Слабые люди

Белые пауки кистей рук его переползали с коленей на живот и с него снова на колени, то и дело сплетаясь в борьбе.

"Недавно я ходил на театральную постановку– дико дорогую, подготавливаемую на протяжении целого года, если верить розданным флаерам. Как и всегда, когда я ходил в кино, театр или просто выступления на публике, так и здесь я вновь видел их– танцующих, чревовещающих, упоенно игравших свою роль с улыбками во всю ширь своих ртов. Их оскалы не позволяли меня чувствовать себя комфортно– я был словно не в своей тарелке, но продолжал смотреть не отрываясь. Ох, как же это порой бывает мучительно и тоскливо: ты сидишь, взираешь со своей ложи на весь этот каламбур, где все поют, резвятся, смеются и так реалистично изображают радость, что и сам невольно начинаешь в это верить! И музыка… непривычно веселая и громкая, она словно подчеркивает, выделяет эту радость и заставляет обратить на себя все свое внимание. Пробирается глубоко в тебя и внутри все сотрясается под ее неистово отплясывающие ритмы. А люди все танцуют и поют, ну никак не прекращая радоваться– даже тени сомнения при сосредоточенном наблюдении не проскользнет, а при наличии потаенного это априори невозможно! И все скалятся и скалятся, все время на протяжении всего шоу, словно кто-то взял скрепки и ремешки, зацепил одними концами уголки их ртов, а другими– где-нибудь за ухом, заставляя губы растянуться в ужасной улыбке, но вот что он делает с глазами, заставляя их так пылать в полумраке, никак не удается узнать! И ты смотришь на это, вынуждая себя не отворачиваться, продолжать глядеть в бесплодном ожидании того самого момента, когда треснет маска, при следующем же обороте готовая вновь стать целой!.. Ты даже не можешь встать и пройтись с целью прогнать кровь по телу, возможно, из-за прилива крови начать соображать лучше, тогда все, что в данный момент шевелится внутри тебя, так это понимание, не дающее тебе покоя– ты и впрямь чувствуешь, что не так, что не должно быть таким, каким оно выглядит, что все идет не по нужному сценарию! И ты еле-еле дотягиваешь до конца шоу, в то время как твое сознание неистовствует! Затворяются кулисы, и ты словно в состоянии опьянения бредешь прочь от сцены, спотыкаясь о каждого встречного, ни секунды не уделяя им на извинения или взгляд, полный презрения. Добравшись до тихого и укромного места– может, уборная, может, пустынный зал, а может и задний двор театра, куда никто не выходит, потому что там грязно и сыро!.. ты просто прижимаешься спиной к ледяной стене и сползаешь вниз, суешь наушники в уши, включаешь нужную композицию и начинаешь воспроизводить шоу в своей вариации. Тогда фатовская радость на белых лицах сменяется грустью, уголки губ опускаются, смех заглушается рыданиями, и полная неисправимого оптимизма песнь переходит в завывание!.. И танцующие тела– эти жалкие марионетки из шелка и картона! – опрокидываются на землю, продолжая заламывать руки и с хрипом выпускать воздух из легких! Нет больше ни счастливого конца, ни просвета в конце туннеля– есть лишь рефлекс к страданиям, возведенный в абсолют… И ты– ты, автор сего выправленного произведения,– делаешь его всепоглощающе великим, заполняешь его своей душой и твои эмоции, твоя энергия направляет себя на его визуализацию в том варианте, в каковой он должен был существовать с момента своего создания на обрывке бумаги, отмеченный родившейся идеей! Твое произведение великолепно, по-настоящему идеально и ты… испытываешь невероятное удовольствие при его созерцании настолько, что присоединяешься к нему, становишься его частью! Растворяешься в нем со всеми концами. Проникаешься его феноменом и тебя захватывает такое странное, возвышающее чувство, уносящее тебя вдаль… вдаль… вдаль! Тяжелые пассы композиций бьют тебе в голову, тела то взлетают, выписывая неистовые пируэты, то снова опадают подобно этим листьям, сотни глоток надрываются в мучительных криках, тысячи им вторят, а слова словно стрелы бьют прямо в сердце и в это же время сцена раскручивается на месте, рябит, мелькает в глазах, отчего возникает чувство падения и полета одновременно, пусть бы ты и оставался сидеть на одном месте… несясь вниз, вниз! И тут– удар! И вновь ты возвысился и снова несешься вниз! Удар, подъем, удар, подъем, удар, подъем и дальше, дальше, дальше! В конце концов ты лежишь навзничь где-нибудь в укромном месте и холод вот-вот закует твое тело в ледяные кандалы. Но тебе это неважно– только что ты создал новое шокирующее произведение, поражающее собой. Легкая грусть ручьями разливается по спине, у твоего подножия обращаясь змеями, устремившимся к глазам осознанием, что этого больше никто не увидит. Ты просто утираешь лицо от слез и идешь неспеша домой.

–щелк-

____

Записи 000041-44 повреждены. Аудиодорожка восстановлению не подлежит. Видеоряд сохранился на тридцать один процент, увиденные кадры не вносят ясности о своем содержимом: в основном это пикселизированый силуэт женщины, которая очень часто улыбается и смотрит в кадр. Сказанное ею остается неизвестным. Место, где производилась съемка– аналогично. Единственно, что остается очевидным по итогу сорок четвертой записи– О.Н. убивает ее и хоронит в неизвестном месте.

____

Запись 000045. 23.10.2024. 11:13

Начинается сразу с обширных помех. Картинка то отсутствует, то вырисовывается силуэтами– расползаются по экрану. Сквозь шипение слышен женский плач.

"Здравствуй, мой дорогой зритель. Рад видеть меня? Нет? Ну ты и…" – экран гаснет, помехи,– "Ты напрасно заставляешь меня злиться! Видишь ли, я сижу в компании очень приятных людей, которые так и жаждут начать настоящее веселье, понимаешь? Будет очень неприятно, если кто-то из них во время развлечения протянет ноги, а?"– вновь помехи, – "… уже, не в моих интересах попусту проливать кровь. Нужна другая причина! Так, давай подумаем, по какой же причине я явился в эту прелестную квартирку на окраине Мюнхена? Хм… жажда убийств? Не-а. Желание поиздеваться? Хм… нет? Желание торжества справедливости? О да! Хотя это выглядит как перефразирование."

С этими словами силуэт О.Н. резко встал, чем вновь напугал два широких белых пятна. Судя по голосам, это мать и дочь. Экран темнеет– О.Н. перенес камеру. Вновь белый шум, темнеющий по линиям трещин.

Изображение стабилизируется: вид на диван сбоку, перед ним находился журнальный столик. Неопознанный мужчина со связанными руками и ногами полз к жене и ребенку, невнятно постанывая. Видя это, О.Н. рывком приблизился, но удара не последовало. Вместо этого он вытащил кляп изо рта, чтобы послушать мольбы на немецком.

Перевод прилагается:

"Пожалуйста, не надо! Мы же ничего не сделали! Просто возьми наши деньги и уходи, прошу!"– при этом мужчина не переставал ползти к родным.

"Я не понимаю ни слова из того, что ты там бормочешь! Четче говори, не то худо будет!"

Мольба в лице мужчины сменилась ужасом. О.Н. это заметил и рассмеялся.

"Но-но, рано себя хоронишь, приятель! Я ж не мудак какой– приходить и убивать людей ради денег не моя прерогатива! Расслабься, друже!"

Кадр вновь слился в сплошное серое пятно, но звук в порядке.

"Не говорю по-русски, но прошу тебя, прошу– бери все, что хочешь, только не трогай нас!"– "Ты, кажется, тупой, да?"– глухие звуки ударов об пол, – "Тук-тук! Есть кто дома? Айм нихт брешен!" – и голос О.Н. изменился на тонкий гундеж,– "Моя-твоя ни понимать, ферштейн?" – снова помехи, – "Мне нужна только справедливость. Только и всего! Э-э жастис, ферштейн?"

"Н-но м-мы же ни-ни-ничего не сделали! За что ты нас мучаешь! Мы хорошие люди, истинные патриоты своей страны, дружная сем.." – последняя фраза была прервана новым приступом смеха,– "Почему вы смеетесь?!"– "Я сделаю вид, что понимаю то, что ты мне пытаешься впарить, но, будем честны– тебе это не поможет! А знаешь, почему? Потому что ты лжешь! Ага?"

"Я-я не понимаю, чего ты от нас хочешь?!"– картинка вновь начала показывать; отец семейства пытался утереть слезы.

"Тогда я покажу на руках. Уж это-то ты должен понять."– О.Н. пальцем ткнул в девушку, – "Эта падаль каждый день обворовывает в компании таких же, как она, ублюдков, детей помладше и послабее. Сколько лет твоей дочке? Тринадцать, да?"– показав на пальцах римскую тринадцать, он дождался кивка и продолжил, – "Так вот, призываю ознакомиться с твоей дочерью снова! Клара– высерок рода человеческого и будущая преступница, которая будет рулить целым прайдом преступников, как сейчас рулит своими смуглыми согражданами. Крайм, понял, да? Крайм! Ты знаешь, что она делает с теми бедолагами, у которых нет для нее денег, которые она с них требует? Приказывает друзьям избить их, а после бьет мальчишек по яйцам! Вот, смотри– на пальцах показываю– твоя дочь… бьет… детей… по яйцам, ферштейн? Да-да, твоя принцесска! А после, к слову, она угрожает своим жертвам, чтобы ничего никому не рассказывали, потому никто еще ничего не знает. Или знает, но рассказывать об этому будет не совсем… политкорректно. Это слово ты точно поймешь, но это не имеет значения. Твоя дочь– бастардо… порка… путана, кажись. Капиш?"

Глядя на девушку, отец улыбнулся, сразу поняв, что ему пытались показать.

"Все правильно! Моя красавица проявляет доминантные качества, выказывает характер лид!.."– договорить он не успел, так как О.Н. крепко приложился подошвой по его лицу.

Поднялся шум, который быстро замолк, едва лезвие ножа приблизилось вплотную к щеке девчонки.

"Твоя малышка, герр Охман, это ущербный биомусор и отброс общества! М-м-м, вот что! Надо мне ее нашинковать и скормить собакам!"– О.Н. действовал быстро– снова двинул носком ботинка главе семейства Охман, коротким рубящим ударом вырубил мать, схватил девушку за тонкую шею, после чего приставил острие ножа к виску. Минуту спустя мужчина сидел на коленях и шепотом умолял О.Н. не причинять ей вреда. Жена зашевелилась и присоединилась к мужу. Никто и не думал поднимать шум. О.Н. проворчал:

"Клара Охман, официально отмеченная в документах дочь Дедерика Охмана и Аделины Охман, урожденной Беккер. Не желаешь ли ты сказать пару ласковых на прощание дражайшим родственникам?"– девушка не находит в себе силы ответить, не понимая ни слова из сказанного; лишь подкашивались ее ноги и вырывались всхлипы. Светлые брючки в районе паха быстро потемнели от хлынувшей мочи.

"Пожалуйста, пощадите мою девочку, умоляю! Она– мой наследница, моя кровинушка, вы не посмеете его тронуть!"– рыдала Аделина.

"Эх, вот почему русский язык не стал языком всего мира? Я бы сейчас думал не о том, что значит то или иное "бр-р-вархтер-мольшб!", а о том, что все еще не сделал. Кстати, об этом!"– отвернувшись вполоборота от камеры, О.Н. сделал что-то, что заставило девушку реветь от боли. В следующую секунду он выпрямил свою руку и потряс окровавленным куском ее уха. Кажется, она потеряла сознание– криков больше не слышно.

"Нет, прекратите, пожалуйста, не надо больше, прошу!"– распласталась перед О.Н. Аделина,– "Я сделаю все, что пожелаете, только отдайте мне моего ребенка!"– его ответ заглушается помехами, но она пугается,– "Я не понимаю!"

И вместо ответа О.Н. отпускает ребенка и достает из кармана джинсов скомканный кусок бумаги. Нет, это не бумага, а фотография.

Аделина Охман изменилась в лице. Побледнела, уставилась в никуда. Пока она борется с собой, О.Н. спокойно подтягивает обмякшее тело к себе, не отрывая взгляд от женщины, проявляя нестандартную готовность к терпению.

"Я изменяю тебе."– вдруг сказала женщина.

О.Н. топнул ногой.

"Не все! Давай еще!"– "Прошу вас, хватит!"-"Нужно больше сведений, куда как больше!"

Супруги переглядываются. Его глаз не видно, но вот ее смотрят уже не с таким ужасом.

"Это не твоя дочь, Дедерик, прости меня! Сиджи…"

Едва заметная склейка– несколько минут записи было вырезано и она продолжается с вопля герра Охмана.

"…ая сука!"– предположительно, в удаленном фрагменте была озвучена информация, представляющая угрозу для обладателя камеры. Это окончательное предположение, так как версия с истязаниями Дедерика Охмана не вписывается в общую картину– скорее всего, он сам исполосовал себе лицо собственными ногтями.

"Еще!"– потребовал О.Н.

"Разве вы не видите, что с него хватит, я уже и так много рассказала!.."– она умоляюще сложила руки и замотала головой.

"НЕТ!"-рявкнул О.Н.– "Ты скажешь все! Иначе…"– "Еще я собиралась отравить тебя. Яд уже готов."– не дожидаясь новых угроз, крикнула женщина своему мужу, стараясь не глядеть в лицо их мучителю.

Дедерик Охман начинает плакать и колотиться затылком о диванную подушку. Девочка все еще лежит без сознания и, глядя на нее, он начинает кричать.

"Убей ее! У тебя же нож, УБЕЙ ЕЕ!"– бушевал Дедерик, умолкнув сразу же, едва О.Н. приблизил лезвие к груди подложной дочери.

"Думаю, о твоих грешках и говорить не стоит, а, законопослушный гражданин?"– Дедерик утвердительно кивнул, – "И… что мне с вами делать?"– в ответ снова молчание,– "Ненавидишь жену, да? Ненавидишь ее за то, что посвятил ей лучшие годы жизни, а она отплатила тебе вот так, да?"– "Я знаю эти слова… Да!"

Аделина даже не пытается вмешаться и О.Н. довольно смеется, погрозив обоим указательным пальцем. Чуть потянувшись, хватает камеру и, шепнув "Надоело мне это.", устанавливает прямо на спине у девушки, поворачивая объективом к Дедерику.

"Вот что– я развяжу тебя и ты решишь, что с ней делать. Идет?"

Дедерик был шокирован внезапным немецким говором, но кивнул, после чего О.Н. кинул ему нож, снимая, как руки судорожно хватаются за костяную ручку, долго и неуклюже разрезая путы. Не успела лопнуть последняя нить, как он накинулся на жену и прижал лезвие к ее горлу. Она не пыталась шевелиться, но пыталась умолять о пощаде на протяжении трех минут, пока он все никак не мог решиться. Только услышав шепот О.Н. "Ка-арла-а…" , Дедерик Охман убил свою жену, нанеся ей сорок ударов ножом. Первое впечатление– аффективное состояние, угнетенность сознания, – оказалось неверным.

"Ну же, убей меня. Мне больше незачем жить. Все, что я любил, все оказалось фальшивым. Убей меня, потому что я не смогу с этим смириться!"– герр Охман до самого конца записи оставался в здравом уме и трезвой памяти, проявляя лишь нормальные и здоровые эмоциональные реакции на тяжелую стрессовую ситуацию, сохранив связную речь и способность к причинно-следственной связи.

"А с ребенком что?"

"Да пропади она пропадом!"

"Как знаешь!"– тем не менее герр Охман позволил О.Н. хладнокровно раздавить голову ребенку и сразу О.Н. вышел из комнаты, продолжая съемку до самого выхода.

–щелк-

____

Запись 000046. 23.10.2024. 22:34

Камера вновь придвинута почти вплотную к экрану телевизора, центрируясь на лице нового ведущего "И снова чертово сегодня!".

"А сейчас у меня для вас вновь найдутся не очень хорошие новости– новое жестокое убийство в Мюнхене! Жертвы– семья Охман, состоящая из Дедерика Охмана, его жены Аделины и их дочери Карлы. Обстоятельства– неизвестны, прибывшая по тревожному звонку полиция в ту же минуту оцепила квартиру и выставила охрану, объявив так же "нулевую информацию". Соседи предполагают, что отец семейства впал в состоянии бешенства и убил своих родных– в их семье не всегда все было спокойно, так и нынешний день проходил в криках и ругани. Со слов анонимного источника у Аделины Охман обнаружены обширные повреждения черепа и множественные ножевые ранения в область груди и живота. Судя по всему, герр Охман бил ее по голове чем-то тяжелым, но ему показалось мало. Оружие убийства не найдено, но это определенно нож. Дочь была убита иным образом– ей разбили голову. Самого же герра Охмана нашли мертвым на кухне их квартиры. Он вскрыл себе вены другим ножом. Все бы ничего, но полиция нашла несостыковку в показаниях соседей– одни утверждали, что день был абсолютно похож на предыдущие и ничем не выбивался из ряда вон, но вот соседка, живущая в квартире ниже, заявила, что в квартире был так же слышен незнакомый мужской голос. По их описанию голос был грубый и хриплый, притом его обладатель периодически надрывно кашлял. Вероятно, кто-то был в квартире в момент убийства. Кто же это? Убийца-сообщник или случайный свидетель? Именно этим вопросом и занимается наша полиция. На этом все, переходим к следующим новостям– крейсер "Нотариус"– ну и придумывают же эти моряки! – потерпел кр…"

Раздался щелчок и экран телевизора погас. Камера развернулась к О.Н., кормившего из пипетки котенка.

"Даже бесчеловечные способны проявлять человечность. Даже после всего, что натворили. Правда?"– жуткий, немигающий взгляд.

–щелк-

____

Запись 000047 повреждена.

____

Запись 000048. 09.11.2024. 23:12

В кадре было лицо О.Н. и расположенный перед ним аквариум. Он был пуст. Свет лампы освещал его бледное лицо снизу.

"Эта маленькая стеклянная штуковина не вылезает у меня из головы. Казалось бы– обычный аквариум, абсолютно пустой. Ничего не стоит, никакого следа в душе. Но что-то все-же было!"

Шепот О.Н. скрипел в динамике.

"Я долго думал над этим. Погружение в мысли было настолько глубоким, что я пролежал, не вставая три дня с постели. Ничто, кроме скоротечных и бессвязных снов, не мешало мне блуждать по пустынным галереям моего разума, чьи стеллажи изредка украшали (иначе этого не сказать, так как, по большей части, они были пусты) книги в твердом запыленном переплете без каких-либо намеков на автора и даже названия. И я наткнулся на одну тонкую книжонку, тут же заграбастав в свои руки. Когда я ее открыл, моему взору предстала пустая страница. Лишь малюсенький глаз укоризненно смотрел на меня, подозрительно похожий на мой же. Следующая страница представляла собой детский рисунок– что-то, по всей видимости представляющее собой черепаху, сидящую в аквариуме, тревожно поглядывающую в сторону странного, даже уродливого, лица. И детский, крупными буквами, почерк довершал творение ребенка. Вот что я прочитал: "Мне семь лет, ура! Совсем скоро я иду учиться в школу, где заведу новых друзей и полюблю девочку, буду учиться на одни пятерки и слушаться старших!" Кто этот дурак? Что за абсурдно-убогая мысль? Дети не должны так думать, ведь они же как никто другой могут чувствовать ложь, потому как их мысли ничто иное, как клубок сплошного вранья и уверток, разве нет? И чем дальше я читал, тем больше убеждался– автор этой поразительной в своей бредовости макулатуры ненормален! Ненормален! Столько радости из-за какой-то мимо пролетевшей бабочки… Тьфу, что за ересь? Откуда это в моей голове?! И тут голос мне ответил: "Это твое, Олег!". Я не согласен, не помню такого! Не помню, чтоб я когда-либо радовался по утрам, да и вообще хоть чему-то. Эта писанина у меня в руках… тут столько слов "поразительно, невероятно, великолепно, экстраординарно, вдохновляюще, прекрасно!" и других не менее лестных фраз. Я стал листать страницы дальше. Я увидел, насколько рано я превратился из веселого мальчугана в бестолкового чурбана, видел этот процесс своими глазами. И вспомнил… кое-кого. Одного забитого мальчишку из дома напротив. В его квартире всегда горел свет, а вопли его мамашки разносились по всей округе, выводили из себя. Я думал, что она это делает специально, будто ей нравится звук собственного голоса, и частенько кидал камешки, особо прицеливаясь в окно того мальчика. Мне тогда было уже десять. Мы познакомились на игровой площадке, там же все время и играли. Так мы оба полюбили шахматы, которые я по его просьбе в один прекрасный день принес туда. Тогда же привлекли внимание толпы ребят, игравших в футбол, заставив их напряженно смотреть за партиями в течении часа. Он побеждал, я давил обиду за то, что мне не поддавались. Потом вопль его неуравновешенной матери разносился по всей улице и он, сверкая своими пятками, улепетывал домой, обычно выходя на следующий день, но однажды неделю его не было видно, пока он не появился снова: на лице красовались здоровенные фонари, а два пальца правой руки были сломаны. Я рассказал об этом родителям, но меня отослали прочь, сказав не лезть не в свое дело. Тогда я начал рассказывать об этом всем подряд. То еще зрелище: "Исвините, помогите пожалста! Моего друга мама бьет сильно!" А в ответ: "Сынок, отстань со своими дурацкими шутками, иди лучше родителям помоги!". Никто не захотел не то, чтобы помочь, но и просто выслушать. Тогда я позвонил в полицию. У меня узнали адрес и номер квартиры, сказали, что разберутся. Наверно сработало, потому что после этого синяки и ссадины на моем друге детства больше не появлялись. Он был мне очень благодарен. Как выяснилось, я стал его первым другом, а также тем, кто попытался ему хоть как-то помочь. Мы проводили все свободное время на улице, то играя в шахматы, то гоняя мяч с остальной детворой. Стоп… поправка… Играл в мяч я, а он в это время сидел один одинешенек рядом с незаконченной партией, терпеливо дожидаясь, когда я набегаюсь и вернусь к нему. Он был очень застенчив и его многие ребята не любили. Частенько я слышал их перешептывания в стиле: "А давай, мол, шнурки ему подожжем и заснимем на видео?" Тогда жутко за него испугался и, стащив из дома отцовский нож, начал им угрожать. Разбирательства между родителями, мой синий от ремня зад и куча других неприятностей вроде попыток отвезти к детскому психологу. Тогда я для себя уяснил, что если ты вступишься за кого-то, то тебя накажут. Типично детский анализ собственных действий, исходивший из последствий. Ограниченный, бессмысленный, беспощадный. После того случая ребята узнали о моем наказании и осмелели. Они начали задирать моего нового друга, а я не мог ничего сделать из-за страха быть наказанным. Я просто смотрел на то, как его унижали и ничего не делал! Было очень паршиво! Чертовски паршиво! После окончания очередных издевок я приглашал его домой и обрабатывал царапины и ссадины, тем самым пытаясь вымолить у него прощение. Когда все слезы засыхали, когда дыхание переставало быть прерывистым, когда обида утихала под мои извинения, мы жали друг другу руки и я старался его развеселить, так же усиленно не допуская мысли, что надо было делать все правильно, а не так, как было сказано взрослыми. А так мои скромные навыки по лекарству вроде бы позволяли сгладить острые углы во время разговора. По крайней мере от его обиды и следа не оставалось. Хоть я и был паршивым другом, он все же начал мне доверять и как-то пригласил к себе. Дома у него был полнейший срач, иначе и не сказать: куча нестиранного белья, сваленная по углам, соляные разводы на стенах и пятна на голом полу, периодически попадались осколки от бутылок и тарелок, кое-как прикрытые валявшейся там же одеждой. Он жил в однокомнатной квартире, так что своего уголка у него не было. Он спал с матерью в одной постели, на страшном раздолбанном диване, который собрать можно было только вдвоем. Окно на кухне частично разбито (нет, не из-за меня) и проемы были заклеены пенопластными пластинами. В квартире было очень холодно. Спасал только старенький обогреватель советского образца с накаленными докрасна лампами. Но больше всего мне запомнился аквариум с черепашкой-триониксом. Она была примерно пятнадцать сантиметров в длину и чуть меньше в ширину, почти что круглая. Серый панцирь, чуть более темные лапки, вечно выставленные в упор к стеклам, грустные оранжевые глазки. Жила она в аквариуме размером двадцать на сорок. Очень тесно. Узнав, что ей уже двадцать лет, я живо представил себе эти двадцать лет в такой тесноте и однообразии. Мне стало очень плохо и жаль ее. Напрочь забыв о друге, я стал за ней наблюдать, пытаясь выйти на контакт. Казалось, что черепаха не сводила с меня взгляд! Периодически высовывала хоботок над поверхностью воды, она застывала на три секунды и сразу же втягивала под воду. Потом предприняла несколько попыток приподняться, опираясь лапами в угол аквариума, но тщетно. Мне стало ее жаль и я медленно протянул руку, чтобы вытащить. Черепашка шуганулась, втянула голову. Решив ее погладить и показать, что я не сделаю ей больно, я провел указательным пальцем по ее панцирю и она тут же забарахталась, словно пытаясь уйти из-под него, сбежать. Держу пари– если бы у нее были человеческие голос и речь, она вопила только одно: "Пожалуйста, умоляю, не трогай меня!". Едва я это увидел, меня как молотом по голове огрело. Она дрыгалась точь-в-точь, как ее хозяин– мой незадачливый друг. Так же пыталась съежиться, так же дрыгала задними лапами, так же прикрывалась передними, втянув голову в панцирь заместо плеч. Было очень больно на это смотреть, потому я взял ее на руки и попытался успокоить, как успокаивал до этого самого мальчика, но… Бесполезно. На ощупь ее панцирь был мягок и холоден, точно резина. Не особо спрессованная такая резина. Подержав съежившуюся бедняжку минут пять, я положил ее обратно в аквариум, где она и забилась в угол, больше не шевелясь. Как и мой друг в конце каждого сеанса избиений, пока я не поднимал его на ноги. Вот, прямо сейчас перед глазами– он съеживается под подзатыльниками, затем сворачивается в комок под легкие пинки. Он– отражение своей черепашки, но без защиты, ибо у него ее попросту нет. Потому что никто его не защищал, даже я, который должен был стать ему настоящим другом, а стал… так… наблюдающей со стороны мразью. После этого дня я к нему более не заходил, но мы прообщались с ним до конца лета, по окончании которого что-то просто оборвалось и произошла типичная такая детская ссора, после чего нас разделили школьные будни разных школ. Спустя несколько лет он то ли сорвался, то ли сошел с ума и убил всех учеников своего класса поодиночке. Его поймали на месте преступления, когда он бил своего последнего обидчика головой об пол. Я слышал, что он до сих пор находится в психушке. Все еще бедный, забитый, несчастный мальчишка, которому я отказался помочь, оставив таким же одиноким, как и его черепашка."

Аквариум падает со стола.

–щелк-

____

Запись 000049. 11.11.2024. 16:34

"Убегая от чувства вины не забудь смотреть под ноги– не заметишь, как тропа оборвется."

Кромешная темнота.

"Я хочу рассказать тебе, что видел и что испытал в связи с увиденным."

Сегмент темноты шевельнулся– О.Н. собственной персоной.

"Я смотрю последние записи и ужасаюсь увиденному. Не столь самой жестокости, с которой я расправляюсь с людьми, не факт, что этого действительно заслуживающими, но скорее из-за того, что действительно… не помню этого! Такого не должно было произойти ни с кем! То, что я натворил, никаким боком не может относиться к правильному, совсем нет. Теперь я знаю, что мое сознание оказалось слишком слабым, неустойчивым– оно расщепилось на осколки. Провалы в памяти, галлюцинации, теперь еще и… новая личность? Пойми, неизвестный наблюдатель, что я не виноват, но не стремлюсь оправдать себя, отмести всю ответственность за содеянное. Убийства были учинены моими руками, моими стремлениями, но я не так себя представлял, вовсе нет! Я– убийца, это бесспорно! Но я не счастлив быть им! Я потерял контроль над самим собой, дал своему темному началу, средоточию бытийного неудовлетворения и подавленных желаний, выплеснуться, излиться кислотой в лица посторонних людей, лично не участвовавших ни в моей жизни, ни в созревании опухоли в моей голове. В смысле моего индивидуального существования как человека максимально стороннего их жизни они– все еще невиновны. Кто я такой, чтобы браться судить их, решать их судьбу, давать или отнимать право на жизнь либо ее уничтожение? Я– никто и у меня нет прав делать то, что я делаю! Все, на что я имею право– только моя жизнь. Только я волен причинить себе боль или подарить наслаждение, только я волен выбирать, жить ли мне или умереть. Никто другой не обладает этим незыблемым правом, равно как и я не обладаю правом вторгаться в чью-либо еще жизнь. И за это я должен наказать себя по всей строгости– не следуя закону, но морали."

Щелкнул выключатель, загорелась лампа. На О.Н. страшно смотреть.

"Я сделал одну запись и удалил ее, эта теперь будет вместо нее. Я вторгся в очередную квартиру, не выбирая, не выцеливая "тех самых". Это была рандомная квартира в рандомном районе. Наверное, я выбрал ее только потому, что увидел на пожарной лестнице не затворенное до конца окно. "Это возможность!"– подумал я, – "Здесь живет тот, кто настолько не заботится ни о себе, ни о своей семье, что его просто нужно наказать!" Я поставил камеру на шкаф в гостиной, а сам спрятался внутри него, готовясь напасть на первого вошедшего и тогда же меня посетила вторая мысль: "Есть ли логика в моих действиях?" Чем провинился человек, жилец этой квартиры, лично передо мной? Я не наблюдал за ним, не выцеживал через бинокль его бытовые грешки, я даже не знаю, что за человек здесь живет, чем дышит, о чем мечтает? В этом нет никакого смысла! Я просто человек, который алчет оставить след после себя, но не находит иного пути, кроме как потрошить людей! Разве заслуживает сей ничтожный отпечаток в истории жизни даже самого отъявленного мерзавца? Нет. И тогда я почувствовал себя вновь ребенком, который изучает мир, отрывая божьей коровке крылья– внутренне осознавая, что причиняет боль, все равно продолжает из чистого интереса. Никто же не кричит, значит, и беспокоиться, стало быть, не о чем! Но мои жертвы кричали– я знаю это, я смотрел записи. И я чувствовал, как за моим плечом притаился кто-то, тщившийся направить мою руку по заданной им траектории. Его дыхание будто бы было реальным– холодное, липкое, от него по всей спине пробегали мурашки, а в груди вновь рождалось чувство несдержанного могущества! Всего лишь одно движение– и жизнь рассыпается, тает в моих руках, капает с пальцев на пол… "Истинное могущество!"– шепчет мне знакомый и незнакомый одновременно голос и напоминает о том, что я– такой же, как мои жертвы. Бессмысленный кусок биологической материи, незнамо зачем наделенный разумом, неизвестно зачем произведенный на этот свет, вынужденный заходиться в ожидании "чего-то". Если мое существование было моим бичом, значит, и с другими никак иначе не обстоит. "Это будет милосердие– избавить их от них самих."– сказало нечто за моей спиной. А затем… Затем в комнату вошла девушка с веревкой, решившая покончить с собой. Когда она столкнула табурет и задергалась в петле, я застыл, не зная, что мне делать– выбежать из шкафа и поставить стул под ее ноги или выйти и насладиться зрелищем ее самопожертвования, как то советовал мой… неизвестный друг или враг. Но, не успел я выбрать, входная дверь хлопнула и мужской голос позвал девушку по имени. Сюз. Ее имя– Сюз. Сюз уже перестала барахтаться, когда он вошел в комнату и завыл от ужаса. Надо признать, что этот человек, этот мужчина, не потерял голову. Он убежал и вернулся с ножом и стремянкой, обрезал шнур и реанимировал. То, как он цеплялся за жизнь своей дочери, разительно контрастировало с тем, как я забирал жизни, мне не принадлежащие. Когда она открыла глаза, он плакал, не мог двух слов связать. Сумев спасти дочь, он наконец-то позволил эмоциям хлынуть. "Я была тебе в тягость." Вот главная часть из всего, чем она оправдала свои действия. "Я была в тягость всем."– она чувствовала себя ненужной, не брошенной лишь из чувства долга. Ее отец ничего не смог ответить, просто прижимал дочку к себе, как бесценное сокровище– коим, возможно, и являются некоторые дети для некоторых родителей, и сумел показать этим все. Она для него не просто вложение в будущее как перспектива личной поддержки его старости, но живое существо, способное мыслить, чувствовать, делать выбор и страдать от его последствий. Человек, способный идти разными путями к одному и тому же итогу."– ироническая улыбка, легкое покачивание головой, – "Даже эта девочка имела права на жизнь больше, чем я– она не пыталась сделать что-то сверх ей положенного. Следуя неверным путем, она тем не менее сделала правильный выбор– постараться навредить как можно меньше. И, глядя на нее, я все явственнее принимал новую мысль: я сознательно вредил себе всю жизнь и не имею права заставлять отдуваться за свой выбор других. Это значит, что мне пора обуздать свою потайную сторону, подавить ее, чтобы завершиться без последствий для остальных. Достаточно того, что я сделал– пора ознаменовать время личной расплаты. Только бы набраться…"