Небо на троих (сборник)

– Ну, хватит. – Наконец махнул рукой Калиныч. – Пойдем документацию поглядим.

– Чего ты там поймешь-то? – Возразил ему третий наш напарник Толя, такой же «зеленый» молодой инженер, как и я. – Она же по-импортному, поди, написана?

– Ну и что. – Резонно ответил Калиныч. – Ты же инженер, там – цифры, схемы…

Он, и вправду разобрался в документации на удивление быстро, – Ну вот, – объяснил нам он, – тут специальный гидросъемник нужен с усилием не менее трех тонн. Короче, пошли курить на проходную…

Старших надо слушать, так нас воспитывали, и мы с Толиком поплелись за Калинычем. От здания отошли метров, наверное, тридцать, когда за спиной жахнуло. Раз, второй, третий… Обернувшись, я увидел облако пыли вверху, почти над собой, а впереди уже на приличном расстоянии мелькали спины Толика и Калиныча.

Добежали мы быстро. До какого-то передвижного вагончика-мастерской, по-моему, это был вагончик сварщиков, впрочем, в тот момент мне было абсолютно всё равно. Мы буквально распластались по стенке вагончика с обратной стороны. Почти одновременно с нашим распластыванием по крыше вагончика застучали осколки стекла и камни. Переждав несколько «бахов», мы отбежали подальше от здания, и пошли в сторону проходной. По пути нагнали мастерицу с соседнего здания, она бегала в панике вокруг раненого мужика-строителя, не зная, что предпринять. А у него из-под рукава спецовки быстро стекала струйка крови. Толик решительно оторвал рукав от нательной манишки, мы перетянули раненому руку и помогли довести его до медпункта. Как выяснилось потом, он с передвижной строительной вышки красил соседнее здание, и упавший осколок стекла разрезал ему вену. Но выяснилось это позже, уже при «разборе полетов».

Курить нас, конечно, не выпустили – проходная была перекрыта, к тому же заблокировали все внешние телефоны. Чуть позже с каждым из тех, кто в то время находился на территории, беседовали особисты, выясняли – кто и где находился в момент взрыва.

Домой я попал уже вечером. Меня встретила жена со слезами на глазах. Взрыв она слышала, не могла не слышать, рвануло сильно, и еще, ей позвонила подруга, которая работала в больнице, и спросила вполне искренне, – У тебя муж, где сейчас работает? Там-то, там-то? А там взрыв был, оттуда раненых привозят, но ты не волнуйся, твоего пока не привозили…

Слава Богу, по счастливой случайности – а на территории в момент взрыва людей было полным-полно – всё обошлось небольшими ранами и царапинами, жертв не было. Но для меня это стало хорошим предостережением, оборонка – дело серьезное, здесь не шутят. Особенно это было понятно, когда я смотрел на направляющие взорвавшегося здания из массивного стального проката, скрученные винтом. Они одиноко торчали кверху на месте бывшего здания, стен между ними уже не было…

Ближе к полудню неожиданно выглянуло солнце. Цыган «проснулся», как-то приободрился, и давай голубей из гаража выгонять. Там в гараже наверху над воротами специальный вылет для них, вроде клетки. Коля дверцы у клетки распахнул и, – Кыш! Кышь!..

Голуби, громко хлопая крыльями, взмывают в небо, – Кыш! Кыш! – Подбадривает их криками Цыган.

Он сам как птица машет руками, подпрыгивает как мальчишка, а глаза при этом у Коли весёлые-весёлые, не как обычно. Похоже, что Коля и сам с этой шумной, хлопающей крылами стаей готов в небо взлететь. Но голуби взлетают, кружат там, в небе, а Коля остаётся на земле.

– Ну что? – Весело спрашивает он нас. – Видали, как пошли! А белый-белый, глянь какие бабочки нарезает!.. Красота!

Действительно, испытываешь какой-то мальчишеский восторг, когда смотришь туда, в небо, и слушаешь Колю. И даже не знаешь, от чего больше этот восторг тебе передаётся, то ли от голубиных «бабочек» в небе, то ли от Колиных выкриков и подпрыгиваний здесь на земле, – Смотри-смотри, во-о, даёт! Это он перед голубкой так красуется-выделывается! А она-то, она, будто и не замечает его!..

Ближе к семи часам после полудня солнце садится, красиво озаряя верхушки зданий и тополей красным цветом. Отблескивают окна верхних этажей, бросая слепящие отраженные лучи прямо в глаза.

Пиво выпито. В гараже непривычно тихо. Цыган задумчиво сидит на стареньком, кем-то выброшенном диване, который недавно самолично перетащил сюда в голубятню. Нестеров тоже задумчив. Оба молчат. Я невольно, молча, сижу рядом с ними, смотрю на парящих в небе голубей, которые в этот момент невероятно красивы и торжественны.

Довольно странное у нас возникает молчание. Вроде бы все обговорено, все уже переругано, здесь на земле… Особенно между Нестеровым и Колей, но небо они не делят, не хотят делить. Небо неделимо. Оно большое, и для всех.

И компания у нас странная какая-то: один делал всё, чтобы запускать ракеты, другой летал в этом небе и бомбы бросал на других… третий – голубей, вот, запускает. И он, в своём занятии, пожалуй, из всех нас наиболее близок к этому небу…

А небо у нас одно на троих.

Подать милостыню
рассказ

1

Как-то встретил случайно своих одноклассников – Василия Зорева, и ещё одного, Булатова. Недалеко от церкви Успенской встретил. Суббота была, у церкви как всегда полно нищих. Когда мимо проходили, Василий достал из кармана какую-то мелочь и раздал каждому понемногу.

А этот третий, Булатов, поморщился как-то, – Не понимаю. Зачем?.. Попрошайкам…

Он насобирает, а к вечеру пойдет и пропьёт всё.

– Ты дурак, что ли!? Как не подать? – Искренне удивился Зорев.

– Не понимаю.

2

Виктор Булатов говорил, горячо жестикулируя, с горящими глазами, будто убеждал кого-то – нас с Васькой, себя ли: «Понимаешь… Я увидел её в магазине… Одета бедно, но аккуратно… – скорее всего, учительница бывшая. Она… она, понимаешь… дотошно так выбирала хлеб и молоко. «Социальные». Ну, самые дешёвые!.. То цены рассматривала. То вздыхала, доставала из кошелька металлические монетки, пересчитывала… – Было видно, что Виктору очень необходимо рассказать это. – Понимаешь, я увидел её глаза… Глаза человека, который никогда в своей жизни не просил. Милостыню!..»

Что говорить, человек Булатов был крайне импульсивный, настроение его могло меняться быстро и диаметрально: то он выглядел рассудительным и даже мудрым – гораздо мудрее своего так называемого «среднего» возраста – порой, даже казалось, что слышишь слова человека пожившего, повидавшего на своем веку, хотя, впрочем, повидать он успел, и повидать, видимо, немало; то вдруг взрывалось у него что-то внутри, он мог наорать, оскорбить человека «за просто так», хотя порой за дело, но делал это очень резко, прилюдно, буквально тыкая «мордой в грязь»; потом мгновенно замыкался, молчал, уткнувшись в монитор компьютера, на все вопросы отвечал нехотя и односложно, презрительно, через губу, и не отрывал глаз от монитора.

Наверное, поэтому, многие считали его человеком жёстким, но почему-то хотелось верить, что настоящий Виктор всё же тот, который говорит всегда так искренне и так убежденно: «Почему?.. Почему так?.. Почему в России всегда так?..»

Не совсем понятно, кому и зачем мы задаем порой этот вопрос. Почему в России… При этом, сами, точно, смотрим на всё со стороны, что-то хорошо понимаем, что-то недопонимаем вовсе, но спрашиваем – себя ли, ещё кого? – Почему в России всегда так?

С работниками, а он был хозяином небольшого бизнеса, Булатов почти всегда общался грубо, жёстко, но, как сам считал, – вполне справедливо, – Увольняешься?

– Да, Виктор Александрович. Вот, уезжаю к матери на Север. Она мне там работу хорошую подыскала. Денежную… Послезавтра уже ехать надо…

– Скатертью дорога. – Обрывал говорившего Виктор.

– А расчёт когда можно будет получить?

– Закон знаешь?.. Вот, через две недели и придёшь.

– Но, Виктор Александрович, мне же послезавтра ехать надо… Поезд… Билет уже купил. Да и там ждать не будут…

– Твои проблемы.

– Виктор Александрович, я же всегда к вам по человечески… И вечером, и в ночь… когда груз приходил, всегда на разгрузку вызывали… Разве я отказывался когда?.. Войдите же в моё положение!

– Я не баба, чтоб в положение входить. Твои проблемы.

– И что мне теперь, без денег ехать?..

Виктор погружался в монитор, тем самым окончательно давая понять, что разговор окончен. Человек растеряно стоял перед ним, молча, потом видимо понимал, что продолжения разговора уже не будет, досадливо махал рукой, разворачивался и уходил восвояси, бросая напоследок, – Да засунь ты эти копейки себе в!..

Спустя время, находило на него, Виктор как бы оправдывался, перед кем-то, перед собой ли:

– Понимаешь, я ведь не жадный. Просто люди у нас совершенно разучились работать. Не хотят. Зато денег все хотят. Всем заплати. А никто не задумывается, как они, эти деньги мне даются! Я прежде, чем всё это иметь, три года кверху ж… на базаре простоял!.. А им всё и сразу!.. Посмотри на китайцев, пашут день и ночь за копейки, и не жалуются! Недаром на городском совете предпринимателей серьезно ставили вопрос, почему бы работодателям не использовать по найму китайцев. Смотри, их сколько нынче понаехало!..

В такие моменты Булатов был похож на токующего глухаря. Для тех, кто не знает, у этой птицы есть в ушах такие косточки, и когда глухарь начинает токовать, – косточки эти перекрывают ушную раковину, и он слышит только свое пение…

3

День был жаркий. Июльский. Василий предложил зайти в городской парк напротив Успенки, выпить по кружечки пива. Виктор отказался, – Дела у меня… А знаете, пошли со мной. Мне к батюшке нужно…

Бизнес у Булатова продвигался неплохо, даже появились излишки. Он начал всерьёз задумываться, что бы ещё такое предпринять, желательно для души. А поскольку, в пору своей совсем зелёной юности он месяц проработал корреспондентом в районной газете «Путь к коммунизму», – мысль о собственном издании прочно захватила его.

Он и сейчас чего-то пописывал, впрочем, пописывал в стол – точнее на «винчестер» своего «компа» – где его пока неизвестные опусы дожидались своего часа. Хотя никто не знал, что это за час и когда он наступит, – дело не в этом. Главное, чтобы сам человек верил в это и надеялся.

К отцу Григорию Виктор зашел, чтобы получить благословение на открытие новой газеты. Его газеты.

По дороге мы подшучивали над Виктором: «Владелец заводов, газет, пароходов…» Хотя вполне по-дружески подшучивали, убеждённые, что движет Витькой благое намерение. И, не вспоминая как бы, куда благими намерениями дорога устлана…

Как бы там ни было, но убеждать Виктор умел. И одобрение святого отца было получено, без особого труда. Тем более что целая полоса в газете отдавалась под православный раздел. Как-то сам по себе разговор с батюшкой перетёк в мирное житейское русло, и поэтому для большей теплоты беседы мы вчетвером попивали чай, и отец Григорий угощал мёдом:

– Медок-то с нашей пасеки, – смаковал он, смачно цепляя ложкой мёд, – у нас в храме своя пасека есть. Каждое лето пчёлок в поля вывозим…

– Добрый медок, – соглашались мы.

– Майский, – со знанием дела пояснял отец Григорий, – видишь какой… – он не мог найти подходящего определения, – душистый!.. А прозрачный какой, аки Слово Божие…

– А кто его слышал, это Слово? – Встрял Василий со своим извечным желанием «оживить» разговор.

Но батюшка был непоколебим и настроен весьма благостно:

– Слышали люди. Да забыли… А чтобы вновь услышать, уверовать надо. Вера она всегда необходима человеку. А сегодня, может, нужнее, чем когда-либо. Сегодня люди видят вокруг себя много несправедливости, озлобляются, опять же. А света впереди не видят. И Слово Божьего не слышат потому…

При этих словах Виктор как-то заерзал, едва не опрокинул кружку с чаем;

мы поняли, что Булатову что-то очень хочется сказать батюшке, но что именно мы понять пока не могли.

– Ждут его, Слово, как милостыню свыше ждут. – Меж тем дале проповедовал отец Григорий. – А ждать-то и не надо – иди навстречу, и все тебе откроется…

– …Батюшка… Недавно я видел в магазине женщину… – «Вот оно», – точно пробило нас с Василием одновременно, но мы терпеливо выслушали эту историю во второй раз. – …Когда я уже расплатился и выходил, она подошла к кассе, протянула горсть мелочи… Не знаю, что меня стукнуло в тот момент, я вытащил деньги… бумажку и протянул кассирше: «Возьмите. За женщину». Увидев недоумение, пояснил: «У меня есть и не убудет… Возьмите»… Батюшка! Видели бы вы её глаза…

После этого Витькиного откровения разговор с батюшкой как-то быстро пошел на убыль. Мне даже показалось, что отец Григорий потерял к Виктору, к его газете всякий интерес…

4

Мы молча пили пиво в парке напротив Успенки. Даже Виктор не оправдывался, а может, просто не успел ещё придумать это оправдание. Для нас, для себя ли…

Давно заметил, что, попав в такую ситуацию, человек чувствует некий дисбаланс. А потому у него неизменно возникает желание объяснить себе случившиеся, как некое стечение обстоятельств. Убедив себя в этом, он восстанавливает покачнувшееся было равновесие. Вот и ладно, вот и хорошо, говорит себе, вот и забыть всё можно…

А мне отчего-то вспомнилось, молча вспомнилось, как недавно на родине Василия Макаровича, в Шукшинских Сростках от одной сотрудницы музея услышал я одно воспоминание о военных годах. Воспоминание мальчика из семьи высланных Поволжских немцев. Вернее, это тогда, в войну, ему было лет двенадцать всего, сейчас же – это старый умудренный опытом человек, но случай тот запомнил он на всю свою жизнь. Запомнил до мельчайших подробностей.

Вот коротко его рассказ: «Жили мы тогда у одной бабушки. Она пустила нашу многодетную семью на постой с одним условием, что мы будем отапливать избу. Поэтому мне приходилось почти каждый вечер ездить на санках за дровами через Катунь. А днём я брал сумку и шёл к Чуйскому тракту просить милостыню ради Христа. Когда бабушка совсем слегла, и к ней переселились родственники, чтобы ухаживать за ней, в постое она нам отказала.

Но опять нашёлся добрый человек – бригадир Ермолай Григорьевич Емельянов. Или попросту дядя Ермолай – герой одноимённого рассказа Шукшина. Он разрешил нам жить в бригадной избушке, где хранилась конская сбруя и хомуты.

Особо запомнился один случай. Однажды два дня мы вообще не ели ничего, просто ничего не было. И тогда мать, решила продать самое дорогое, что у нас было – костюм, фуражку и туфли отца. Предложила бригадиру. Тот сначала отказался, а потом вернулся, забрал свёрток и привёз нам картошку и муку… И потом долго ещё возил продукты, как бы рассчитываясь за костюм.

Прошло время, и из трудармии вернулся отец. Его «актировали». То есть, списали по состоянию здоровья. Пришел – кожа да кости. Соседи, узнав про его возвращение, несли, кто что мог.

Приехал и дядя Ермолай, привёз творог, сметану ещё что-то из продуктов, подбодрил отца, чтобы не переживал: кости есть – мясо нарастёт. А, уходя, отдал матери свёрток. Сказал: «Потом посмотришь». Когда мать развернула, в свертке оказался отцов костюм, туфли и фуражка, завёрнутые в ту же самую тряпку…»

Чечен
рассказ

Посвящаю моему отчиму…

Отпевая, батюшка сильно кашлял, глухо, откуда-то точно из глубины грудины, оттого сбивался в самых неожиданных местах молитвы, краснел, морщился, будто досадовал на себя, но всё же мужественно пересиливал в себе простуду и продолжал исполнять свой долг: «Картина земной жизни человека, предстоящего… к-ха, к-ха… перед лицом смерти, поистине… к-ха, к-ха… выглядит мрачной и… к-ха, к-ха… почти безысходной…».

Отпевали Максима – двадцатилетнего парня, с рождения больного детским церебральным параличом. Собственно и этим, своим совсем не долгосрочным пребыванием на земле, он обязан был своим деду и бабке, которые все двадцать лет кормили его, буквально с ложечки, купали, каждый раз точно новорожденного, и даже пытались научить читать и считать. А он сидел в своём инвалидном кресле, не говорил, г-гыкал, так реагируя на те, или иные их слова и поступки, иногда радостно широко улыбался, иногда хмурился сердито, и временами отчаянно жестикулировал руками, точно пытаясь что-то им объяснить.

Буквально несколько месяцев тому назад, после перенесенного воспаления лёгких, Максим слёг, и всё это время в кресло его почти не усаживали, он лежал, практически ничего не кушая. Если и удавалось бабушке каким-то немыслимым образом что-то скормить ему, буквально через пять минут парня рвало, и всё съеденное выходило наружу. Видимо, все мышцы парня настолько ослабли за время болезни, что желудок просто отказывался работать, Максим похудел почти вдвое, лицо его страшно осунулось, точно всё целиком ввалилось вовнутрь, только нос и надбровные дуги выпирали далеко вперёд и как-то нелепо торчали тремя колышками небритые усы и тонкая, очень похожая на чеховскую, интеллигентская бородка.

Месяцы эти не прошли бесследно и для деда с бабкой, они настолько намучались с больным внуком, что оба сгорбились и выглядели усталыми и похудевшими. Теперь они стояли у гроба вместе с другими родственниками, держали как все в руках свечи, крестились, устало и отрешённо.

Дед – чеченец по национальности – человек не воцерковленный, даже более того не крещённый – осенял себя крестным знамением крайне неумело, неправильно, делал это впервые в жизни, но все присутствующие тактично старались этого не замечать. Он держал свечу в правой руке, при этом пытаясь перекреститься левой, впрочем и это получалось как-то культяписто, без всякого соответствия серьёзности момента. Одна молодая родственница, стоявшая рядом, шёпотом подсказала деду:

– Иса Усманович, свечку-то в левую руку возьмите, а креститесь – правой. Тремя пальцами, сверху – вниз, справа – налево…

Он машинально кивнул, понял – не понял ли, но переложил свечу в левую руку, сжал большой, указательный и средний пальцы и перекрестился.

«…и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом… к-ха, к-ха… мы, оставшиеся в живых, вместе с ними… к-ха, к-ха… восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так… к-ха, к-ха… всегда с Господом будем…», – простужено речетативил батюшка, в такт молитве покачивая кадилом, в комнате было душно, густо чадили свечи, люди крестились, и искренние выражения скорби и сочувствия неподвижно застыло на их грустных лицах.

…Из детства Иса помнил немногое. Пожалуй, более всего, запало ощущение чистого горного воздуха, который вдыхаешь, точно родниковой воды испробовал, и пьёшь, пьёшь бесконечно, да ещё – то неповторимое притяжение бездонной синевы над горами, в которую хочется смотреть и смотреть, пока весь целиком в ней не растворишься.

И двух лет ему не было, когда в феврале 1944 года, пороизошли знаковые для целого народа события. Ровно в два ночи во всех городах и аулах Чечни сотрудники НКВД по радио получили кодовый сигнал «Пантера». А в шесть часов утра военные уже стучались бесцеремонно во все дома и грубо будили хозяев. Так началась в Чечне заранее подготовленная высшим руководством НКВД операция «Чечевица». Без всяких лишних объяснений, без тени всякого понимания и сочувствия, военные выделяли ничего не подозревающим, полусонным людям на сборы условно два часа, впрочем, и это время редко выдерживалось полностью, а потом буквально заталкивали их в грузовики и везли на ближайшую железнодорожную станцию. Там испуганных людей, опять же без всяких разъяснений, сразу грузили в телячьи «теплушки» и, не мешкая, отправляли состав куда-то за Урал, куда именно никто из отправляемых не ведал, потому как хранились все детали операции в величайшей тайне.

Тогда им, переселенцам, на семью разрешили взять с собой до пятисот килограммов груза, но поскольку фактически времени на сборы не было, большую часть вещей пришлось оставлять дома. К тому же в каждую тесную «теплушку» набивали тогда до пятидесяти человек переселенцев вместе со всем имуществом, и если у кого-то пожиток было слишком много, их излишки бросали здесь же на перроне…

Надолго остались в памяти и те детские ощущения бесконечного, словно навсегда поселившегося в теле холода и нескончаемо-долгой дороги. Это когда рельсы внизу надоедливо стучат – тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук, точно где-то в голове кто-то надоедливо настукивает по маленькой наковаленке; а в щелях между досками стенок «теплушки» то и дело мелькают, сменяя друг друга бесконечные горы и равнины, поля и леса, и изредка, усиливая многократно звуки, мелькнут там опоры какого-нибудь железнодорожного моста. А внутри вагона всё уныло и серо – пыль в воздухе, кучи пожитков, люди, как-то мостящиеся на них, теснота, ворчание и несмолкающий детский плач, поэтому, конечно, интереснее смотреть в щель, припав лицом к доскам. Тогда внутренностей теплушки не видно, а только мелькание сменяющихся пейзажей. Но это не проходящее состояние внутреннего холода, от которого, кажется, никогда не избавиться?..

Как писал позже в докладе Лаврентию Берии начальник конвойных войск НКВД генерал Бочков, обозначая всю масштабность и грандиозность операции: «в 180 эшелонах по 65 вагонов в каждом было отправлено 493 269 человек. В пути родились 56 младенцев и умерли 1272 человека, главным образом от простуды или обострения хронических болезней». Подавляющее большинство вынужденных переселенцев было тогда доставлено в Казахстан и в Киргизию.

Они, трое ребятишек, из которых Иса был самый младший, вместе с матерью – их отца забрали на фронт гораздо раньше – обосновались в Павлодарской области… Как они жили, как выживали, про то нужно писать отдельную повесть. Однако среднюю школу Иса окончил в Казахстане с отличием, а потом поступил и в институт. И не куда-нибудь, – на родину – в Грозный. На строительный факультет, как и мечтал.

…В Сибирь он приехал по распределению, сразу после окончания. Тогда ректор вызвал к себе пятерых выпускников, в том числе и его, в качестве аргумента показал им письмо из главка, где начальство в строгом тоне отчитывало ректора за то, что уже три года, несмотря на запросы из Москвы, он не посылал молодых специалистов на работу в Сибирь.

– Вот, выручайте, парни! – Обратился он к ним с просьбой, и тут же в приказном тоне добавил. – Нужно ехать!

Ректору – тому, кого они боялись и уважали все пять лет учёбы в институте, седому, высокому, строгому и непреклонному, до сего момента вершителю их судеб – отказать было сложно, тем более в такой ситуации. В то время дипломы на руки выпускникам не выдавались, их просто пересылали по месту распределения молодого специалиста, и только после отработки, он мог забрать это свидетельство об окончании вуза, и далее уже распоряжаться своей судьбой по собственному разумению. Иначе диплом, а вместе с ним и пять лет упорных занятий, просто аннулировались.

– Услуга за услугу. – Иса как-то неожиданно для себя насмелился и впервые за пять лет обучения поставил условие самому грозному ректору. – Мы помогаем вам – едем по распределению в Сибирь, а вы нам дипломы сейчас отдаёте!

– Как это сейчас! Ты что!.. – Ректор поперхнулся от такой неслыханной доселе дерзости.

– Ну да, на руки…

– Как на руки!?

– Ну, просто, отдаёте и всё…

– Да вы… вы… шантажисты вы!.. А ты… ты, Иса… просто чечен вредный!..

Он, помнится, не сильно обиделся тогда на ректора за «чечена», тем более, дипломы им всё-таки по распоряжению все того же ректора решили отдать, единственное, что он потребовал от обнаглевших выпускников, чтобы они дали ему слово, что обязательно до места доедут. Конечно, слово пришлось ректору дать, но «чечена» Иса запомнил на долгие годы.

Впоследствии, вот так же его пасынок, мальчишка лет десяти – который очень остро переживал, что отец бросил их с матерью, а теперь у него, вот, отчим… – когда Иса ругал его, и чаще всего по делу, за какой-нибудь проступок, демонстративно уходил в другую комнату и открывал томик стихов Лермонтова. Иса даже знал, что он теперь открыл наверняка – «Казачью колыбельную», бубнит, небось, про себя: «По камням струится Терек, // Плещет мутный вал; // Злой чечен ползет на берег, // Точит свой кинжал; // Но отец твой старый воин, // Закалён в бою…».

Впрочем, на пасынка он тоже не обижался, прекрасно понимая, что мальчишке пришлось пережить разлуку с отцом, а большинство подростков в этом возрасте категоричны, и порой жестоки в этой своей категоричности. В сущности, по горским законам, а Иса уважительно относился к законам своей родины, отец предал мальчика. Но Иса никогда об этом и не думал даже говорить пасынку, зачем парню соль на больное сыпать. В принципе он любил этого парня, и относился к нему, как к родному сыну, верил, позже всё это мальчик сам поймёт, а пока нужно было искать какие-то компромиссы, чтобы и не ранить пацана словом невзначай, но и воспитать его, чтоб вырос он настоящим мужчиной…

До Сибири после института Иса таки добрался. Один. Попутчики разбежались по дороге. Двое из них просто не пришли на вокзал, ещё в Грозном, оно понятно, дипломы на руках, можно спокойно ехать в любой конец страны – строители везде требовались – и никто не достанет тебя, даже грозный ректор.

Ещё один попутчик Исы исчез в Москве, вышел, вроде бы побродить по столице, да так и не вернулся к отходу поезда. Иса такого их отношения к данному слову не одобрял, он с детства был приучен – сказал – в лепёшку разбейся, но сделай. Да только и попутчики его люди взрослые, каждый за себя сам решает.

Последний собрался и вышел на Урале. Не таился, как-то виновато быстро собрал сумку, лишь старался в глаза Исе не глядеть:

– У меня тут родственники недалеко живут, заеду – погощу… – Сказал как оправдываясь. Что ему отвечать Иса не знал, но точно понимал, ни в какую Сибирь его сотоварищ уже не поедет. А он, Иса, снова должен быть ехать туда, уже во второй раз, теперь уже не в «теплушке», в нормальном плацкартном вагоне, и оставалось ему только молча пожать плечами, отвернуться к окну, чтобы дальше разглядывать мелькающие за ним Уральские горы и бесконечные, заснеженные сибирские равнины.

На Алтае, куда он прибыл в феврале, стояли морозы под сорок. Ни в Грозном, ни даже Павлодаре, где он провёл свои детство и юность, таких морозов Иса не помнил. Когда вышел на перрон в легком демисезонном пальтишке, в осенних туфлях, тоненьком свитере, без шапки, в брюках, под которыми не были пододеты ни кальсоны, ни трико, – он сразу почувствовал, как холод забирается внутрь, под одежду и дальше под кожу, точно прокалывая всю её поверхность тоненькими болезненными иголками.

В здании вокзала, немного отогревшись, узнал у дежурного, где находится нужное ему управление треста единственного в городе, с грехом пополам дождался нужного автобуса и поехал навстречу судьбе.

В управление треста он заскочил почти бегом, сильно замёрз. Сразу на первом этаже увидел радиатор отопления, припал к нему плотно и почувствовал, как холод мелкой дрожью стал выходить из него. Грел руки, прислонялся к радиатору то спиной, то боком, и наслаждался, наслаждался этим растекающимся по телу теплом. Холод выходил не сразу, постепенно, теми же тонкими игольчатыми каналами, больно, но приятно.

Пока он грелся, мимо по коридору проходили люди, которые, хоть и поглядывали на Ису, но особо не обращали внимания на его манёвры вокруг радиатора отопления. Видимо, такое здесь было не в диковинку, ну замёрз человек, оно и понятно – на улице минус сорок. Впрочем, один мужчина, высокий, седой, со строгим голосом, чем-то на их ректора похож, глянул на Ису, подошёл и спросил сразу в лоб:

– Ты – Алиев? По распределению?

– Да-а… – Иса удивился, даже слегка растерялся от неожиданности.

– А остальные где? Вас ведь пятеро было…

– Да они… это… В пути они…

– Понятно. – Мужчина кивнул головой, усмехнулся. – Ну, ладно, хоть ты не сбежал, доехал. Пошли!

Потом они долго беседовали в кабинете – мужчина оказался управляющим треста – пили горячий чай, который управляющий сам заварил прямо здесь в кабинете в большом чайнике, разговаривали, пока начальник отдела кадров, забрав документы Исы, ходил по управлению и что-то оформлял. Когда он вернулся, Иса уже многое успел поведать собеседнику о себе, а тот с интересом слушал, спрашивал о родителях, об учёбе, о планах. Кадровик прямо с порога доложил:

– Всё оформил. Мастером на строительство жилого дома. Хоть завтра на работу пусть выходит. Вот, только насчёт подъёмных… кассир сегодня отпросилась пораньше…

– Ладно. – Управляющий махнул рукой. – На вот. – Достал из кошелька сто рублей и протянул Исе. – Да не отказывайся ты, получишь – отдашь. И одежду тёплую себе купи, шапку там… ботинки, телогрейку на первое время, без этого здесь никак. Вон и универмаг – напротив. А общежитие тоже недалеко, за углом. Найдёшь… На работу послезавтра выходи… денёк отогреешься, и к восьми ноль-ноль, сюда. Чтоб – без опозданий!

Строили тогда и в городе, и в районе много: и жилье, и промышленные здания – целый завод оборонный возводился со всеми коммуникациями – ТЭЦ, водоочистными сооружениями, с жилыми микрорайонами и прочим. В окрестных деревнях строили фермы, силосные башни… Поэтому скучать Исе не приходилось, работы хватало.

Так он отработал три положенных года, потом ещё три пролетели незаметно…

Парень Иса был привлекательный, этакий утончённый кавказкий профиль горца, вьющиеся слегка волосы и глубинно-синие глаза. Такой глубокий синий цвет бывает только у неба. В сентябре. Когда уже установились последние погожие деньки – «бабье лето», и небо над полями такое чистое, без единого облачка, нереально синее, будто на картине. Такое же небо бывает на его родине в Чечне, где-нибудь высоко в горах, и если долго смотреть в него, не отрываясь, возможно, тогда откроются тебе некие потаённые глубины, которые в суете житейской ты ни за что не разглядишь.

Конечно, недостатка в женском внимании Иса не испытывал, но все его знакомые молодухи, пытавшиеся окрутить парня, почему-то были ему неинтересны и скучны, похожи одна на другую точно копии-близняшки, и какими-то фальшивыми, ненастоящими казались они ему. Неожиданно для всех молодой интересный прораб-чечен женился на разведённой женщине с ребёнком, да так и остался жить здесь, в Сибири.

И, надо сказать, жили они с ней дружно, а через какое-то время семья прибавилась, у них родилась дочка. Жизнь пошла дальше своим чередом, они работали: Иса строил жильё, заводы, фермы, жена преподавала в сельскохозяйственном техникуме. Так, постепенно, сына с дочерью на ноги поднимали…

К тому времени Иса вырос по службе до старшего прораба, сам уже руководил строительством крупных объектов, потом сдавал их заказчику. Подчинённые его уважали и немного побаивались. Делать он старался всё на совесть, как учили его в институте, да и знания у него были отличные, и он с благодарностью вспоминал теперь своих преподавателей и строгого ректора, который читал им в годы учёбы курс промышленного строительства. Но реальность как всегда вносила свои коррективы, многое ему приходилось постигать на практике: стройка есть стройка, мужики иногда наровили схалтурить: либо котлован под фундамент на полметра недокопают, либо цемента в раствор недолокладут. Иса ругал их: