Душа не вынесла поэта
Всегда помни, что я взял
от алкоголя больше,
чем он забрал у меня.
Уинстон Черчилль
1
Семейная жизнь моя не ладилась. Прошёл уже почти год, как мы с Аней поженились, но только сейчас я впервые почувствовал в нашем браке то ли неискренность, то ли трещинку. Нет, мы, конечно, ссорились неоднократно, но я всегда считал мелкие перебранки неотъемлемой частью брака, необходимой хотя бы для того, чтобы узнать супруга получше, со всех сторон, да ещё для того, чтобы выплеснуть на него накопившееся недовольство и оставить в себе только хорошее к нему отношение. Я вполне был доволен своим выбором – Аня могла составить счастье любому мужчине. Она была довольно умна, красива лицом и фигурой, могла проявить и нежность, и строгость, умела экономить деньги, готовить и шить, делая всё это не в ущерб общественно полезным занятиям, в частности, работе.
Ей вроде бы тоже не на что было пожаловаться. Я почти не пил, носил домой не маленькую зарплату, оставляя себе только на карманные расходы, уважал её и оказывал те маленькие, необходимые знаки внимания, которые нужны любой нормальной женщине для поддержания боевого духа и хорошего настроения. Иногда мы ходили в кино или театр, делали друг другу скромные подарки и говорили ласковые слова. В интимном плане всё было умеренно, но, на мой взгляд, вполне достойно.
Собственно, я и сейчас ещё не мог сформулировать точно, что меня перестало устраивать. Это чувство, зудящее, тонкое, как пчелиное жало, воткнувшееся в мозг, мешало мне сосредоточиться на чем-либо другом и сделало меня раздражительным. Как раз в это время наступил наш очередной отпуск, и я считал его очень своевременным, поскольку, кроме всего прочего, жутко уставал на работе. С Аней было договорено, что мы проведём его дома, никуда не поедем и будем предаваться вялой праздности, чтобы сэкономить деньги и собственные силы. Сначала она порывалась меня соблазнить какой-нибудь заграницей, но после покупки телевизора денег осталось немного, и вопрос отпал сам собой.
Короче говоря, я проснулся в своей постели рано утром, в конце июля, и обнаружил, что Ани со мной рядом нет. Встал, натянул штаны, отправился в ванную, где и застал Аню, в чрезвычайно дурном расположении духа.
– Что, встал? – язвительным тоном спросила она.
– Ну?
– Не нукай, я не лошадь. Ты обещал в ванной зеркало повесить.
– Обещал.
– Вешай, – она вытерла лицо полотенцем и вышла в коридор, задев меня локтем.
Я постоял немного в нерешительности. Представил себе, как достаю инструменты, подбираю свёрла, сверлю девять дырок под зеркало и всякие полочки, слушая пронзительное визжание дрели, как обстругиваю палочки для деревянных пробок, режу, забиваю их в дырки, высверливаю в них тоненькие отверстия для шурупов, вкручиваю девять шурупов, надеваю на шурупы полочки, а они вдруг не подходят, потому что я ошибся, замеряя между ними расстояние…
Я отправился вслед за Аней в комнату. Она сидела на диване, глядя на меня исподлобья. Я сел рядом. Положил руку ей на джинсы возле колена.
– Аня, – сказал я ласково, – давай завтра.
– Завтра будет то же самое.
– Завтра я буду морально готов. Мы же договаривались с тобой, что я ничего не буду делать в отпуске. Я не ожидал сегодня.
– А глаз у тебя нет? Сам не видишь, чего в доме не хватает? Мы уже три месяца тут живём! Тебе самому удобно таскать своё зеркало в ванную, чтобы побриться? Там его даже поставить некуда!
– Аня, ты права. Я обещаю, что завтра всё сделаю.
– Ты очень много всего обещаешь, – при этом она резко встала и отправилась на кухню.
Я вздохнул. Непонятно, что она хотела этим сказать. Никогда я ничего ей не обещал. Ни разу. Но, в общем-то, она права. Я обленился. А значит, надо повесить это проклятое зеркало сегодня.
Я встал, подошёл к двери кладовки, открыл её и еле успел отскочить. На пол с грохотом посыпались железки, банки, старые ботинки…
– А я тебя просила – приберись в кладовке, – донеслось с кухни.
Я скрипнул зубами и стал молча запихивать всё назад, попутно выискивая в этом хламе сверла и какую-нибудь деревяшку. Сверла нашёл. Задумался. Похоже, пробки вырезать не из чего. Да и потом, намного проще купить готовые пластмассовые дюбели.
Я порылся в кармане и понял, что денег у меня нет. Попытался вспомнить, куда потратил. Не вспомнил. Отправился на кухню. Аня хмуро, резкими движениями чистила картошку.
– Ань, – сказал я. – Дай десять рублей.
– Зачем?
– У меня дюбелей нет. Купить надо.
– У тебя вечно ничего нет. Мужик в доме, называется… – она вздохнула и вытерла кончик носа тыльной стороной запястья, не выпуская нож из руки. – Ну, возьми.
– Где?
– Блин… Ну ты что, не знаешь, где в доме деньги?
– Нет… – я понимал, что выгляжу полным идиотом, но я действительно очень замотался после переезда на новую квартиру и не мог следить, что у нас происходит.
– В чёрной шкатулке, в баре. На дне.
– Э… угу, – я прошёл в комнату, открыл бар. Порылся в шкатулке. Там лежали только пятисотки. Я взял одну. Оделся. Вышел на улицу.
Воздух был влажным – ночью прошёл дождь, да и сейчас ещё тучи заполняли всё небо, грозя снова обрушить на Москву потоки воды. Я задумался о том, что же у нас с Аней не так. Может быть, дело действительно во мне. Я уделяю ей мало внимания. Но я зарабатываю довольно большие деньги, мне приходится с утра до вечера торчать на работе, и не просто находиться там, а заниматься делом, нервничать, переживать и всё время быть в курсе всего. Я не могу даже просто отвлечься и подумать о ней. И никакой благодарности. Просто раздражение с её стороны, и только. Её можно понять, конечно. Но ведь выходные я практически полностью посвящаю ей. Вот, к примеру, две недели назад ходили в театр на этот, как его… ну, в общем, фигня, а не спектакль, но её рука лежала в моей, мы хорошо говорили в антракте, ехали домой совершенно счастливые, и я даже подарил ей букет слегка подвявших гвоздик, потому что хризантем, которые она любит, нигде не продавали…
Мы друг друга не понимаем. Вот в чём всё дело. Мы разные люди. Настоящей любви между нами никогда не было, а дружба оказалась непрочной. Мы ни о чём не можем договориться, а уж о том, чтобы понять, что чувствует другой, и речи нет. Печально… Надо с этим что-то делать.
Я зашёл в магазин, купил два десятка дюбелей, повздорив сначала с кассиршей из-за того, что у меня нет мелких денег, а потом с продавщицей, которая никак не могла понять, что для четырёхмиллиметровых шурупов нужны дюбеля, у которых наружный диаметр отнюдь не четыре миллиметра. В конце концов проблемы разрешились, и я зашагал домой.
Дома меня встретила Аня, ещё более взвинченная, чем прежде.
– Я из-за тебя ногу уколола, – бросила она мне. – Набросал на полу всякого мусора.
– Не ходи босиком, – парировал я, возвращая сдачу в шкатулку.
Она хмыкнула и снова скрылась на кухне. Я извлёк дрель, вставил сверло. Нашёл острый карандаш. Отправился в ванную размечать дырки. Приложил большую полку к стене, начал рисовать первую отметину.
– Завтракать иди, – донеслось с кухни.
Я выронил карандаш, сломал его, чертыхнулся, потом уронил полку. Выдохнул воздух, успокаиваясь, и вошёл на кухню.
На завтрак Аня приготовила пшённую кашу. Видимо, картошка, которую она чистила утром, предназначалась для очередного противного жирного супа, и Аня собиралась потчевать меня им в обед. А сейчас – эта омерзительная пшённая каша, которую я терпеть не могу. Аня это знала. Похоже, она просто пыталась меня достать. Но я не хотел конфликта и честно всё съел. Аня всё так же хмуро поглядывала на меня и смачно чавкала.
Оставив её на кухне мыть посуду, я вернулся к своей работе. Заточил карандаш, разметил дырки. Нашёл удлинитель. Подключил дрель к сети. Приложил её к одной из отметин. Нажал на кнопку. Дрель заверещала и стала разбрасывать в стороны мелкую цементную пыль. В дверях ванной появилась Аня.
– Ты тише не можешь? – прокричала она.
– А что? – спросил я, отпустив кнопку.
– У меня голова болит.
– Вообще-то не могу. Можно дверь закрыть.
– Блин… Лучше бы вообще не сверлил.
Я опустил руку с дрелью. Анна скрылась в комнате. Меня это всё начинало уже бесить. Я прикрыл дверь. Продолжил сверлить. Через полчаса от гудения, мелкой тряски и стресса у меня тоже начала болеть голова. К счастью, все дырки уже были готовы. Я пошёл к кладовке за молотком. Аня сидела на диване с ушами, заткнутыми ватой.
– Ты кончил сверлить? – спросила она.
– Пока да.
– Не слышу!
Я подошёл к ней и рявкнул прямо в ухо:
– Да!!!
Она отшатнулась от меня и заплакала, вынимая вату из ушей. Я снова сел рядом.
– Уйди, – сказала Аня.
– Не плачь.
– Хочу – и плачу.
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Урод ты.
– Ну, прости. Я не хотел, – я попытался дотронуться до её лица, чтобы подтереть слезы, но она резко отбила мою руку и выплеснула:
– Уйди от меня. Видеть тебя не хочу.
Я встал. Взял дюбеля и молоток. Вернулся в ванную. Начал забивать дюбеля в отверстия. Аня, уже переставшая плакать, прошла в находящийся рядом туалет, прошипев:
– А говорил, что кончил…
Я вкрутил в дюбеля шурупы. Повесил зеркало, большую полку, две маленькие и вешалку для полотенец. Разложил по полочкам мыльно-рыльные принадлежности.
– Криво, – сказала Аня.
Я обернулся. Она стояла, прислонившись к косяку возле моего плеча.
– Что криво?
– А ты сам не видишь? Разуй глаза! – она повысила голос. – Тот конец выше!
Я присмотрелся. Если и выше, то на миллиметр или два. Я даже не был уверен.
– Можно немного шуруп подогнуть… – пробормотал я.
Аня демонстративно развернулась и пошла в комнату. Я не понимал, что с ней творится. Я снял большую полку, пару раз стукнул молотком по шурупу для очистки совести. Надел полку назад. Сходил в кладовку за уровнем.
Аня тем временем уже проскользнула в ванную и придирчиво осматривала мою работу.
– Всё равно криво, – сказал она.
Я молча положил на полку уровень. Пузырёк застыл ровно посередине, показывая, что полка абсолютно горизонтальна.
– Сволочь, – сказала Аня.
– Аня… – произнёс я осторожно. – Что с тобой происходит?
– Ничего.
– Ну успокойся… – я попробовал взять её за плечи и поцеловать.
Она вырвалась, и из её глаз снова брызнули слезы.
– Что ты лапаешь? Почему нельзя просто словами говорить, а надо сразу лапать? Рожа ненасытная! Кобель!
– Да прости ты… Я же успокоить тебя хотел.
– А ты думаешь, я как кошка – погладил, и всё?! И я сразу успокоюсь?
– Да чего ты хочешь, я никак не пойму?!
– И не поймёшь! Катись отсюда!
Я вышел в коридор, надел ботинки и открыл дверь. Аня рыдала в ванной. Мне ничего не оставалось кроме как просто уйти. Через несколько минут я шёл по улице под начавшимся дождём и думал о том, как всё-таки несправедлива бывает жизнь.
2
Я бродил долго. Дождь, слава Богу, прекратился. Я сходил в центр, на Кузнецкий мост, дошл до Котельнической набережной, потом мимо Курского вокзала до "Октябрьской" и по Ленинскому проспекту до МКАДа. Я устал, хотел есть, денег у меня не было, и талонов на автобус тоже.
Я не торопясь шагал по Ленинскому проспекту назад, к центру, глядя на постепенно темнеющее вечернее небо. Я не мог возвращаться домой, но не знал, куда деваться. Дома ждала Аня, которая не любила меня и, возможно, даже ненавидела. Я находил странным, что эта ненависть проявилась так неожиданно и в такой идиотской форме. Не видел в своём поведении за последнее время ничего такого, что могло бы обидеть Аню. Не понимал.
И всё же я действительно был не в силах снова показаться ей на глаза. Физически не мог ощутить её рядом.
Я осмотрелся. Это уже снова была "Октябрьская". Совсем стемнело. Стало холодать. Поскольку ничего разумного по поводу своего предстоящего ночлега я не придумал, мой путь автоматически пролёг в Кунцево, то есть в сторону дома, хотя я сознавал ясно, что домой не пойду. Но в таком случае куда? Я припомнил пару друзей, но уже поздновато было заявляться к ним, потому что они были женаты и не настолько близки мне, чтобы обрадоваться моему приходу в полдвенадцатого ночи. Тогда я подумал о Ляле.
Ляля жила рядом с нами, в доме напротив, и была, без сомнения, самой известной женщиной нашего двора. К ней мог зайти любой мужчина и остаться на ночь. Ляля не считала себя проституткой и таковой не являлась, поскольку не брала денег, а оказывала свои услуги бесплатно, из сострадания к несчастным мужичкам, обделённым лаской своих благоверных. Участковый, разумеется, также не имел к ней никаких претензий, тем более что был не женат и захаживал довольно часто.
Дело было не только в сексе. Ляля была довольно интеллигентной, умной женщиной, и могла поддержать разговор почти на любую тему. Она могла посочувствовать, если вам плохо, дать поплакаться в жилетку, помочь дельным советом. Ей ещё не исполнилось тридцати пяти, но особой красотой она не обладала, хотя и некрасивой её назвать язык бы не повернулся – все у неё было на своём месте, как положено, просто не хватало во внешности той необходимой, тонкой гармонии, которая ощущалась в её душе.
К ней приходили просто поговорить, попить чаю, поздравить с праздником. Старички занимали у неё денег и старались отдать в срок. Подростки просили обучить их искусству любви, и она оказывала им эту услугу, если считала, что они достаточно взрослые, чтобы знать всё, что знает она. К ней приходили переночевать, если некуда было пойти, и переспать, если было куда пойти, но идти не хотелось.
Женщины относились к Ляле по-разному. Некоторые ненавидели, но мирились как с неизбежным злом. Иногда какая-нибудь разъярённая жена закатывала Ляле скандал, но наталкивалась на полное лялино непонимание – как же так, ведь он просил, разве я могла ему не помочь? – и уходила ни с чем, выпустив пар из свистка. Другие женщины считали, что её послал сам Бог – если мужчины нет дома, то ясно, где он, и можно надеяться, что с ним ничего не случится.
Такое спокойное отношение объяснялось ещё и тем, что Ляля для себя ничего не хотела. Она не хотела создавать семью, заводить детей, хотя ей предлагали это неоднократно.
– Как же я могу? – удивлялась она. – А другие мальчики? Я не могу их бросить.
Ляля работала медсестрой в больнице, но настоящей сестрой милосердия была здесь, у себя дома, и отдавалась своему делу с нескончаемым и горячим энтузиазмом. И я иногда даже не понимал, как могут жить другие дворы, те, где нет Ляли или кого-то, похожего на неё.
Я тоже заходил к ней пару раз, просто поговорить. В третий раз наткнулся на другого мужчину и ушёл, чтобы не мешать, а потом уже стеснялся. Теперь же я не видел другого выхода. Тем более что я чувствовал себя вправе пойти к Ляле после того, как меня обидела и выгнала жена. И всё же я присел на скамейку возле Лялиного подъезда и задумался о том, не совершаю ли я какой-то ошибки. Кроме того, я увидел, что у Ляли уже не горит свет, а значит, наверняка у неё уже кто-то был. Сама она ложилась очень поздно, надеясь, что к ней ещё могут прийти и в час ночи, и в два.
Я сидел на скамейке, мёрз, и думал, что, может быть, стоит всё же пойти домой, потихоньку лечь спать на кухне, а потом так же тихо утром уйти… А может быть, Аня уже успокоилась… Но я всё равно не хотел её видеть. Что-то сломалось между нами. Может быть, навсегда.
Внезапно из-за угла дома появилась тёмная массивная фигура. Я обратил на этого человека внимание только потому, что вокруг не было ни души, стояла мёртвая ночная тишина, и его шаги по хлюпающей грязи заставили меня вздрогнуть.
Он вразвалочку прошёл мимо подъезда, мельком глянув в мою сторону, потом вдруг остановился, резко развернулся и, подойдя, сел на скамейку прямо напротив. Он удобно устроился на скамейке, разложив по ней свой толстый зад, разместив в ямке между ног грузный живот, опустив на колени жирные руки, и уставился прямо в моё лицо.
Та основательность, с которой он его разглядывал, меня разозлила и привела в недоумение. Сначала я просто отвернулся и подумал, а не уйти ли отсюда в другое место, где мне не мешали бы побыть одному и принять правильное решение. Потом меня заинтересовало, а что, собственно, нужно незнакомцу, и я осторожно, краем глаза, стал осматривать его.
Одет он был в чёрный однобортный костюм, некогда вполне приличный, но сейчас поистрепавшийся, потерявший форму. Внизу штанин налипла серая грязь, а от нижней пуговицы на пиджаке остались только обрывки ниток. Под пиджаком была надета рубашка неопределённого цвета, явно пропитанная многодневным потом.
Сам он был слегка небрит, лицо лоснилось, зубы во рту казались словно подобранными один к другому, желтоватые, но явно крепкие. Он глядел на меня чёрными глазами-щёлочками, заплывшими жиром, и улыбался всё шире и шире.
Я уже решился было спросить, чего он от меня хочет, но он заговорил первым:
– Здравия желаю!
– Простите? – переспросил я.
– Да не за что, – он, не меняя позы и не убирая улыбки, замолчал и продолжал смотреть на меня. Прошло около минуты.
– Как ваше звание-то? – заговорил он, снова нарушив тишину. – То есть прозвище… То есть зовут-то вас как?
– Володя… – пробормотал я. – А в чём, собственно…
– А по матери?
– Простите?
– То есть, отчество, я хотел сказать… – Незнакомец улыбнулся, и его улыбка подползла к самым ушам.
– Сергеевич, – выговорил я.
– И я тоже Виктор, – обрадовался толстяк. – То есть, тоже Сергеевич. Весёлая история… Вы выпить не хотите ли?
Это был интересный поворот событий, и я даже не знал, что ему ответить. Он ответил сам:
– Настоящий мужчина всегда должен хотеть. То есть, хотеть выпить. И только его крепкая сила воли может быть преградой. Но нам-то с вами что мешает?
Он говорил это бархатным басом, так соблазнительно, что я испугался.
– Да я не пью… – пробормотал я.
– Я тоже не пью, – сказал он. – Только когда жажда пучит. А вы кого предпочитаете?
– В каком смысле?
– Пиво, воду? То есть водку, я хотел сказать…
– Не знаю… Пиво я почти и не пил. Водку, по праздникам…
Виктор Сергеевич скорчил такую гримасу, что я понял – он не одобряет трезвого образа жизни.
– Вот что, – произнёс он, выставив вверх палец, похожий на сардельку, – я вам устрою небольшую экспроприацию… эксгумацию…
Он начинал меня пугать.
– Не надо… – попросил я. – Я просто здесь сижу… Я с женой…
– То есть, я хотел сказать, экскурсию, – закончил он свою мысль, не обращая на мои слова никакого внимания. – Я покажу вам, какое бывает пиво.
Он заметил, что я сомневаюсь.
– Да ладно вам, – он тяжело приподнялся со своего места и подал мне руку. – Чего вы боитесь-то? Чему быть, тому и не бывать. То есть, я хотел сказать, насильно жив не будешь.
Я посмотрел в его маленькие живые глаза, обтянутые со всех сторон жиром, поплавал в его наивной улыбке, напоминающей студень, и понял, что действительно хочу выпить.
– Ну ладно, – сказал я, пожимая руку. – Давайте выпьем. Только у меня денег нет…
Он подмигнул и достал из кармана толстенькую пачку сторублёвок.
– Малява, – сказал он.
– Халява, – поправил я.
– Как приятно поговорить с интернациональным человеком, – он буквально расцвёл, и даже в темноте я увидел, как его щеки налились багровым румянцем, выдававшем в нём натуру здоровую и добродушную.
Я поднялся со скамейки, и мы отправились в сторону ближайшего киоска.
3
Виктор Сергеевич откупорил обе бутылки и подал одну из них мне. Мы чокнулись и побрели по дорожке парка прочь от киоска.
– Ну, – сказал он. – За знакомство, – и отхлебнул первый глоток.
Я тоже отпил немного. Посмотрел на этикетку.
– Это "Жигулёвское", – пояснил Виктор Сергеевич. – Самое слабое пиво, что я знаю, не считая безалаберного. Три целых семь десятых градуса. Когда-то, в застольные времена, только одно оно и было. Ну, ещё был "Ячменный Колос", подороже, а ещё продавали "Рижское" и "Чешское". Или наоборот? Сейчас делают пиво с названием "Жигулёвское" разные мелкие заводи и заводики, в том числе этот – Слуцкий. Как вам вкус?
Я пожал плечами.
– Гадость, – сказал Виктор Сергеевич.
– Тогда зачем его пить? – удивился я.
– Ну, во-первых, надо попробовать плохое, чтобы понять прелесть хорошего. Во-вторых, плохого пива не бывает. Бывает происходящее… непреходящее… То есть, я хотел сказать, неподходящее настроение. Мне иногда хочется выпить именно такого "Жигулёвского". Хотя бы потому, что оно слабенькое, как моча годовалого телёнка.
Я поморщился.
– А вы чем вообще занимаетесь? – поинтересовался я. – Пиво варите?
– Нет. Я пью. То есть, пою. Певец я. От слова "пенсия", а не "пиво".
– Простите? – не понял я.
– Фу, какой вы неподатливый… Ну, голос у меня. Понимаете?
– И какой же голос? – я всё ещё не вполне понимал.
– Уникальный, – сказал он. – Мощный, и тембр хорош. Восемь октав беру. Никто так не может. Что, не верите? Вот вам "ля".
Он раскрыл рот и практически не набирая воздуха издал из глубины своей утробы мощный, чистый звук, похожий на гудение одной из труб органа. Затем эта нота взвилась вверх, и Виктор Сергеевич начал играть голосом, выдавая трели разной высоты, от басовых, до самых тоненьких, пискляво-женских.
– Ну, хватит, – внезапно сказал он, прервавшись. – А то весь район разбудим.
Действительно, мне показалось, что в девятиэтажке, расположенной по ту сторону пруда, загорелось несколько окон.
– Здорово, – сказал я. – А вы что же, и на сцене выступаете?
– Выступал. Бросил.
– Почему?
– Долгая история. Но я вам расскажу. У нас впереди ещё много пива. Вы знаете, почему я с этой бурды начал? Надо идти по повышению градуса. Главный закон употребления.
Мы с ним спускались к пруду. Присели на скамеечку. Я отхлебнул ещё немного и понял, что слегка начал пьянеть. Жидкость в бутылке напоминала мне бензин, только темнее и с горьковатым неприятным привкусом.
– А вы сами-то как оказались ночью на улице? С женой неполадки? То есть, я хотел сказать…
– Да.
– А. Ну, это дело хорошее. Я имею в виду пиво.
Мы помолчали немного. Вода колыхалась от лёгкого ветерка, приятно обдувающего наши рожи. Поблёскивала луна, то разбиваясь на множество мелких осколков, то сплетаясь в длинную дорожку на поверхности пруда.
– Началось всё очень давно, – заговорил Виктор Сергеевич. – В детстве. Это был год… тридцать седьмой… нет, семьдесят третий. Ну, или что-то вроде того. У нас была преподавательница музыки, Констанция Георгиевна. Или Георгия Константиновна? Ну, отчества не помню, но что Елизаветой звали – это точно. Она меня сразу заприметила. У меня ещё в то время голосок прорезался. И поставила меня в хор солировать. Только ничего не вышло.
– Почему?
– Меня помять… То есть, память у меня… странная. Как заклинит что-нибудь, и всё, не помню. Или помню, да не так. Особенно со слонами такое у меня. Со словами, то есть. Впрочем, у нас уже почти пустые бутылки. Давайте двигаться дальше.
Мы встали и побрели по аллейке, огибающей пруд. Город окружал нас оранжевыми, жёлтыми и красными огнями, не приближаясь слишком, чтобы не мешать разговору.
Но мы молчали. Я допил своё пиво и действительно почувствовал, что хочу ещё. Опьянения было недостаточно. Моя ссора с Аней стала казаться далёкой, туманной, и совершенно перестала меня волновать, как будто случилась не со мной, а с кем-то, похожим на меня, кого я видел со стороны…
Он, этот парень, был странным худощавым субъектом с длинными хилыми руками и угловатой головой. Он нёс в руке пустую бутылку. Он поставил её на асфальт, чтобы освободить место для новой и ещё больше удалиться от себя в тот туман, что начинал окружать нас с Виктором Сергеевичем.
4
– Это пиво называется "Золотая бочка", светлое. Ровно четыре градуса. Хорошее пиво. В смысле, обыкновенное светлое, без глупостей. Правда, иногда хочется какой-то козявочки… то есть, изюминки, а здесь её нет… Да и слабенькое всё-таки. Кроме того, не понимаю, почему оно стоит дороже многих других. К барьеру, первую бутылку "Жигулёвского" мы покупали за шесть рублей, а "Золотую кочку" – за тринадцать.
О пиве Виктор Сергеевич говорил вдохновенно и почти не путал слова. Его лицо светлело, он размахивал свободной рукой, и казался не таким толстым, каким был на самом деле. Впрочем, может быть, он и действительно немного худел, когда начинал говорить… Или мне это казалось?
Я втянул в себя пару глотков из бутылки с жёлтой этикеткой и почувствовал разницу по сравнению с предыдущим пивом, понимая, какая же то была мерзость.
– А вы что-то начали рассказывать про ваше детство… – напомнил я.
Мимо нас с рёвом пронеслись два чёрных "Мерседеса".
– Да? Не помню. А что я рассказывал?
– Ну, как вы начали петь в хоре, но у вас не вышло…
– А. Ну, так вот. Моя, значит, учительница, Маргарита Сергеевна, учила меня пить. Она аккредити… аккузати… играла на пьянице… пианине… о Господи… а я пил. Как сейчас помню, пел я:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи,
Нам, пионерам,
Хочется очень.
Она думала, что я издеваюсь, ругала меня, била по голове указкой, но ничего не дебила… то есть, не добила… сь, – он прервал свой рассказ на мгновение, чтобы приложиться к горлышку бутылки и взглянуть на шпиль университета, поднимающийся впереди и немного слева от нас. – Я её до слез доводил, а это, скажу я вам, совсем непросто… Два раза у неё случалась мистерия… то есть, истерика. В первый раз, когда в "Интернационале" я спел "Мутит наш разум вскипячённый". Во второй, когда у меня стало получаться… Вернее, я спел несколько песен без ошибок, и меня взяли участвовать в постановке для высоких гостей. Я отлично справился с песней про Орленка, даже нигде его не спутал ни с козлёнком, ни с ослёнком, но вот чуть дальше по ходу действия там почему-то шёл кусок про Мальчиша-Кибальчиша, и я должен был сказать фразу "Гудят пароходы – привет Мальчишу, идут пионеры – салют Мальчишу", но сказал: "Гудят пионеры – конец Мальчишу". Бедная Настасья Филипповна разревелась, выпрыгнула на сцену и стала бить меня бутафорским молотом, символизирующим победу рабочих над крестьянством… То есть, над капитализмом…
Однако на этом же вечере мой голос заметил один замечательный человек, Эльдорад Ангелинович, кажется, из этой, как её… – Виктор Сергеевич интенсивно защёлкал пальцами, – Как дисгармония, только на "Ф"…
– Фисгармония, – подсказал я.
– Ну да, из областной фисгармонии. Позвал меня на прослушивание. Я поехал в область, выступил перед жюри, они все признали меня ужасно талантливым, и моя спокойная жизнь закончилась… Меня возили по стране, я пел песни, но, конечно, часто ошибался. И самое страшное, что моя память всё ухудшалась, хотя я старался её тренировать. Учил наизусть Пушкина, Лентормор… Лермонтова целыми страницами. Давилось тяжело. Все время получалось типа
Мой дядя очень честно правил,
А дела выправить не мог.
Но мой педиатр… педагог, я хотел сказать, Анальгин Эдуардович, мне очень здорово помог. Он говорил, что я просто должен чувствовать себя умеренно… уверенно, то есть, и тогда ошибок никто не заметит. И ещё он говорил, что с моим голосом можно петь полную бессмыслицу, и всё равно будет красиво. Советовал глотать согласные буквы, чтобы никто не мог расслышать слов, или просто мычать что-то в музыку, когда забыл слова. Иногда помогало, но всё равно, было очень трудно… Однако нет хрена без бобра, я объездил всю страну, увидел, где как живут, передушил свежего воздуха. Кончилось все это в один день. Тогда я пел в городе… Пёсик… Бобик… Бобрик…
– Бобруйск? – предположил я.
– Э… нет, Псков. Народу было много, в том числе областное начальство, я сильно волновался и совершенно не понимал, что пел. Мне потом уже рассказали, что я вывез:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть и пьянство, и позор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А в эти руки – каменный топор.
Всё выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших крыш,
И в каждом пропеллере дышит
Какой-то Мальчиш-Кибальчиш.
Короче говоря, вызвали меня на ковёр в облистолком вместе с Эдуардом Андрогиновичем, и пришлось нам краснеть вдвоём, после чего я в слезах выкрикнул, что больше никогда не буду петь, собрал вещи и уехал домой.
Думал, что уж вовек не придётся выступать. Однако человек предполагает, а Бог спохватывается… Впрочем, у нас и пиво как раз кончилось.
Мы синхронно перешагнули через пьяного бомжа и свернули к киоскам у метро. Пока Виктор Сергеевич расплачивался за новые бутылки, я огляделся вокруг. Людей было мало. Всё сплошь огни, от которых моё зрение расплывалось, и я никак не мог рассмотреть, сколько крыльев было у кукурузника, летящего над шпилем МГУ – четыре или шесть.
5
Виктор Сергеевич подал мне новую бутылку, и я заметил в его глазах грусть.
– "Бадаевское светлое", – произнёс он. – Четыре целых одна десятая градуса. Одно из самых дешёвых. Настоящая кислятина, хотя иногда под настроение идёт ничего. Особенно если веник… денег мало. Давайте пройдёмся в ту сторону.
Мы пересекли проезжую часть и зашагали вдоль чёрного чугунного забора с толстыми бетонными столбами, кое-где потрескавшимися возле основания. Справа от нас, за жидким рядком деревьев, шныряли машины со включёнными фарами и габаритными огнями, и каждый такой огонь пробегал красной искоркой в глазах Виктора Сергеевича.
– Я очень люблю петь, – сказал он тихо. – Но боюсь. Этот страх пришёл постепенно, не сразу… Впрочем, вы ещё поймёте меня… Итак, я жил дома. Окончил школу. Было мне тогда семьдесят…
– Сколько? – удивился я.
– Семнадцать, простите…
– А сколько сейчас, если не секрет?
– Женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине – столько, на сколько его зачухали… А если честно, не помню. Я сейчас не помню точно даже посредственность событий, которые со мной происходили. То мне кажется, что какая-то гадость случилась раньше, то – что позже… А вот вы, Серёжа, если тоже не секрет, из-за чего с женой поссорились?
– Да я и сам не знаю… – пробормотал я, неожиданно вспоминая, что да, действительно, у меня есть жена, и я с ней поссорился. – Из-за ерунды какой-то.
– Это вы зря. Семя… То есть семья, я хотел сказать – это важно. Может быть, это лучшее, что есть на свете. Я был женат, но не долго. Не получилось. И всё из-за этих песен…
– Как это?
– Одним словом не скажешь. На чём я остановился?
– Вы кончили школу.
– А, да, – Виктор Сергеевич оперся рукой о бетонный парапет и встал, глядя на раскинувшийся пред нами ночной город. – К тому времени голос у меня поломался окончательно, и я смог петь так, как сейчас. Детские обиды прошли, и я думал, как бы мне поступить во что-то вроде грустного… гнусного… Ну, училище в Москве. Не помню фамилии. Но жили мы бедно, и я решил подзаработать, чтобы хотя бы купить билет до Москвы и как-то здесь укрепиться. У нас в городе был парк, а в нём – летняя экстракта… эстрада, где выступали местные артисты, в основном народное творчество. Им платили небольшие деньги за выступление. И я тоже пристроился туда. Пел песни исполинских попустителей… то есть, популярных исполнителей. В то время раскрутился Магомаев, Сусли… Мюсли… не помню… Да, вы знаете. Я много пел, много ошибался, но за голос мне прощали. Тем более что прорицательная публика не взыскательна. Но вот однажды я пел "Королеву красоты" и загляделся на одну девушку среди слушателей. Она стояла, прислонившись к берёзе, хорошенькая, стройная, бродилка… блондинка, то есть, я хотел сказать. Не то чтобы она мне так понравилась, а просто приковала взгляд. Я часто выбираю себе в толпе жратву, чтобы было на кого смотреть, вроде как песней к нему обращаешься… Я волновался и почему-то начал со слов: