Колька

3

В доме у Воробьевых рядом с верандой и чуланом находилась маленькая комната, выходившая окном на огород, в которой у деда и отца была оборудована столярная мастерская. Еще одна «столярка» находилась с одной из сторон сарая под навесом, но она использовалась только летом.

Колька частенько заходил в комнату-мастерскую и засиживался там, бывало, по целому часу. Ему нравилось бывать здесь и чувствовать особенный смолистый аромат древесины и еще сохранившийся легкими, едва заметными оттенками запах краски. Он усаживался на табурет в углу, прижимался лопатками и затылком к гладкой, выкрашенной светло-зеленой краской стене, подтянув колени к груди, упирался пятками в край табурета. Он обхватывал колени руками и сидел в этой позе довольно долго, частенько зажмуривая глаза и окунаясь в воспоминания о том, как до войны отец и дед работали в этой комнате за верстаками, а Колька подходил то к одному, то к другому, примостившись рядышком, внимательным жадным взглядом следил за их манипуляциями. На каждом из верстаков разливалось яркое пятно света от лампы, и в этом пятне лежали дощечки и инструменты. Инструменты попадали в руки отца или деда и начинали свой танец вокруг дощечек. Танец порою случался мудреный, а иногда совсем незатейливый, но всякий раз усердный и старательный. Дощечки становились нужной формы, гладкими, красивыми и правильными в том смысле, что у них появлялось свое предназначение, оно прорисовывалось вместе с их формой и размерами, и дед с отцом называли их уже иначе – не «деревяшками-заготовками», а «изделиями». Частенько с формой и размерами появлялась еще и новая окраска. Кольке особенно нравился именно этот процесс – окрашивание, или травление, как его называли дед и отец. Дощечки становились желтоватыми, коричневыми, красно-бурыми, с зеленоватым отливом или голубым.

В мастерской редко когда бывало шумно, даже в те часы, когда отец и дед усиленно работали. Колька заметил, что здесь молотки звучали как-то сдержанно, без резкого стука, деликатно, ножовки и пилы тоже не визжали во всю мочь, а только скромно попискивали. «У хорошего мастера не должно быть грохота», – сказал как-то дед наставительно, объясняя Кольке, как надо управляться с киянкой и долотом. «Не суетись и не колоти бездумно, что есть мочи. Думаешь, если сильнее ударишь, то лучше получится? Как бы не так, милый мой». Голос деда был простой, немного жужжащий, но главное – наполненный какими-то мелодичными переливами. Петь дед тоже мог хорошо, звучно и с чувством, так, что, когда слушаешь, то голос его будто внутрь проникает и душу будто теплым ласковым ветерком овевает.

Кольке никогда не бывало скучно в мастерской.

В центре мастерской был оставлен низкий журнальный столик с красивыми изогнутыми ножками. Но самая главная его часть – столешница – осталась незавершенной. Отец не успел закончить ее инкрустацию, война помешала. От него и от деда Колька услыхал про маркетри и интарсию. Ему сразу же, с первой минуты, как он увидел его, приглянулся этот способ отделки. Он был настолько впечатлен этой техникой, что уговаривал отца позволить ему попробовать «сделать хоть маленечко» – до тех пор, пока тот не согласился. Колька жадно улавливал каждое слово отца, объяснявшего ему, как надо брать тоненькую пластинку шпона, наносить на нее клей, укладывать на предназначенное ей место в рисунке. Колька успел попробовать себя в роли мастера, но лишь немного. Теперь, всякий раз заходя в мастерскую и усаживаясь на табурет, он непременно всматривался в оставленный столик, казавшийся одиноким деревцем в степи. Чаще всего, практически всегда, Колька вспоминал именно тот момент, когда под наставительные реплики отца и с его помощью приклеивал шпон к основе. Он хорошо различал те четыре маленькие пластинки, вставленные им лично в рисунок, которые занимали совсем маленькое пространство, но казались ему самыми привлекательными и чудесными. Всего же только небольшая часть мозаики в одном из уголков стола была выложена, другая, большая часть, оставалась аккуратно разложенной на верстаке. Колька брал в руки шпон, выбирая какую-то одну пластинку из множества, и внимательно рассматривал его в свете лампы. Его взгляд скользил по изящным изгибам края и по протравленной, принявшей уже законченный оттенок поверхности.

Однажды во сне он опять увидел ту сцену, ту самую, когда он, склонившись низко над столиком, опускает пластинку шпона на предназначенное ей место. Рядом с ним – такая же склоненная фигура отца, его большая, крепкая и ловкая, со смуглой кожей, рука, проворно помогающая худеньким и вялым ручонкам сына. Колька будто бы услышал ровное и теплое дыхание отца, его басистый уверенный голос: «Еще, еще немножечко, вот сюда, чтобы края плотнее прилегали и ровнее линия получалась». Над ними разливался яркий солнечный свет, как бы не в комнате, а на открытом месте они были, и вокруг расстилался летний луг с множеством ярких цветов и сочной июньской травой. Он помнил и ощущал эту траву, она была в самом соку в теплые дни, предшествовавшие началу войны, когда жизнь была безмятежной и радостной.

«Папочка! Когда же мы будем стол доделывать?» – крикнул Колька во сне что было сил, опасаясь, что отец может его не услышать, хотя находился рядом с ним.

«Скоро, Коленька, скоро уже, вернусь я с войны и сделаю стол полностью», – услышал Колька голос отца, звучавший приглушенно, доносившийся будто издалека.

Сон этот приснился Кольке в ночь на воскресенье. Он проснулся поздно, когда на улице рассвело. Вспомнив сон, он сразу же взбодрился и пришел в хорошее расположение духа. Ему захотелось без промедления побежать в мастерскую, потому что казалось, что, распахнув дверь мастерской, он увидит отца, как тот в своих рабочих рубахе и штанах, сидя на корточках, старательно приклеивает пластинки шпона. Поддаваясь своему порыву, Колька вскочил с кровати и, едва успев натянуть штаны и только по счастливой случайности не зацепив ногами проходившего мимо кота, кинулся в мастерскую. Там было темно и тихо, как обычно пахло деревом, клеем и краской, где-то в углу под потолком жужжала муха. Все заготовки и инструменты располагались на прежних местах, и ничего, совершенно ничего, в мастерской не изменилось. Колька с чувством разочарования замер в проеме распахнутой двери.

– Ты чего как полоумный по избе шастаешь? – обратилась к нему бабуля, поливавшая из ковшика комнатные цветы в горшках. Она аккуратно, с сосредоточенным видом, выплескивала небольшие порции воды поочередно в горшки, наблюдая, хорошо ли впитывается вода и не лишнего ли получилось налить. Время от времени она поправляла на лице очки, сползавшие с переносицы, и тихонько нашептывала что-то себе под нос.

– Я только хотел посмотреть… – начал говорить Колька, но оборвал свою фразу на этом месте и молча пошел обратно в спальню.

– Чего там смотреть-то, – проговорила бабуля с легким придыханием, – там работать надо. Вот вернутся дед с отцом с войны, тогда пойдет работа. Куда ты поплелся-то? – крикнула она вслед Кольке. – Садись за стол, завтракать сейчас поставлю.

Завтракал Колька без настроения. Занятый своими суматошно меняющимися мыслями, он вяло и нехотя пережевывал хлебный мякиш и яйцо, сваренное вкрутую. Бабуля налила ему в кружку теплого молока, и Колька с тем же отрешенным видом выпил всё до последнего глотка. Он не заметил, как у него появилась мысль, которая, будучи осознана, сильно взволновала его. Возможно, именно во время сна она родилась и неким образом скрытно вселилась в его сознание. Мысль была о том, что отец вернется с войны, если стол будет доделан. Наверное, именно на это он намекал в Колькином сне, но тот его неправильно понял, не уловил истинного смысла. Теперь же Колька, раздумывая над этим вопросом всё свободное время и днем, и вечером, и перед сном, всё больше приходил к убеждению, что стол должен быть готов полностью, именно в этом залог благополучного возвращения отца с войны. За день он не один раз заходил в мастерскую и усаживался на свое излюбленное место на табурет. Взгляд его неминуемо ложился на стол с начатой и незаконченной инкрустацией, и в его воображении, будто наяву, появлялся образ отца – бодрого, улыбающегося, веселого, с маленькими, почти неприметными морщинками на лбу и около глаз. Колька протягивал к отцу руки и шепотом, как заговорщик, спрашивал у него: «Папа, можно я сам доделаю мозаику на столе?», а потом несколько секунд с тревогой, затаив дыхание, ждал ответ. Он был уверен и даже мог бы поклясться, что отец утвердительно кивал ему, подмигивал глазом, и лицо его от этого становилось еще веселее.

– Я обязательно, обязательно это сделаю! – в порыве радости Колька почти выкрикнул эту фразу и тут же осекся, сообразив, что его возглас, наверное, был слышен в других комнатах дома.

4

На окраине Арсеньевки, поодаль от других домов, расположилась небольшая изба, срубленная некогда из добротных сосновых бревен и принадлежавшая с момента постройки местному леснику Мирону Алексеевичу. Изба стояла скорее ближе к лесу, чем к деревне, но леснику такое расположение было только на руку. Был тот человеком хозяйственным, трудолюбивым, отзывчивым на чужую просьбу и с веселым нравом, в Арсеньевке его уважали и часто в дом его захаживали гости. Женат он был на женщине родом из соседней деревни и бывшей старше его на пять лет. Супруга его, Прасковья Александровна, с детства имела недуг – она заикалась и порою, в минуту волнения, затруднялась с речью так сильно, что не могла вымолвить членораздельно и одного слова. В прочем она была самой обыкновенной женщиной, среднего роста и умеренной полноты, с серо-зелеными глазами и широким овалом лица. Ее внешность нельзя было назвать привлекательной, но и ничего неприятного и отталкивающего в ней не было. Редкие рыжеватые волосы она всегда аккуратно заплетала в косу и укладывала ее на затылке. По характеру Прасковья Александровна была женщиной покладистой и спокойной, расчетливой и достаточно хитрой, такой, что на рожон не лезла, мужу не перечила, но в случае надобности настроить его нужным для себя образом умела.

Прожили вместе Мирон Алексеевич и его супруга лет примерно двадцать, и родился у них один единственный сын – Леонид, в котором оба они души не чаяли и заботились о нем безмерно. Забота эта требовалась тем значительнее, что Леонид оказался ребенком с нездоровой психикой и слабым умом. Он часто сидел один на поляне, в стороне от других ребят, разговаривая сам с собою и произнося при этом странные, никому не понятные фразы. Иногда же он разговаривал «по делу» и мог нормально отвечать на обыденные вопросы. Он выучился читать и писать, немного считать, но дальше начальных знаний его дела в школе не пошли. Он сидел на уроках с отрешенным видом, не реагируя на звуки и события, а порою вдруг вставал и уходил из класса. Но далеко он никогда не отлучался, его всегда находили – либо на школьном дворе, на поленнице, сложенной под навесом по краю двора, либо позади школы, на участке под высокой липой. Он сидел тихо, держа в руках спичечную коробку, в которой были спрятаны засохшие жук или оса. Он всегда носил эту коробку с собой, часто вынимал ее из кармана штанов, заглядывал в нее, словно чтобы удостовериться в том, что ее содержимое в целости и сохранности.

Была у Леонида еще одна привязанность, казавшаяся странной для его умственной слабости. Еще ребенком он увидел, как отец его играл партию в шахматы с зашедшим к нему односельчанином, с которым нередко он общался не столько для какого-то дела, сколько по-приятельски. Нельзя сказать, что шахматы были большим увлечением для Мирона Алексеевича, но игра эта ему нравилась, и он любил сыграть пару другую партий, сопровождая их незатейливым разговором. Леониду игра была непонятна, и не под силу было его уму вникнуть в суть ходов, разнообразных позиций и комбинаций, но ему поразительным образом приглянулись сами фигуры. Он с удовольствием брал их в руки, подносил близко к лицу и рассматривал внимательно, с интересом, словно любуясь, поглаживая пальцами их гладкую поверхность. Случалось, он сам расставлял фигуры на доске, но не тем строем, как это было принято, а по-своему, как ему вздумалось в данный момент. Он передвигал фигуры по доске сразу несколько одновременно, и белые, и черные, медленно и плавно, будто кукол в хороводе.

Его никогда не трогала ни одна собака. Самые отчаянные и злые псы оставались равнодушными к нему и пропускали его мимо без всякого внимания. Так и рос Леня в тихом и неприметном одиночестве. Правда, он был весьма покладистым, терпеливым в труде, от которого не увиливал, и прилежно помогал отцу и матери по хозяйству. Мирон Алексеевич и Прасковья Александровна дожидались его совершеннолетия, чтобы устроить на подходящую работу в колхозе. Случилось так, что Прасковья Александровна до этого момента не дожила, скончавшись от сердечной недостаточности в то время, когда Лене было отроду шестнадцать. С тех пор минуло уже восемь лет, Мирону Алексеевичу шел шестьдесят второй год, у него отказали ноги, и он с большим трудом передвигался по дому, опираясь на большой крепкий стул. Значительную часть времени он лежал навзничь на кровати в маленькой темной комнате с плотно задернутыми выцветшими красно-синими шторами, широко раскинув руки и отвернув голову к стене, с закрытыми глазами, и казалось, что он спит. Но на самом деле он не спал, даже по ночам его часто мучила бессонница. Только на короткое время, под утро, он забывался беспокойным сном, во время которого нередко бормотал что-то тихо и нечленораздельно. Леонид ухаживал за отцом, вел домашнее хозяйство и работал в колхозе. Человеком он оставался неприметным, жил очень уединенно, и казалось, что единственным его увлечением в жизни оставалась спичечная коробка, которую он, несмотря на возраст, продолжал везде носить с собой, и в которой по-прежнему хранилось засохшее чучело жука.

Как-то раз, в самом начале октября, когда вместо заморозков вдруг случилась неожиданная, а потому еще более приятная теплая неделя, возвращаясь из леса и проходя мимо дома старого лесника, Коля и Ваня услышали четко прозвучавший и показавшийся им испуганным голос Мирона Алексеевича. «Уйди! Уйди, не трожь меня!» – донеслось неожиданно до слуха мальчиков. Они оба мгновенно остановились и замерли на месте.

– С кем это он? – удивился Колька.

– Не знаю, кто там может быть. Если только Леонид, – столь же недоуменно проговорил Ваня.

Та же самая фраза прозвучала вновь, и голос стал еще более взволнованным и резким.

– Давай подойдем ближе, – предложил Ваня.

Они подошли к самой ограде, выстроенной из тонких березовых досок, приникли к ней лицами, стали заглядывать в щели. За оградой виднелись высокая трава, кусты, дом с крыльцом под навесом, но больше не было видно ничего. «Нет! Нет! Ты – дьявол! Ты – кровопийца! Не трожь меня, не смей!» – голос звучал прерывисто, с короткими паузами, но четко.

– Его душат, – предположил Ваня. – Надо что-то делать.

Они оба стали оглядываться по сторонам, надеясь увидеть кого-то, кого можно кликнуть на помощь, но на улице царила безлюдная пустота. До ближайших домов было метров двести, да и застать там можно в этот час разве что стариков и детей. Все мало-мальски здоровые люди работали на ферме или в поле.

– Пока мы бегаем за кем-то, его убьют, – сказал Ваня, вздергивая вверх брови и сжимая руки в кулаки. – Мы только сами можем что-то сделать.

– А кто его? – опять спросил растерявшийся Колька.

– Откуда же я знаю. Надо действовать, но только хладнокровно. Главное, без паники. Бери ту палку, а я эту. Перелезаем! – скомандовал Ваня спокойно и решительно, но в голосе его всё же послышалась дрожь.

Они подобрали на дороге палки, которые казались крепкими и длинными, и быстро перемахнули через забор, затем так же быстро подбежали к крыльцу. Собаки в хозяйстве у Леонида не было, и никто их не останавливал.

Ваня взялся за ручку двери, потянул за нее, но она оказалась запертой. Мальчики недоуменно переглянулись.

– Но тот как-то попал внутрь, – проговорил Ваня, но сразу же некая мысль мелькнула в его голове, он заглянул за угол и шепотом сообщил: – Окно открыто.

Стараясь не издавать шума, они живо подкатили к окну чурбан для колки дров, встали на него и друг за другом пролезли внутрь; оказались на кухне. Ваня, держа перед собой занесенную как в замахе палку, осторожными шагами продвигался вперед. Колька шел вслед за ним. От волнения у него вспотели ладони, дрожали колени и бежали мурашки по всему телу. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, но дышал в то же время часто и шумно. Кольке казалось, будто его дыхание слышно на весь дом – как пыхтение разгоняющегося паровоза. Ему хотелось немедленно подскочить к чему-нибудь, пусть даже к столу или к буфету, и начать колотить по нему палкой, будто это сказочное чудище трехголовое, а он добрый витязь. Так Колька делал, когда играл в своем дворе, и тогда всё получалось здорово, но сейчас где-то в другой комнате их поджидал отнюдь не сказочный злодей. Кто им мог быть – неизвестно, а от этого становилось намного страшнее.

Крики старого лесника продолжали доноситься из глубины дома.

Ваня казался спокойным, но Колька всё же заметил капельки пота на его лбу и частое моргание век.

Прижимаясь локтями и плечами, они протиснулись из кухни в горницу, а затем из горницы в другую комнату. Внимание Кольки до такой степени было приковано к дверному проему в ту комнату, что он вовсе не посмотрел ни на что в горнице.

Ваня и Колька замерли в проходе с поднятыми над головами палками. В глубине комнаты, в углу, который казался самым темным, стояла кровать. Рядом с кроватью на полу валялась скомканная подушка в сильно измятой и засаленной наволочке, в разных концах комнаты оказались разбросаны ботинки. Одеяло, непропорционально фигуре человека маленькое, может, даже детское, свисало с края кровати на пол. На столе, стоявшем возле кровати, в беспорядке была разбросана посуда, опрокинутый стакан лежал на боку, в середине стола маленьким озерцом расползлась пролившаяся из стакана вода, и в ней будто маленький кораблик виднелась чайная ложка.

На кровати, скорчившись в странной неестественной позе, прижимая к животу руки и согнутые в коленях худые, покрытые черными волосами ноги, отвернувшись лицом к стене, лежал Мирон Алексеевич. Он был в большой белой рубахе и черных трусах.

Больше в комнате никого не было.

Время тянулось очень медленно. Мирон Алексеевич лежал неподвижно, будто большой, вытянутой формы камень.

Колька почувствовал, что его сердце сжимается от ужаса, подбородок задрожал, а где-то внутри появилось противное тошнотворное ощущение.

– Он мертвый, – едва слышно и почти нечленораздельно прошептал Ваня.

От этих слов перед глазами Кольки всё помутнело и поплыло, и он прислонился к косяку, чтобы не упасть. В следующую минуту раздался тягучий, монотонный, терзающий нервы скрип, голова лесника приподнялась над постелью, и его лицо медленно, будто это происходило с большим усилием и болью, повернулось к мальчикам. Колька различил непонимающий, казалось, испуганный взгляд одичавшего человека. Глаза Мирона Алексеевича сначала сузились в тонкую щелку, а затем веки внезапно раздвинулись, освобождая глазные яблоки, делая похожими его глаза на глаза хамелеона. Становилось ясно, что зрение у старого лесника стало совсем плохим, и он что есть сил пытался разглядеть расплывчатые блеклые пятна, застывшие перед ним. Встать с кровати ему стоило немалых сил, а потому он лишь беспомощно двигал веками и вытягивал вперед худую, покрытую морщинистой кожей руку. Внезапно, без всякого изменения в окаменевшем выражении лица, он резко выкрикнул:

– Уйди! Сгинь, дьявол! Не трожь меня, кровопийца!

В возбуждении он стал нервно шарить рукой по столу, стараясь нащупать стакан, чтобы, по-видимому, запустить им по тому, что казалось ему дьяволом.

Ваня и Колька, заметно вздрогнув, попятились и в следующую секунду бросились убегать. Они выпрыгнули в открытое окно и без промедления рванули со двора лесничего. Добежав до других домов, они остановились и перевели дух.

– Ты думаешь, его действительно кто-то хотел убить? – делая частые вдохи, спросил Колька.

– Нет, скорее, он просто тронулся умом, и теперь ему мерещатся дьявол, кровопийцы, убийцы и всякие чудовища, наверное, – Ваня тоже был порядком потрясен и выглядел всклокоченным и обескураженным.

– А что если ему не померещилось? – сомневался Колька.

– Там же никого больше не было! Хотя, мы и не искали. Может, в другой комнате кто-то прятался? Или он успел выскочить, пока мы у двери были?

Они повернулись одновременно один к другому, и их взгляды встретились.

– Рассказать кому-нибудь? В школе, учителю или директору, – предложил Колька.

– Поверят ли? Скажут, померещилось нам или что мы всё это выдумали.

Некоторое время они шли молча, раздумывая над происшедшим, потом Ваня сказал:

– А ведь следов других под окном не было видно.

– Может, лесник правда просто с ума сбрендил, вот и вопил как ненормальный.

– Одичал он совсем в одиночестве, – согласился Ваня, – как на необитаемом острове живет. Ленька умом слабый, и батя его тоже, вместе с ним, тронулся. Жалко его.