Мастер облаков. Сборник рассказов

Герой просыпается и шепчет: «Чур меня!»

Конечно, мы постарались утопить сюжет в простынях инфантилизма, нахлобучив поверх него забавной, непонятной, пушистой сказочности и подсветив действо волшебством костюмов, хитрых приспособлений, трюков и гимнастических кривляний. Так что зритель удовлетворенно съедал этот пестрый, бархатного крема пирог, в большинстве своем даже не почувствовав его ядовитой основы. Стоит, например, отметить, что эпизод расправы диктатора над своими двойниками мы изобразили в виде уморительной сцены, в которой злодей, проходя мимо своих жертв, стоящих над пропастью, раздает им пинки, подзатыльники, пихает их задом и таким образом сталкивает их всех с обрыва.

На одном представлении спектакль был снят в виде фильма. Наша труппа под прежней вывеской «Дядя Вова», состоявшая тогда из семи актеров, упаковала чемоданы с реквизитом и отправилась колесить, покорять города и веси, зарабатывая на новой программе.

Не прошло и месяца, когда случилось неизбежное.

В городке, где вторую неделю пробуксовывала наша гастроль, в гостинице с пыльными, пропитавшимися потом обоями, – в одном из тех тоскливых провинциальных «постоялых дворов» новейшего времени, в которых число фантомных, прежде побывавших там душ, давно преодолело число обитателей самого городка, – там, в один из зимних мглистых дней к нам в номер пришли неожиданные посетители.

Юра уже с утра где-то околачивался. По своему похмельному обыкновению. Нас, актеров, за вычетом его, пригласили, на основании какого-то постановления, в гости к некоему полковнику Смирнову в ближайшее отделение.

– Вы – дядя Вова? – спросил Смирнов утвердительно, то есть без малейших сомнений и вопросительности. Лицо у него было строгим, по-служебному оттянуто вниз, как у дога или коня.

– Точно так. Но только и не совсем так. – Я пустился в объяснения: – Наша труппа называется «Дядя Боба». Слово «дядя» написано по-русски, а «Вова» – по-английски. Графически эту разницу трудно уловить, так как написание «Дядя Boba» и «Дядя Вова» очень похожи. Поэтому, фактически, и, юридически, поскольку мы являемся, по закону о «Регистрации артистических, театральных, творческих и самодеятельно-самостоятельных объединений, групп и…» – Глубокий вздох, в надежде, что полковнику продолжение фразы не понадобится, но нет, но нет, надо, надо говорить до конца, объясняя ясное и так, и самостоятельно затягивая юридическую петлю у себя на… – …в общем, по этому закону, наше название не «Дядя Вова», а…

– Это неважно, – снизошел, смилостивился полковник, произнося, как приговор, фразу переливчатой интонацией благородно-глубокого голоса, поставленного, скорее всего, на заре своей служебной карьеры в процессе подготовок ко всякого рода публичным докладам для начальства.

И дальше, рисуясь бархатной игрой голосовых связок, поведал собравшимся перед ним актерам, первый раз в жизни представшим перед подобным спектаклем в качестве зрителей и обвиняемых одновременно, о заведении цензурного дела на наш творческий подряд. В дело пошли тексты наших ранних выступлений. Было бы приятно вспомнить некоторые шутки из них, но Смирнов не шутил. В дело пошли статьи из некоторых, особенных, театральных вестников, критиковавших нас еще два года назад за формализм и нарциссизм в искусстве. В дело пошли – самое главное – видеоматериалы, один из которых вкратце был продемонстрирован нам, бедным-бедным, поникшим актерам.

Смирнов показал запись, на которой непрофессионально, долго не могли поймать в фокус то, что очнувшийся объектив затем вывел как сценическую площадку. На ней в пышно расфуфыренных костюмах, с по-дурацки размалеванными лицами-кренделями, вальсируя в лягушачьих позах, помещалось несколько паяцев. Что-то щелкнуло, изображение одного лица, резко, квадратно подрагивая, приблизилось. Оно было единственным, не покрытым акварельно-красочным марафетом. Обведенное белой краской по линии скул так, что, представленное горизонтально, словно возвышалось бы из воды.

Это было мое лицо, лицо дяди Вовы.

Полковник остановил картинку. Окинул нас суровым конским взором и утвердительно сказал:

– Всем видно? – А после паузы поднял и перевел свой эпический указательный палец в настенный портрет. На нем застыло, как две капли воды похожее на только что увиденного паяца, изображение Верховного.

4. Кое-что о современной Сансаре

Мое детское сатирически-насмешливое мировидение сочеталось с глубокой мифологизацией действительности. Несомненно, бытовым – кухонным, спальным, дворовым – космосом управляли соразмерные своему предмету силы. И эти силы – словно инструменты в чьих-то руках.

Мои взрослые представления, конечно, отличались большей сложностью, отвлеченностью и причинно-приземленным детерминизмом. Но, уйдя из сознательного, мифологизм оставался на дне, в «котельной души», производя оттуда свои движущие вызовы.

Например, узнавая из новостей о появлении нового закона или введении в эксплуатацию долгожданного завода, оттуда, снизу души, ко мне всплывали до-сознательные представления следующего рода. Что как будто некоторые добрые, упорядочивающие силы сели, придумали, записали, опубликовали закон. И вот передали его в руки другим силам, которые будут его блюсти. Ну а как иначе мог этот закон существовать? Ведь не может он быть фикцией, просто буквами на бумаге? Как и где он существует в реальности? Не только ведь в головах, его придумавших. И в головах людей, перед ушами которых его огласили. Или перед глазами, прочитавших его. Где вот реально существует закон? Онтологически то есть? То-то и оно, что в виде определенной сущности, которую наблюдают и оберегают другие сущности. Вроде министров, замминистров, зам-зам-замминистров, секретарей, разных сонмов разного рода и уровня госслужащих, невидимых мириад юристов, которые обитают где-то там в своих нужных, правильно установленных сферах. И они невидимы, и поэтому почти волшебны, и обладают полнотой своих маленьких властей. Но пусть так они и остаются – там, за закрытыми, стеклянными, цветными витражами. Не надо знать, кто эти люди. Пропадет волшебство. Закон потеряет свое онтологическое обоснование. Потому что не может же он существовать как чистая абстракция только в сознании. Тогда вместо сказки про Космос и упорядоченность наступит неуправляемая реальность.

Приходя к такому, может быть, странному и примитивному пониманию, я обнаруживал его существование и у других людей. Что-де где-то там: наверху, или сбоку, или снизу, в другой келье бытия, – они-то, те, другие, знают, что и как делать. Они умеют.

И вот когда вы чувствуете себя клоуном, шутом, балагуром из балагана жизни, вы не придаете своей роли масштабного значения в этой испещренной вещами, событиями и ежедневными поступками круговерти, которую древние индийцы назвали «колесом сансары». Каждый день – своеобразное возрождение в ней. И пока ты не осознал, что пора из нее выйти, ты не выйдешь. А выйти из нее очень трудно, почти невозможно. И тут есть два пути: личное пробуждение или вмешательство богов.

В мою жизнь вмешались боги.

Причем самые главные.

В сущности, почему бы и не верить в такую ментальную сказку. Индуистский пантеон вращается вокруг богов, полубогов, демонов и… У нас же все должно получить предварительное «псевдо». Псевдобоги, псевдодемоны. Псевдознающие. Вращающиеся в своих намертво-свинцово запечатанных каютах внутри общего многоободного колеса сансары, чьи рамки круглыми свинченными, часовыми пружинами туго пучатся во все стороны от единого центра. А в нем – Верховный.

Итак, в последующие несколько дней в моей жизни произошло несколько радикальных перемен. Полковник Смирнов после нашего разговора решительно изменил течение моей жизни. Он поворотил ее в новое русло резко, без раздумий. Поместил меня в жесткий кофр своей власти и повез в таком укомлектованном виде в самый центр сансары, где псевдобоги вращают гигантское колесо государственной жизни, пребывая в состоянии некоторой счастливой иллюзии избегания цикла и цепи перерождений.

Во время вынужденного путешествия разное вертелось в моей голове. Сансара… впрочем, да, условно будем называть место, страну описываемых событий именно так – Священная СанСаРа. Сансара соединяла в себе политическую и экономическую устойчивость, завидное постоянство и повторяемость событий. Государственное управление представляло собой сращение светской и церковной властей. Последняя была очень близка к концентрированному пониманию «государственности» и зачастую целиком осуществляла общегосударственную деятельность в своем индивидуальном почине.

Особые место и роль в Священной СанСаРе отводилась новому псевдоклассу чиновников-священников. Чиновнические деяния выполнялись ими в виде службы в сфере госбезопасности, а священничество – как своеобразное духовное взаимодействие между Церковью и людьми. Ничего новаторского, впрочем, в их деятельности не было. Но наконец-то ведший свою давнюю историю институт церковной исповеди получил вполне ясный, явный и табельно-закрепленный статус – священник превратился в светский чин на одной из ступенек «тайной полиции».

Это было первым важным моментом нашей жизни.

Вторым было то, насколько неожиданно научное открытие может вторгаться в государственный быт.

Я тогда учился в начальной школе. В одном из новомодных инновационных центров разработали технологию преодоления силы тяготения. Гравитация была взорвана и перевернута прибором, поставившим «на попа» привычный природный уклад. Прибор назывался «антигравитон». Казалось, перестанет существовать привычная авиация, люди начнут осваивать небо, строить небесные города и заводы. Радужные перспективы! На деле, сначала попавшая в крупнейшую рекламно-патриотическую кампанию, новая технология через два-три года постепенно стала пропадать из новостей. Сводясь лишь к практичному средству «менее энергоемкой перевозки грузов». По воздуху в сторону Урала проплывало несметное множество островов – темными, страшными баржами, накрывая тенями на несколько часов целый город. Что там везли: плодородные почвы, части заводов, городов? – никому не было известно.

Поползли слухи, что над Сибирью возникают «небесные научные городки». Но потом утвердилось наилогичнейшее мнение – это были наделы государственных департаментов и даже отдельных чиновников, чья золотая вертикаль стремилась к солнцу: чем крупнее бонза, тем выше его «летающий надел» относительно уровня земли.

И ко времени моей учебы в театральном небеса уже были отданы преимущественно в пользование церковной власти, медленно и верно поднимавшейся в государстве над гражданской.

Мне припомнился рассказ Юры, – где-то он был теперь, мой друг, – о произошедшем несколько лет назад, мы тогда только познакомились. Ему, к слову сказать, многообещающему выпускнику архитектурной академии, пришлось побывать как раз на одном из таких небесных островов. На летающем каркасе из легких, крепких металлических сплавов, одетых в почвенный слой, возводился кафедральный собор.

Рассказывая, Юра посматривал сквозь окно в холодное, застланное пятнистыми тучами питерское небо. Тогда мы безуспешно искали театральную работу в Петербурге. Была ранняя осень. Жили в коммуналке на Льва Толстого. Рядом – метро «Петроградская» и чахлая речка Карповка.

Комната выходила трехоконным эркером на проезжую часть, где, шелестя остатками дождя, проносились машины, разбрызгивая пустынную безжизненную воду.

Юра посмотрел в небо и, уколов селедку вилкой в бок, утопил ее в рот.

– Стройка была гигантской… Тонны арматуры, бетона, железа, стекла и пластика. Тонны… Четыреста человек… Промышленные краны… День и ночь. Ночью – прожектора… – выдавил с натугой Юра и вопросительно кивнул на ртутный изгиб бутылки. Налил обоим, наклонился, выпил, занюхнул воздухом, подняв нос.

– Оттуда, с высоты, Москва – как муравейник. Я много раз ходил на краешек, смотрел из нивелира. Заглядывал в дома. Лучше места для слежки не придумаешь. Сижу высоко, вижу далеко. – Взяв бутылку за донышко, сделав пальцами подобие цветочной чашечки с лепестками, поднял ее и посмотрел сквозь стекло и жидкость в небо. – Все видно. Как под микроскопом. Никуда не денешься.

Эта Юрина мысль, что сверху видно «далеко и глубоко», потом часто припоминалась. И сейчас я снова вернулся к ней. Ведь если это все правда, насчет наблюдения и слежки, то подумать и взвесить «насчет моей жизни» могли уже давненько. И подумать, и взвесить, и сделать выводы. И принять меры. Вероятно, что эти меры со мной сейчас как раз и происходят.

5. Ангельская пыль в глаза

Итак, была зима. Из провинциальной глубинки, куда занесла меня театральная деятельность, теперь я попал в центр Сансары, в один из ее келейных, укромных, потаенных уголков.

Приехали на тихую государственную дачу. Сосны, стоявшие по сторонам дороги, отряхивали с себя мелкий, сухой порох снега, птицы тревожно и настороженно перелетали туда-сюда, словно особисты со скрытыми камерами наблюдения. Глубокие сугробы поднимались над лесной дорогой, как застывшие воды расступившегося Красного моря. Так же нарочито и картинно.

Высокий конвоир, добрый молодец вежливо повел меня в двухэтажный дачный дом.

Внутри было тепло. Неяркий, альковный свет освещал уютные коридоры. Звуки мягко и коротко гасли в напольных коврах. Меня ввели в комнату на верхнем этаже. Затем молодец быстро исчез.

Царивший здесь полумрак был еще более спокойным и плотным. Прошло не больше пары минут, как вдруг из правого дивана с мягким тихим шумом отошла часть. Из проема вышел невысокий человек, широкий, даже т-образный, подвижный, со склонностью к элегантным перемещениям в светских кулуарах, намеком на пружинистую мощь в подковерных схватках и икроножный зуд взбираться по служебным лестницам, толкнул это подобие двери, возвратив ее на исходное место. Показал рукой, что можно присесть. Положил принесенную с собой папку на стол и сам за него уселся, энергично и с аппетитом придвинувшись на стуле.

Сбоку на его коротко стриженую голову падал приглушенный оранжевый свет лампы. Тень от головы вписывалась в круг от света и образовывала на стене овальный, желтый, месяцеподобный нимб.

Человек быстро глянул на меня, словно сверив описание с оригиналом. Затем, небрежно полистав бумаги, закрыл папку, вздохнул и встал.

– Меня зовут Михаил Светлов. Я сотрудник внутренней службы безопасности президента. Теперь я буду вашим проводником в новую жизнь.

Я кивнул, ожидая услышать подобное.

– Сейчас я введу вас в курс дела. Но перед этим вы должны узнать нечто важное.

Выйдя из-за стола, шагнул вдоль дивана, заложив руки за спину.

– Так уж сложилось, что вы попали в наш мир… – На слове «наш» он оттянул интонацию вниз, получилась тембрально-низкая, доверительная яма, в которой сидели некие «наши» и куда начинал скатываться и я. – Вы попали в наш мир случайно и не по своей воле. Теперь, войдя в… так сказать, предбанник нашего мира, вы должны знать, что возврата назад не будет.

Светлов сделал паузу, ожидая реакции. Я чувствовал, что надо молчать и не сопротивляться. Психологически правильным было представить этого человека, вышагивавшего не спеша, – просто одним из зрителей, перед которыми я привык выступать. Наработанные за годы сценического воплощения и паясничанья навыки двигаться под яркий свет софитов, нащупывая настроение, ожидания публики, – все это оказалось для меня хорошей школой психологической тренировки. Так что, подавив улыбку, я только кивнул этому сотруднику службы безопасности.

Светлов, получив кивок, пошел обратно к столу, зарегистрировав, что объект повел себя нестандартно.

– Владимир Иванович, – продолжил Светлов с некоторой укоризной в голосе, толкнув стул, – в ваших интересах быть сговорчивее и сотрудничать с нами. Тем более что мы относимся к вам с уважением. Вы – нужный нам человек.

Наконец, я должен был произнести нечто от меня ожидаемое и приближавшее, пока нескладными, неритмичными шагами к тому, что должно было стать сначала согласием, а потом сотрудничеством с этим новым миром.

– Простите, Михаил, чего вы от меня хотите? – Голос слегка дрожал. Так было, когда я начинал речь со сцены, робко, нескоро, нащупывая дыхание публики и собственные возможности управлять ею. – Я не знаю, где я оказался; не знаю, зачем меня сюда привезли; по какой милости или провинности. Я ничего не знаю. Я – вещь.

– Ну что вы! – Голос Светлова посветлел и приблизился к той мягкой интонации, которая называется дружеской. Светлов энергично присел напротив, едва заметно подавшись навстречу. – Вы – не вещь, далеко не вещь! Сейчас я все объясню. – Сложил ладони домиком, прикасаясь к ногтям кончиком подбородка, что должно было служить, по его психологическим меркам, признаком дружелюбия, общительности и склонности к приятной, милой беседе. – Мне очень жаль, что вы оставались все то время, которое добирались сюда с нашим… ммм… сопровождением, в неведении. Но я точно знаю, что обхождение с вами было самое приятное и предупредительное.

– Да, это так.

– Это хорошо. Вас кормили, одевали, – он с умилением посмотрел на мою новую одежду (двойка костюма), – не беспокоили ни по какому поводу. Мы хотели привезти вас сюда в спокойном, уравновешенном, благостном, – это слово мне не понравилось, заронив странные подозрения, – благостном настроении. Вы здоровы, сыты, одеты, довольны. Наши сотрудники относились к вам, как добрые ангелы.

В другое время я бы крякнул, откашлялся, толкнул в бок Юру и захрипел вместе с ним от смеха. Но я сделал радостное, симпатичное лицо и с улыбкой кивнул. Неизвестно, где теперь был Юра. Может, его тоже обрабатывает подобный «добрый ангел».

– Послушайте, Владимир… – Он быстро, чуть заметным мановением двинулся назад, потом вперед, поправив складку на штанах. – Давайте на «ты»: мы с вами примерно одного возраста. – Светлов был лет на пять моложе. – Можем разговаривать на вполне по-дружески, без жеманств и прелюдий, так сказать. – Он быстренько засмеялся, делая вид, что смех ему немного неловок, но для такого приятного собеседника можно сделать исключение и, если бы не положение службы, то непременно достал бы из потайного бара, – который, наверняка, схоронен где-нибудь посреди этих диванов, – достал бы заждавшуюся пригубленную бутылочку коньяка, настоянного на грецком орехе, и за милую душу, в добром, широком настроении, вместе со мной…

Я благосклонно согласился:

– Давайте.

– Послушай, Владимир, – начал свою долгожданную миссию сотрудник особого отдела, – ты никогда не задумывался, что твоя жизнь… какая-то неправильная, неполная, ненастоящая? – И он проникновенно заглянул в глаза, стараясь подсмотреть в них слабость, раскаяние и оглядку на свою прошлую грешную жизнь. – Никогда не думал, что все, что ты делаешь, – как бы подготовка к настоящей, другой жизни?

Поворот беседы становился нелогичным. На первый взгляд. Обычно за этим следует лаконичный вопрос, выпытывающий степень вашего морального падения или, наоборот, высоты духовного уровня: «А верите ли вы в…»

Я молчал, следуя лирическому настроению, взятому моим теперешним шефом, кивая и с сопереживанием соглашаясь со всем, что он скажет.

– Да, – сказал я, – в этом что-то есть. В твоих словах есть истина, Михаил.

Тот смутился, но продолжил.

– В нашей жизни всегда есть моменты, когда мы начинаем задумываться о целях, об истинном назначении наших поступков, которые мы совершаем ежедневно. – Вдохнул носом, трагично сглотнул слюну. – И когда ты понимаешь, что за твоими поступками, как за деревьями, встает большой лес жизненной цели…

Впрочем, с точки зрения театрального жанра, его слова, конечно, форсировали достижение этой самой цели, к которой он стремился относительно меня. Но я сделал вид, что внимаю его высокому сценическому мастерству всей душой: он все-таки рассчитывал произвести впечатление на мои актерские фибры.

– … что этот лес – это бесконечная глубина, готовая принять каждого из нас, кто идет к ней, несмотря ни на какие препятствия. И что, в конце концов, этот лес есть не что иное как сад, сладчайший сад духовных наслаждений и праведности.

Светлов замолчал. Лицо его сияло здоровой спортивной краснощекостью, будто он прочитал не наставление заблудшей душе, а технично одолел стометровку.

«Пойдет, – подумал я, – в конце концов, меня ведь не пытают и не запугивают, а стараются развеселить, хотя бы таким способом».

– Да, Михаил, истинно так.

Он вздохнул и встал, просветленный. Подошел к столу, взял папку. Элегизм и мощь только что прозвучавшей кантаты играли на его щеках огромными пурпурными запятыми.

– Владимир, – полуторжественно, но уже начиная приходить в себя, произнес чекист, – твоя ситуация сейчас такова: ты оказался самым подходящим кандидатом на роль двойника президента. Наши спецслужбы уже некоторое время довольно… пристально… ищут фигуру на эту позицию. Был много кандидатов, но ты оказался самым достойным. – Подсмотрел в папку. – Мы вовремя тебя заметили и вели уже несколько месяцев. Тем более что твоя театральная карьера, – опечаленный, настороженно-недовольный взгляд мимо меня в стену, – дошла до своего логического завершения. Ты меня понимаешь? – Чекист приблизился ко мне, от него пахнуло сдержанным мужским парфюмом. – Ты меня понимаешь? – повторил он, настаивая на том, чтобы я понял: что назад дороги к дальнейшему падению у меня нет. И в острых дулах его зрачков я прочитал насмешливое безумие: «Думаешь, это ты меня пасешь? Это мы тебя пасем! Так что подбери сопли и смейся, паяц!»

Последовала протянутая ладонь. Я взял ее, сложенную лодочкой, и поднялся.

В Древнем Риме оскорбление величия цезаря каралось смертью. Подобное подразумевает и наше законодательство. Искупить преступление ценой отказа от своей личности во благо личности государственной – разве это не есть тот самый путь в «сладчайший сад духовных наслаждений и праведности»?

6. Лирическое отступление в сосны

Мое окно выходило в большой, холодный лес.

Стволы сосен, перемежаясь с опушенными снегом ветвями, представляли пространство, вероятно, более плотным и занятым, чем это было на самом деле. Поэтому лес, тропинка в нем, забор вокруг дачи – все это казалось каким-то специально запутанным, обманным, замаскированным. Изредка в спускающихся сумерках между деревьев мелькали фигуры людей. Впрочем, как-то раз, наблюдая за одной из фигур – наверняка, следит за моим окном, настойчиво, уверенно вертелось в голове, – я распознал в ней причудливую тень, собравшую в себе пригорок, пенек, пушисто заваленный снегом и часть какого-то огородного строения – вероятно, теплицы. Разглядев эти детали, когда солнце ушло, я посмеялся над своей мнительностью и возвратился к рутинному занятию нескольких последних дней: чтению «Махабхараты». Безусловно, в моей ситуации это был самый худший вариант литературного развлечения. Сейчас, чтобы успокоиться, выпрямить мысли, собрать остатки воли, самообладания, мне гораздо больше подошел бы нудный, но упорядоченный и обнадеживающий «Робинзон Крузо». Человек на острове в лесу, потерпевший крушение прежней жизни. Возврата к которой, как объяснили, быть не может. Однако заботливая рука Светлова подложила именно этот запутанный, с цветастыми сюжетами и иллюстрациями издевательски плотный фолиант, подарочное издание. Обычно сеансы чтения длились недолго и заканчивались отличным и глубоким сном.

Но, конечно, за мной все-таки наблюдали. Если в течение нескольких дней после беседы с сотрудником внутренней службы безопасности меня почти не беспокоили, то в этот раз, как только я, зевнув, прилег на диван с пресловутым эпосом, в комнату, вежливо постучавшись, заглянул Светлов.

Одет он был по-зимнему и по-загородному: шуба, валенки, мягкая ушанка, стыдливо скомканная в руках. Одна из завязок игриво замотана на мизинце.

– Владимир Иванович, не пора ли прогуляться? – Несмотря на свое прошлое дружеское достижение, общаться он почему-то решил снова на «вы». Он был с улицы, и превосходные, характерные огромные запятые краснели у него на щеках.

– Извольте…

Тут же из-за спины моего провожатого возник бодрый, стройный молодец, – вероятно, один из тех пушкинских сотоварищей Черномора, с лицом правильным и совершенно общим его выражением. Он поставил в комнату пару новеньких, угольных, чувствительных валенок, на них аккуратно примостил точно такую же, как у чекиста, ушанку, заботливо подоткнув кончики завязок, и, растопырив, словно изнанку медвежьей шкуры, развернул ватную, объемную, как одеяло, шубу.

– Извольте… – повторил я, второпях неуклюже бросив невзлюбленную книгу, и вдел руки в услужливо подготовленные рукава.

Уже сильно свечерело. Солнце давно укатило на запад, оставив среди сосен, казавшихся горными выветренными столпами, остатки своего тяжелого багрянца в замерзших, тусклых лунках. Мороз буквально наливался тяжелым, синим свинцом. Светлов указал рукой на тропинку, уводившую в сосны, и тут же на деревьях вспыхнули небольшие лампочки под треугольными козырьками. Для нашего удобства.

Чекист шел впереди, шумно и радостно дыша, поворачиваясь и размахивая красной своей улыбкой, обнимая гигантскими рукавицами воздух, и громко, невнятно – одними интонациями – что-то огромно рассказывая. У меня, несколько дней сидевшему взаперти, на крутом и тугом морозе с непривычки закружилась голова. Заметив это, Светлов повторил, более сдержанно и ужато:

– Мальчишек радостный народ коньками резво режет лед!

– Звучно…

– Да, очень звучно! Звучные стихи!

– Я имею в виду оригинал: «звучно режет лед»… – Было все-таки очень холодно, я еще не согрелся и не мог разделить восторгов прогулки.

Светлов не унимался, радостно стонал в паузах и с ошибками декламировал классика:

Погасло дневное светило,

На море дальнее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, далекий океан…

«Черт знает что такое…» – подумал я с досадой, все же заразившись лирическим восходящим настроением стихов, попавших в этот ледяной вечерний воздух и зазвеневших среди сосен поставленным зычным голосом чекиста, умевшим найти психологически верную тональность.

– Как вам книжка? – Светлов, стремительно дыша и сбивая с веток снег, продолжал обращаться на «вы». – Между прочим, одна из немногих в мире, которая сама о себе утверждает, что в ней содержится все на свете. Прямо-таки все-все!

– Я не любитель эпосов…

– Это вы зря. Сейчас самое такое время – эпическое… Мы все живем в эпосе. На самом деле. Да, мы все живем в мифе. И в эпосе… Человеческое сознание вообще очень плохо переносит реальность. Потому что в ней нет ничего человеческого. Или очень мало. Это вот как мороз.

– А эпос – это как шуба…

– Это миф – как шуба. И он вас согревает. Не дает погибнуть. Миф рукотворен, как шуба. Миф человекоподобен, так же, как одежда напоминает человека. Она скроена для него. Она его укутывает и сохраняет. Человек почти никогда не соприкасается с реальностью. Только в самом начале своего существования. Где-нибудь на заре истории. Ему зябко, неприветливо и постоянно тревожно. Потому что реальность заставляет мозг работать лихорадочно и постоянно. Мозг изобретает сознание – одежду – и это последнее, сознание, я имею в виду, формирует окончательную, уютную, наконец, ту самую человеческую оболочку, форму осуществления реальности – миф. Миф очень удобен и уютен. Потому что создан по человеческой кройке. А реальность – это радиация, пустота, бесприютный космос – она оголяет человека. Она – как камень.

Мы зашли за густые кусты. Домик исчез. Лампочки, накалившись, светло дымились прямо над тропинкой в поднимавшемся от нас паре, провисая между ближайшими соснами на оледеневшем проводе.

– Вы должны понять, Владимир Иванович, что в своей новой роли – вы совершенно мифическое и эпическое существо. Прямо сейчас я не буду углубляться во все это. Но хочу, чтобы вы кое-что поняли. – Светлов обернулся и оказался ко мне лицом к лицу. Большая, пухлая рукавица, уперлась в крупную пуговицу на моей шубе и неумело, беспомощно пыталась ею повертеть. Лицо его посинело от мороза и темноты, запятые свернулись в красно-крапчатые точки, глаза – раньше светло-голубые – тревожно и зябко сжались, потемнели. – Вы должны понять, что жизнь, казавшаяся вам оттуда, снизу, такой определенной и понятной формой реальности – совершенно другая, далеко не определенная и, может быть, даже не реальность. Здесь мы видим и формируем эту жизнь как большой эпос на основании мифологических структур, присущих сознанию большинства людей. Если вам не подходит «Махабхарата», – я надеялся, что литературно-образная подача вам покажется более близкой, – если она вам не подходит, можете воспользоваться любой научной литературой по мифологии. Ориентируйтесь на древнеиндийскую. Вникать слишком глубоко в нее не имеет смысла. Но базу следует знать хорошенько. И вжиться. Я буду вас инструктировать. – Чекист снова повернулся, пошел дальше, повращал головой, как делают спортсмены, разминаясь. – В первое время вам, Владимир Иванович, следует задавать как можно больше вопросов про нашу государственную мифологию. Чтобы, так сказать, воплотиться в нее самому.

Потом Светлов подпрыгнул, снова поболтал головой, передернул плечами, будто пытаясь сбросить с них невидимое покрывало, сделал несколько боксирующих выпадов и, наращивая от меня дистанцию в лес, побежал трусцой, по-разбойничьи свистнув и заговорщицки запев:

«Удар, удар, опять удар, еще удар – и ввво-о-о-от!

борис будкеев краснодар – пррроводит – оперррко-о-от!»

И затем из леса раздалось раззявистое:

«И думал Будкеев, мне ребра крушааа,

Что жить хорошооо! и жизнь харрра-ша!»

7. Божественный биллиард

В домике все было тихо. Внутренняя тишина, уравновешиваясь с внешней, создавала ощущение бесконечно длительного, безвременного простора молчания. Будто все шумы, напряги, беспокойства, все спешащие поезда, спотыкающиеся, бегущие, ковыляющие, падающие ноги, болезненно мелькающие мыслеобразы – все осталось там, в полосах, сферах, в орбитах грязных и беспорядочно смешанных оттенков вопящих красок, – на бурлящей, буйствующей, охватывающей мир бесконечно широким кольцом шумящего хаоса периферии; а здесь, в центре тайфуна, в самом оке Сансары, в фундамент бытия утверждалось безмятежное белое пятно спокойствия.

Иногда только в коридоре раздавались аккуратные шаги, серые голоса – сменялись таинственные караульные. Я пробовал их посчитать – сначала на слух по оттенкам тембров, потом визуально – изредка проходя по коридорам. Явных запретов на перемещение по дому не было, но существовало несколько правил: плохим тоном считалось болтаться по этажам без дела и нарочно высматривать, что и как устроено; выходить на улицу без сопровождения и без надобности тоже не приветствовалось; после десяти вечера до восьми утра действовал своеобразный комендантский час. Естественно, все это для меня. Остальные жильцы – не считая караульных молодцов – повар, уборщик помещений, комендант, сам Светлов и еще один-два подобных субъекта, конечно, перемещались более свободно, насколько это возможно в соответствии с их службой. И в этом смысле траектории их передвижений ограничивались шахматными закономерностями. Повар: кухня – улица – кладовая – столовая. Уборщик: утреннее возникновение в гостиной – уборка лестницы – мытье полов на втором (моем) этаже – исчезновение вниз по лестнице.