Этажи

ЭТАЖ ДЕВЯТЫЙ

Не так давно отец предположил, что у меня вялотекущая шизофрения, но этот диагноз не подтвердился. Выходит, я здоров, и это, может быть, наистрашнейший вывод, к которому можно было прийти: на болезнь ничего не спишешь, я всё правильно понял, я увидел всё, как есть, и, кажется, вскрыл отвратительную правду – о себе и о мире…

*      *      *      *      *

Я тот еще домосед. Наверное, я потому еще так люблю свой родной дом, что здесь, как нигде, я могу исполнить главенствующее мое желание – закрыться от мира, отгородиться от внешней среды; хронос, вирус и даже эрос – всего этого мне надо, всё это меня ужасает, и только космос – рождает во мне живой интерес. Чего уж там говорить, я интроверт, и это проявляется во всем, начиная от моего консерватизма, ретроградства (не во всем, конечно, но во многих-многих аспектах) и заканчивая манерой теплой одеваться, особенно осенью и зимой. Всегда и во всем – застегнут на все пуговицы, всегда – довольно плотно повязан шарф, чтобы ни дай бог никуда не дуло – чтобы исключить очередной нежелательный контакт с миром…

Надо признать, гулял я в детстве мало. Мог бы гораздо больше – набирался бы опыта, больше общался бы с другими мальчишками. Однако, поиграв недолго в футбол или в другие игры, я быстро пресыщался и возвращался домой – к своему уединению.

Летом я любил нежиться на балконе. Наблюдал оттуда за тем, что происходит в Логу – иногда в бинокль, который подарил мне отец, но чаще просто так. Читал книги или просто мечтал. Например, однажды меня увлекла идея составить каталог животных – ибо, повторюсь, я всегда любил всякую живность, – животных, обитающих в некоторых очерченных мною в воображении ближних пределах моего дома, моего мира. Я вознамерился внести в свои списки всех собак и кошек, перечислить все виды наших птиц. А еще – добавил бы сюда ящериц, мышей, ежей… Кошки интересовали меня особенно. Я решил, что отмечу буквально каждую из них – сумею различить по рисунку на мордочке, который у них сугубо индивидуальный, неповторимый. Мне и сейчас кажется, что задумка была прекрасная – достойная, амбициозная задача для любого юного натуралиста! Жаль, что мечты так и остались мечтами – к созданию этого каталога я почему-то так и не приступил.

*      *      *      *      *

23.30 – это время казалось мне подходящим. Даже с запасом.

Первым мне подвернулся маленький. Отсутствие у меня напарника, несомненно, увеличило долю погрешности; плюс к тому, я отчего-то волновался, и абсолютно синхронизировать два, казалось бы, элементарных действия мне так и не удалось: указательный палец правой руки нажимает 1 или 14, а большой палец левой – «старт» секундомера. Несколько раз «рассинхрон» был совсем уж явным, так что катался я туда-сюда фактически впустую. Ручка и блокнот, в который я наспех записывал номер попытки и зафиксированное число («вниз» и «вверх» поделили лист бумаги на две колонки), также создавали мне определенное неудобство. К тому же я всё боялся, что пересекусь с кем-то жильцов. Тем не менее я сделал четыре более или менее чистых прогона вниз и три – вверх. Пора была закругляться, пока маленький не взбесился, не вскипел, и переходить к грузовому.

Интересно было узнать, уступает ли «большой брат» в скорости младшенькому или габариты не мешают ему работать так же интенсивно. Конечно, показатели большого лифта должны были быть чуть выше ввиду установленных мною правил: очевидно ведь, что более длинные двери закрываются и открываются дольше…

Но тут я оказался в ступоре: маленький-то лифт был наготове, а вот специально вызвать большой я не мог – система не предусматривала такой возможности. Это был еще один нюанс, который я не учел. В часы пик лифты приезжают на этажи в случайном порядке: когда один уже занят, его на помощь спешит другой. Маленький был со мной, так что большой мог позволить себе мирно дрыхнуть. Несколько минут я соображал, как мне поступить. Возвращаться домой было обидно: я только вошел во вкус, собрал половину данных, и оставлять вторую половину на потом совсем не хотелось. Теперь мне казалось, что со временем я перестарался – слишком уж поздний час, и запас, который я с таким нетерпением наращивал, играл против меня, как балласт.

Поразмыслив несколько минут, я наконец понял, что мне нужно: выйти на улицу и поджидать у подъезда: если вдруг кто-то всё же пожалует, то невольно мне подсобит: маленький лифт сразу клюнет на этого ничего не подозревающего жильца, а я тут же подоспею и разбужу большого – успеет еще отоспаться, шалопай и лежебока!

Обычно ночная прогулка становится довольно оригинальным и приятным времяпрепровождением. Но в данной ситуации я, конечно, нервничал, досадовал на самого себя и не находил себе места – то переминался с ноги на ногу, то лихорадочно расхаживал по площадке. Я обрек себя на то, чтобы ждать у моря погоды. Может быть, не придет никто, может быть, только под утро притащится какой-нибудь пьяница, отъявленный гуляка (суббота как-никак). А может, мне повезет уже через пять минут. Или – часа через два… «Ну да, проторчу я у подъезда черт знает сколько, потом дернусь, отправлюсь домой, – продолжала моя брюзжащая соображалка, – а через две минуты народ-то и попрет косяками!» Признаться, дернуться меня так и подмывало, и это было проще всего – с обидной и надеждой на то, что как-нибудь срастется в следующий раз. И всё же я пересилил себя. К тому же сами эти мысли как-то помогли мне отвлечься.

Свежая, ясная ночь была страсть как хороша. Луна неумолимо нарастала на роскошном, плотном темно-синем небесном полотне, и при желании ее можно было бы окрестить огромной или, например, «необузданно светлой»; или – сравнить ночное светило с каким-нибудь броским и косым монгольским глазом, или придумать другую пошлость. К счастью, мне удалось удержаться от подобных нелепостей. И всё же я рассмеялся почти вслух: «Если меня увидят, меня, наверное, примут за лунатика», – подумал я. Это уж было символично.

Я присел на скамейку на углу поля – рядом с турниками. Сколько раз ходил я здесь кругами на закате – мечтал об удивительной жизни, наполненной большой любовью, мечтал о чем-то неопределенном, о какой-то расплывчатой сказке – можно сказать, мечтал о мечте. Дом наш горел десятками огней – полыхал, словно маяк, для всех, кто отважится пуститься в ночное плавание по просторам Каменного Лога. Правда, к несчастью для мореплавателей, работает наш маяк своеобразно, не сказать – с перебоями. Чем глубже будет ночь, тем большее количество жильцов ляжет спать и погасит свет, и путь к спасительной гавани укажут разве что самые стойкие огоньки.

Так оно и было – огоньков становилось всё меньше, и надежды мои таяли вместе с ними. Протянулись минут двадцать – больше я бы, наверное, и не высидел, – как послышались заветные шаги. Двое, мужчина и женщина, тихо беседовали, двигаясь по первому ярусу со стороны улицы. Несомненно, они направлялись к лестнице, но что дальше – нужен ли им нулевой ярус или они держат путь дальше, в Лог? Я затаился.

Удача наконец-то повернулась ко мне лицом: совершенно точно, это были наши жильцы, мне показалось даже, что я их узнал – никак та симпатичная семейная пара то ли с девятого, то ли с десятого этажа? Как только они воспользовались домофонным ключом и зашли в подъезд, я с кошачьей плавностью и стремительностью подкрался к двери. Я еще слышал их голоса и как оставленный мною маленький лифт подхватил их и повез домой. Нужно было быстро вызывать большой – а то мало ли, может, они вовсе не с девятого-десятого, а, например, с четвертого, третьего, второго… В таком случае времени у меня было в обрез – нелепо было бы снова столкнуться с маленьким.

…Какое же это было счастье, когда я его достал: большой, просторный, он был в моем распоряжении! Предоставленным шансом нужно было воспользоваться сполна – пока не пришел кто-то еще, что было бы теперь совсем некстати. С большим я провозился уйму времени, зато и результаты были солидные: пять полноценных попыток вверх, пять – вниз, не считая нескольких смазанных. Зато на руках у меня была какая-никакая конкретика. Чтобы снивелировать погрешность, я решил вывести среднее арифметическое. Вот что получилось (в секундах):

Маленький:

50,8 – с 1 на 14;

49,7 – с 14 на 1.

Большой (грузовой):

60,1 – с 1 на 14;

59,4 – с 14 на 1.

Можно долго вглядываться в эти цифры, отыскивать в них некий глубинный смысл, аргументировать, чем продиктованы расхождения в показаниях. Но если говорить откровенно, то даже мне они сейчас кажутся бессмыслицей. А расскажи, чем занимаюсь я людям нормальным, обычным, приземленным – не боящимся, подобно мне, сорваться в пропасть страхов, нелепых фантазий, снов, – они и вовсе решат, что я сумасшедший, безобидный, впрочем, тихий шизофреник, и сочувственно покрутят пальцем у виска. Им никогда не понять меня – как непонятны в своей примитивности и мне они (да-да, я постоянно всех в чем-то обвиняю, подозреваю). Не хотелось бы громких слов; наверное, я слишком часто впадаю в уныние, а это, говорят, смертный грех…

Я стремлюсь разгадать Тайну Вселенной, но всякий раз, когда мне кажется, что я уже близок к Великому Откровению, я вдруг тону в быте и обыденности, в веренице нужных и бесполезных, равно любимых вещей, вещиц и вещичек, наполняющих мой дом и мой мир, – искомую вечность заменяет наличная вещность.

25 августа, воскресенье

Не перестаю удивляться, что пишется мне сейчас настолько легко. Обычно, когда я нахожусь в чересчур расслабленном состоянии, голова моя – в отношении творческих идей – работает скверно. Избавиться от мысленного застоя удается, как правило, тогда, когда весь организм приходит в движение. Когда в течение суток мне нужно переделать миллиард маленьких и больших дел, успеть в десяток мест, когда нет и свободной минуты – всё это стимулирует мозговую активность так, что – помимо решения насущных проблем – мозг генерирует и совсем другую, творческую «информацию». Этот «побочный продукт» неимоверно ценен. Правда, в такие напряженные дни я часто раздражаюсь: оттого, что некогда спокойно зафиксировать то, что пришло свыше. И однако, это, безусловно, лучше, чем неделя выматывающей скуки – скажем, когда болеешь и безвылазно сидишь дома. Времени, казалось бы, предостаточно: твори – не хочу! Но творческие импульсы как раз ослабевают… Я очень сожалею, что был настолько расточителен и ленив в детстве, юности, когда в разгар контрольных в концовке четверти или во время сессии, уже в университете, когда у меня возникало жгучее желание что-то писать, я лишь сокрушался: как, мол, не вовремя (опять не вовремя!); и я находил себе оправдание, чтобы ничего не делать.

Сейчас всё совсем по-другому, и это удивительно: я сейчас ни с кем не вижусь, не общаюсь (разве что внутренний враг нет-нет да и дает о себе знать), никуда не хожу, веду, так сказать, богемный образ жизни. Я погружен исключительно в себя – в свои страхи и воспоминания. День за днем я брожу по всем четырнадцати этажам моего сознания, вверх и вниз, настойчиво, бесцеремонно заглядываю во все самые темные и укромные уголки. И при этом я успешно «синтезирую» новые и новые абзацы моего текста, и ощущение это упоительно: ликую оттого, что сделался творчески самодостаточным, что весь остальной внешний мир нужен мне только отчасти, может, не нужен вообще, и я с наслаждением падаю в бездну моего внутреннего космоса, и я почти счастлив, я ни в чем не нуждаюсь…

Сегодняшним утром я наконец-то созрел для прогулки (вынужденная ночная вылазка – не в счет). Делать что-либо просто так, только от праздности, я не привык, и мне придумалась нелепая цель: захотелось пересечь весь Лог – пройти его от начала до конца, насквозь.

Выйдя на площадку, оглядевшись, я вдруг вспомнил, что на третьем этаже жила бабка-шпионка (так мы ее называли): она всё сидела у окна, деловито облокотившись на подоконник и высунув болезненно-красную, лоснящуюся шею. Судя по всему, это была самая развитая и активная часть ее тела: голова, внимательно наблюдавшая за всем происходящим вокруг, не зная покоя, постоянно ходила из стороны в сторону, – удивительно, откуда у нее было столько энергии?! Хорошо помню и бабкино лицо: очки в толстой оправе, открытый, набухший лоб, аккуратно зачесанные вверх седые волосы, закрепленные ханжеским, архаическим ободком. Многих раздражали ее пристальный, старчески недовольный взгляд, будто осуждающий всё живое, и неколебимая, напыщенная поза, в которой она восседала. В то же время не было ни разу, чтобы она делала замечания нам, мальчишкам. Шумящая, играющая ребятня – какие могут водиться за ней грехи? Картежники, пьяницы-мужики, молодые, но уже взрослые компании, состоящие из борзых парней и их распутных телок, – это уж дело другое, вот где была мишень для чопорно-беспощадной критики! Над бабкой мы, конечно, посмеивались, но добродушно – нам-то она совсем не мешала.

Выбрался я в жаркий полдень – в самое пекло. Уже на подступах к Логу я ощутил, что печет здесь по-особому: нагретый солнцем воздух застаивается в цветущей, торжествующей листве, заваривается запахами разнообразной растительности и дурманит быстро шалеющую от этого сумасбродного коктейля голову. Проглоченный залпом микст отпечатался в горле первым комочком – мелькнула мысль, что вот-вот мне захочется пить и что зря я не взял бутылку воды. Но ведь в детстве, выходя гулять, воду с собой никто, конечно, не брал: когда одолевала жажда – мы шли гурьбой к колонке на водопой. А колонки в Логу едва ли не на каждом шагу. К одной из них я и прильнул – освежиться, заодно освежив воспоминания о детстве. Как и много лет назад, ржавый рычаг не хотел поддаваться, а когда я сломил его, резкий и широкий поток ледяной воды обдал мое неуклюже подставленное лицо, залил футболку. Я запасливо открыл рот, но в рот-то почти ничего и не попало; зато умылся я с большим удовольствием. Только с третьей или четвертой попытки я исхитрился сделать так, чтобы рычаг прогнулся не до конца: струя полилась потоньше, и мне удалось напиться.

С мокрыми грудью, челкой и лбом (они, впрочем, мгновенно высохли), раззадоренный, повеселевший, я спускался вниз.

Зимой этот извилистый ландшафт становится излюбленным ристалищем для детей; ребятишкам, как бы они ни резвились, всё в Логу нипочем: видели бы их родители, с каких крутых горок они отважно съезжают, покоряя их, словно профессиональные спортсмены-саночники. Взрослые же, несмотря на свою извечную спешку, обычно сторонятся этих заснеженных, обледенелых склонов, хотя дороги через Лог почти всегда – кратчайшие. Снег покрывает все переходы, облепляет лестницы, и убогие, полуразрушенные ступени становятся чрезвычайно скользкими – попробуй-ка всё это преодолей и доберись до работы без приключений! Поэтому-то местные избегают наиболее опасных участков; путникам же неподготовленным приходится рисковать: чуть зазеваешься, сделаешь неверный шаг – навернешься на ровном месте!

Власть предержащая этими проблемами, кажется, не занимается вовсе: обустраивать здешние специфические «путепроводы» градоначальники не могут или не хотят, а жители если и ропщут, то не сильно – в основном просто бурчат безо всякой надежды на какие-либо, как говорят, «положительные сдвиги». Как есть, мол, так и есть – для людей существующие условия давно стали данностью, почти такой же, как восход и заход солнца. И все у нас, как ни странно, сходятся во мнении, что, может быть, оно и к лучшему: мол, в Логу – свои порядки, ибо у него свой особый нрав…

Между холмов у противоположного склона я обнаружил и с почтением потрогал почти отвесную стену, где обнажаются породы – мне кажется, здесь настоящий рай для геолога, по крайней мере начинающего. Вспорхнула встревоженная мною птаха – вспорола взмахами крыльев душный воздух и исчезла, оставив меня наедине с моими протяжными, благостными размышлениями и опрятной, сонной тишиной.

Сначала я петлял в низине, где четырнадцатиэтажка всё время нависала надо мной, словно грозная, неведомо откуда взявшаяся средь ясного дня туча. Но потом я вышел на другую дорогу, и дом мой постепенно удалялся, маяча где-то за моей макушкой. Я двигался вдоль высохшего русла, которое всё настойчивее жалось к склону; берег был окаймлен парапетом. Заглянув вниз, я убедился, что то, что когда-то было величественной рекой, превратилось в канаву. Ничто не вечно во Вселенной – даже звезды, не говоря про людей или даже про реки… С широкой крыши заброшенного здания, черневшего провалами пустых окон, сорвалась стая ворон – галдя, они ненадолго заполонили небо.

Дорогие коттеджи соседствуют с бедными, часто заброшенными лачугами – именно эти домишки, свидетелей недавнего и даже далекого прошлого Лога, я внимательно рассматривал и любовался ими: они – неотъемлемая часть пейзажа, знакомого мне с самого детства. Почуяв мое присутствие, местные псы, охранявшие свой дом и клочок земли, срывались до упора привязи и обдавали меня остервенелым лаем. Я отходил в сторонку, и бешенство их оборачивалось просто сердитостью; я проходил мимо, уходил всё дальше, и псы, еще ворча для порядка, постепенно стихали.

Всюду были до предела разросшиеся кроны деревьев, издалека напоминавшие циклопические грибы, вздутые, перезрелые, переполненные жизненным соком: взорвутся, чуть ткни их тоненькую оболочку. Сквозь причудливо изогнутые, переплетенные ветки и их пышную листву я уже видел ниточку моста, натянутую вдалеке. Но дороги дальше не  было – не то что для автомобиля, а даже для цивилизованно гуляющего по городу пешехода. У нас, конечно, далеко не джунгли, не тропики, но есть кое-где настоящие дебри, характерные и для средней полосы. Тысячи тропинок манили меня в дикие земли, где человек не сумел распространить свое влияние: лишь один заброшенный домик, потонувший в чаще. Стало ясно, что, чтобы пойти дальше, нужно согласиться на роль настоящего лесного туриста: не думать о чистоте обуви и одежды, не бояться не просто вспотеть – взмокнуть.

Соблазн был очень велик, ибо когда, подумал я, появится у меня такая возможность в следующий раз? Для начала нужно было спуститься с большого, крутого холма. Я двигался боком, приставными шагами (как учили на уроках физкультуры), хватаясь за ветки деревьев на случай, если нога вдруг соскользнет вниз. Но привечавшая меня, когда я стоял наверху, тропка оказалась коварна: вскоре она почти совсем исчезла, предложив мне вместо себя буераки, бурелом и ручьи. На мокрой земле я заметил собачьи следы. «Вот это другое дело, – сказал я себе, – пес наверняка чувствует себя здесь хозяином, и передвигаться ему, четвероногому малышу, здесь гораздо сподручнее…» Не желая, однако, сдаваться так быстро, я метнулся в сторону, где другая стежка также предлагала свои услуги – предлагала, однако, как бы нехотя, но это было лучше, чем ничего. Я отправился новым путем, но и он быстро заглох: продираться через свирепые, колючие заросли было уж совсем не с руки. И вот тут-то я уж действительно пожалел, что не взял воды…

Мало-помалу от затеи обойти весь Лог мне пришлось отказаться. То ли я сдрейфил, то ли Лог просто не захотел пускать меня дальше. Непокорный, он, думаю, вообще не любит, когда кто-то вынашивает относительно его владений честолюбивые планы. Я его понимаю: мне тоже не понравилось бы, если бы у меня хозяйничали.

Так что, чуть пригорюнившись, я побрел назад. Впрочем, поводов для огорчения не было – впечатлений я набрался предостаточно, глаза отдохнули, и можно было смело возвращаться к монитору.

*      *      *      *      *

Типичный мой день в детском садике.

В большой светлой комнате, зале, шумят и бегают десятка два детей – в какие только игры они ни играют! Единственный, кто не вовлечен в процесс, кто сам по себе, – это я. Я беру стульчик, ставлю его на свободное место – чтобы никому не мешать, но желательно ближе к центру, – и сажусь наблюдать. Я не белая ворона, не изгой – по крайней мере, коллектив меня не отторгал; не порывал с ним я и сам, ни с кем не ссорился. Мне нравятся ребятишки, да и я вроде бы вызываю у них определенное уважение – и не вызываю негативных чувств. Всё нормально, просто я – наблюдатель, и так мне комфортнее.

Я не стремлюсь играть вместе со всеми – мне нравится быть одному, не включаться во всеобщую суету и спокойно наблюдать, какие штуки вытворяют мои одногруппники, чем они интересуются, в каких взаимоотношениях находятся… Почему-то, когда я об этом вспоминаю, я как бы вижу себя со стороны – как будто кинокамеру повесили под потолок, и она берет общий план: гамазня, крики, смех, все носятся из стороны в сторону и только один мальчик (я), находясь «над схваткой», сидит себе на стуле и анализирует происходящее.

Сейчас, обозревая всю мою жизнь, я понимаю, что, в сущности, годы не меняли (и не поменяли) в моем бытии ничего: я остаюсь гордым одиночкой, всё тем же мыслителем, который жадно собирает необходимый для переплавки в творчество материал о мире.

Признаюсь, правда, что было в детском садике кое-что, что способно было меня расшевелить, вывести из беспристрастного созерцания, нечто, что рождало во мне сильное душевное волнение. Подскажу: среди игрушек. Точнее: среди игр. Вряд ли кто-то догадался бы, загадай я такую загадку, что это было. А были это детские игральные карты. Мастей у них, кажется, не было, не было, к счастью, и привычных взрослым десяток, валетов, тузов – всей этой тюремно-криминальной символики; вместо этого были изображены различные звери и птицы. Страстный любитель животных, я мечтал взять целиком всю колоду, спокойно разложить эти карты, тщательно рассмотреть их. Но сделать этого я не мог, ибо карты пользовались огромной популярностью и были постоянно заняты. Постоянно! Какие-то шустрые ребята всё время брали их себе и вели долгие карточные бои. А я не был шустрым и не был наглым; я был настолько застенчивым, что боялся даже озвучить, что я тоже претендую, что я тоже хотел бы…

В лучшем случае я наблюдал за тем, как играют другие. Более того, в спорных ситуациях, когда не было понятно, какой из зверей сильнее – какая из выложенных карт бьет оппонента, – меня просили рассудить: все знали, что я большой знаток зоологии. Авторитет мой в этом вопросе был настолько велик, что никто и никогда не смел подвергнуть мое слово сомнению (хотя в душе я и сам порой сомневался). Мне это, конечно, льстило, мне нравилось быть судьей, но… больше всего мне хотелось заполучить эти чудесные карты себе! Жаль, что мечта моя так и не сбылась; и странно, что до сей поры я ни с кем не делился этим заветным своим желанием – даже родителей не попросил тогда купить мне такие же…

Час потехи заканчивался, и нас отводили в соседнюю комнату – начинался час тихий. Спать никто не хотел, по крайней мере, не признавался в этом. Мне тоже не нравились слишком настойчивые призывы спать со стороны воспитательниц – как и все, я не люблю, когда меня к чему-то принуждают. Но некоторые дети действительно перегибали палку – продолжали беситься, иной раз пытались втянуть в беспорядки и меня; разумеется, я противился тому, чтобы меня трогали, задевали.

Одна из наших воспитательниц – толстая, отвратительная баба – меня за что-то невзлюбила. Господи, да чем же я мог ей не понравиться?! Естественно, что в душе моей родилось ответное отторжение к ней, но я был слишком маленький и робкий, чтобы этот внутренний протест, негодование даже просто оформились во мне – я уж не говорю о том, чтобы проявились. В результате я ограничивался искренним недоумением: чем я умудрился ей не угодить?..

Во время очередного тихого часа она сделала мне какое-то замечание – вернее, сказала про меня что-то гадкое.

– Да что вы, он же такой тихоня! – аккуратно заступилась за меня другая воспитательница – молодая, худенькая, добрая; она-то мне очень нравилась и казалась красивой. Когда я услышал это из ее уст, я весь зардел.

Но толстая воспитательница не соглашалась, не унималась – продолжала возводить на меня напраслину.

Словом, я впал в немилость, и это было довольно странно. Был у толстой воспитательницы и свой любимчик, которого она мне всячески противопоставляла. Это был тоже толстый (какое совпадение!) мальчик по имени Жора – и он был мне противен. Я еще, помню, удивлялся: бывает же так, что имя полностью соответствует внешности! Мне казалось, что Жора – от слов «жирный» и «жрать».