчи! – приказал я. – Ты шо, за них, что ли? За этих гадов?
Он вздохнул:
– Бог с вами, рассказывайте. Посмотрим, как это отразится на вашей оценке.
Я не обращал на него внимания.
– Да… А тут – наши танки и конница. И когда имам призвал нас к атаке, закричав: "Рубай их в песи!", мы их ка-ак бабахнули лазерным бластером…
– А они? – поинтересовался экзаменатор.
– А чего они? Их бронепоезд сразу в пике ушёл и – бултых! – в Аральское море. Пытались они из гарпунной пушки отстреливаться, но куда там – против нашей-то фаланги…
Он снял очки и наконец вымолвил первую свою осмысленную фразу:
– Мне кажется, что вы не студент.
– Я студент, – ответил я. – Только бывший.
– И чего же вы хотите? Пришли покривляться?
– Я поговорить хочу.
– Вы же видите, что я занят. Вся эта аудитория ждёт, когда я приму у неё экзамен.
– Я займу только пару минут. Знаете, как вы догадались, что я не студент?
– Я сообразил, что в вашем возрасте…
– Ну нет. Чего в жизни не бывает. Вы просто поняли, что я вас не боюсь. Они – студенты – вас боятся, потому что в некоторой степени от вас зависят, а я нет. Я не в вашей власти.
– У меня нет времени…
– У вас ещё лет двадцать, если не будете злоупотреблять сигаретами. Так вот, послушайте: я пришёл потому, что хочу хоть немного помочь тем, кто сидит в этой аудитории. Вы не представляете, что делаете с их психикой. Их мышление меняется каждую секунду, и с каждой секундой они становятся хуже, слабее и бесчеловечнее.
– О чём вы?
– Они не должны чувствовать неудобства, а человек неизбежно чувствует его, если общается с кем-то не на равных. Вы не должны властвовать над ними, иначе они потеряют маленькую, но важную частицу себя…
– Ну вот что, – процедил он, внезапно перебив меня. – Вы неправы. Как я заставлю всю эту массу народа выучить то, что им полагается знать? Если они будут присутствовать на занятиях и делать то, что им положено, они сдадут экзамен без труда. Думаете, кто-то будет что-то учить, если этих экзаменов не станет?
– Думаю, да, – ответил я. – Потому что человек, которому нужны
эти знания – а таких в аудитории немного – поймёт, что они ему нужны.
– Странная у вас теория…
– Разрешите, я приму у кого-нибудь экзамен?
– А вы ещё не забыли комплексный анализ?
– Это совершенно неважно.
Я раскрыл зачётку, которую держал в руках, и громко произнёс в сторону аудитории:
– Я бы хотел увидеть господина Дуброва.
Один из студентов встал:
– Вы Дубров? – уточнил я. – Вы не будете так любезны подойти ко мне?
– Кхм, – сказал студент. – Я, собственно, ещё не готов.
– Ничего. Я думаю, это не станет препятствием для нашей беседы.
Дубров вздохнул и поплёлся ко мне, огибая ряды сидений.
– Билет семнадцатый, – сказал он.
– Я знаю, – кивнул я. – Теорема единственности.
– Да. Пусть у нас есть функция…
– Постойте. Функция тут ни при чём. Назовите мне фамилии пяти русских писателей – лауреатов Нобелевской премии.
– А какое это имеет отношение…
– Никакого. Мне просто интересно.
– Ну, Бунин, Пастернак, Шолохов… Нет, других не помню.
– Три из пяти. Считайте, что тройку вы уже заработали. Но вам же не хочется, чтобы я поставил вам "удовлетворительно"?
– Честно говоря, нет.
– А как вы полагаете, вы хороший человек?
– Думаю, да.
– Тогда вам можно поставить "хорошо". Но, быть может, мы попытаемся дойти до пятёрки? Или вы имеете что-то против?
– Нет. Я – не имею.
– Прекрасно, – я достал из внутреннего кармана пиджака две авторучки – черную и белую. – Чем отличаются эти ручки?
– Простите? – он не понял, чего я от него хочу.
– Они похожи, не так ли? В чем заключается основная разница между этими авторучками?
– Ну… Одна чёрная, а другая белая.
– Значит, вы отличаете чёрный цвет от белого. Мне кажется, вы заслуживаете оценки "отлично".
Я поставил в зачётку "отл" и пододвинул её к экзаменатору, который изучал меня со скучающим выражением лица:
– Подпишите.
– Нет, – ответил он. – Не подпишу. Все, что вы здесь… продемонстрировали – это, простите, ерунда.
– Ерунда? – удивился я. – Так вы считаете, что этот культурный молодой господин, который является хорошим человеком, и, кроме того, всегда может отличить черное от белого, не заслуживает поощрения? Да какое там поощрение – всего лишь сомнительная закорючка, которую вам ничего не стоит поставить.
Он подписал, хотя и изобразил явное неудовольствие.
Студент Дубров был счастлив. И мне хотелось верить, что он не воспримет сегодняшний экзамен как простое везение, чтобы в следующий раз снова понадеяться на удачу. Я думал, что отныне в нём будет жить маленькое воспоминание, вселяющее в него надежду. Надежду на то, что мир – это сияющая сказка, а не борьба за место под Солнцем. Надежду, которая угасла во мне вместе с верой в то, что затеянная мной жестокая игра когда-нибудь закончится.
Я поблагодарил экзаменатора за доставленное мне удовольствие, написал на доске:
"Фирма "Глукосервис" веников не вяжет!" и пошёл к лифтам.
Мне пора было покидать Москву, потому что в моём городе меня ждали. Завтра мне нужно было появиться на работе, а путь из Москвы займёт много часов…
Я ехал по вечерним улицам, и расположение рекламных огней вокруг, имевшее для меня примерно такой же смысл, как для астролога – натальная карта, внушало мне, что всё случившееся со мной – только начало, что меня ждёт ещё много неожиданностей.
Единственное, чего я никак не мог понять – хороший ли конец имеет вся эта история.
Мне хотелось на это надеяться, но вокруг всё плотнее сгущалась ночь…
15. И ещё раз рабочее место.
Я проснулся в водительском сиденье СААБа, стоящего на песчаной обочине дороги Москва-Серджинск. До города оставалось ещё километров двести или чуть меньше.
Наверно, вчера я, почувствовав, что могу заснуть за рулём, успел свернуть в сторону и заглушить мотор, а потом отключился, забыв обо всем на свете.
Немного болела голова.
(Почему на небе снова эти проклятые тучи?)
Я завёл СААБ и помчался к Серджинску. Было уже достаточно светло, хотя часы показывали пять утра – июнь всё-таки.
(Какой это июнь, когда кости мёрзнут?)
Домой я решил не заезжать – Анита подождёт. Почему-то сейчас, когда она перестала быть просто безмолвной милой собачкой, мне стало безразлично всё её существование. Не то что раньше – я жил, пожалуй, только ради неё. Потому что другой причины продолжать мою бессмысленную жизнь не было. Теперь же и эта причина исчезла. А я всё ещё жил, хотя и не получал от этого никакого удовольствия.
Часа через два я подъехал к конторе. Прямиком направился в свой кабинет, чтобы погрузиться в отчёты и забыться ненадолго.
Открыл дверь и увидел перед столом раскладушку. На ней, поджав ноги, спала Надя. Туфли валялись рядом.
Сквозило из всех щелей холодным воздухом абсурдно лютого июня. Надя была в лёгкой бордовой кофточке. Я стащил с плеч куртку и укрыл Надю ей. Она даже не пошевелилась. Подошёл к окну, достал сигарету, но так и не решился закурить.
Я смотрел на неё и немного завидовал. Ей сейчас, должно быть, было ещё хуже, чем мне, но она могла вот так безмятежно лежать на раскладушке, провалившись в царственный мир своих прекрасных снов. Я бы так не сумел.
Я знал, что сны её прекрасны. Не могло ей – такому лёгкому и светлому существу – присниться ничего дурного. И сейчас, когда она спала, её лоб был таинственно светел, а веки сомкнуты с грацией и спокойной уверенностью.
Я не хотел её будить, потому что, проснувшись, она вспомнила бы о своей беде. Пусть ещё час она будет счастливой. Хотя бы во сне.
Но тут зазвонил телефон. Я понял это только потому, что Надя вздрогнула и пошевелилась.
Если я не подниму трубку, он долго ещё будет трезвонить и разбудит Надю. Я подскочил к столу, стараясь не шуметь, и снял трубку.
– Алло, – сказал я негромко, а мои глаза начали бесцельно шарить по пустой стене.
– Алло. Можно Надю?
– А кто это? – спросил я, хотя уже знал. Я запомнил его голос – тягучий, низкий, уверенный.
– Это её муж.
– Муж, да? – я с трудом сдерживался, чтобы не заорать.
– Да-да. Позовите её.
– Простите, а "муж" разве не значит "мужчина"?
– Не понял…
– Какой же вы мужчина, если вы в состоянии обидеть… её?
Он начинает злиться. И на меня, и на себя, и – что я уже не могу ему простить – на Надю.
– Я звоню не вам, – с расстановкой произносит он. – Имею я право поговорить с женой?
– Зачем ЕЙ слушать ваш гадкий голос? Понимаете ли вы, что она вам не пара?
– Ну, вы… – шипит он. – Кто вы такой вообще?
– Я – Киж, сын Лолигда, наследный принц Элохеи, а ты – мой раб, недостойный убирать испражнения моей собаки. Если я узнаю, что жена твоя терпит от тебя притеснения и обиды, я прикажу продеть сквозь твои ребра железный прут, обмазать тебя мёдом и подвесить над ульями моей пасеки, а когда мои пчелы насытятся, ты полетишь в яму Тартар, обиталище змей и скорпионов…
– Что за… придурок? – с истеричной резкостью выговорил он, и я услышал короткие гудки.
– Владимир Сергеевич! – это был голос Нади.
Я обернулся. Она полусидела на раскладушке, нервно сминая пальцами рукав моей куртки.
– Это был мой муж? – спросила она.
Я кивнул:
– Простите, я не должен был…
– Нет-нет, – перебила она. – Знаете, я вам очень благодарна. Правда. Вы сделали то, на что я просто не могла решиться.
– Но куда вы теперь?
Она пожала плечами:
– Обзвоню подруг. Приютит кто-нибудь на время.
– А потом?
– Потом – уеду к родителям, в Тулу. Жалко, конечно, работу бросать. Но положа руку на сердце – разве это работа?
– А может, он всё же поймёт…
Надя покачала головой и потрогала кулон с красным камнем на своей груди:
– Нет. Теперь мне не хочется о нём даже слышать, – она вдруг улыбнулась. – Но какая у вас фантазия…
Где-то хлопнула дверь.
– Кажется, Чикин пришёл, – сказал я. – Извините, мне нужно сходить к нему.
Она не ответила, и все ещё просто сидела, теребя мою куртку и покусывая не накрашенную губу.
Чикин уже был у себя.
– Ну и рожа у тебя, Чикин, – заметил я. – Сколько дней не брился?
– Не помню, – ответил он. – Что-то ты непостоянством страдаешь. То я – Толик, то я – Чикин…
– Ты – и то, и другое, – ответил я.
– Ты лучше выбери, как меня называть, а то я никак не пойму, насколько серьёзно к тебе относиться.
– Ладно, Толик. Я об этом подумаю. Извини. Знаешь, в чём дело?
– Ну?
– Видел тучи на небе?
– Не обратил внимания. А что?
– Было бы у меня хорошее настроение – не было бы туч.
– Ты страдаешь этой… как её…
– Фигнёй я страдаю, Толик. Кстати – тебе не звонил тут один тип…
– Какой тип?
– Вот у него точно мания величия: он считает себя параноиком.
– Тяжёлый случай. И чего он хотел?
– Чтоб я его послал подальше.
– Нет, такие мне не звонят. Кстати, насчёт будильников – всё нормально. Партия, которую везли вчера, цела на 100 процентов.
– У меня тут уже была мысль насчёт этих будильников. На кой чёрт нужно механизм часов заводить?
Чикин задумался.
– М-да. Не знаю. Ну да Бог с ним – работает же. Кого теперь интересует лишняя мозоль на руке исполнителя?
– Во всяком случае, не тебя?
– Нет.
– Ну и прекрасно. Помнишь, я тебе звонил из Москвы?
– У меня достаточно хорошая память. Ты про свою новую идею?
– Да. Научная разработка.
– Это становится интересно. Ты изобрёл машинку для выдирания зубов?
– Ничего я не изобрёл. Я же говорю – пока только идея. Знаешь, по-моему, сейчас одна из самых нужных человечеству вещей – машинка для воспоминаний.
– Чего-чего?
– Прибор, стимулирующий память. В твоей голове, Толик, много такого, что ты не вспомнишь ни при каких обстоятельствах. А если очень нужно?
– Ну ладно, а как эту стимуляцию осуществить практически?
– Толик!
– Чем ты опять недоволен?
– Откуда я могу знать? Я не специалист. У меня, может, и есть намётки, но зачем мне позориться и высказывать всякую ересь? Как ты думаешь, к чему в нашей стране огромный ворох НИИ?
– Так это же большие затраты… ещё неизвестно, получится что-нибудь или нет. Да если и получится – кому такая машинка нужна?
Я пожал плечами:
– Мало ли. Бывают люди с потерей памяти, в конце концов. И обычным людям приходится много чего вспоминать. Да что там говорить? Когда ты хочешь выучить две страницы наизусть, сколько времени ты тратишь? А ведь зрительный образ этих страниц остаётся в твоём мозге после первого же взгляда на них. Ты просто вспомнить их не можешь! – вот тут и поможет машинка.