Последний русский. Роман

Комната, полная красно-оранжевым свечением, осталась за запертой дверью. Снова промелькнуло в нашем темном коридоре блеклое зеркало, прикрытое черным платком. Высунулась из-за дальнего темного угла голова старухи. Но в этот момент мне было безразлично, заметила ли Циля, что я выходил из комнаты Натальи, или нет. Выйдя из квартиры, я, не дожидаясь лифта, покатился вниз по лестнице.

Выскочив из подъезда, я увидел, что на улице (вернее, во дворе) уже почти вечер. Почти темно, прохладно. А через громадные прямоугольные арки, прорезанные в доме, еще льется жаркий и ровный свет заката. И я направился к одной из арок, верхней, навстречу сиянию. Так как двор находился как бы во впадине, то чтобы попасть через арку на улицу, нужно было взбежать по ступенькам. В несколько прыжков преодолел лестницу и почти уже был на улице, как мне преградили путь рослые фигуры в жеваных армейских робах с такими же жеваными погонами. Я сразу узнал их. Это были недавние бритоголовые сержанты, охотившиеся за рекрутами и утащившие нашего Павлушу. Оба усмехались. Один из них грубо и крепко ухватил меня под руку. Другой положил руку на плечо. Запахи пота, табака и сапожной ваксы. Был и третий, этот сразу зашел сзади.

– Куда спешим, а? – раздался у меня над ухом довольно бессмысленный вопрос.

– А никуда, – выдохнул я.

– Где ж твой приятель, а?

Я сразу сообразил. Они имели в виду Павлушу. Похоже, до южных краев он так и не доехал.

– Не знаю. Какой приятель? – Я попытался вырвать руку.

– Он, может, думает, что нам тут его, чисто, ловить одно удовольствие. Дали ему, да, видно, мало показалось. Ну, ничего, словим – замучаем. Так и передай.

Яркое закатное солнце мешало рассмотреть улицу, но все-таки я успел заметить, как вдалеке за деревьями промелькнул тот же женский силуэт.

– Отстаньте! – попытался освободиться я.

– Чего дергаешься? Сам-то когда призываешься? Скоро и тебя будем иметь во все поры. Да ты не трусь! Не ты первый, не ты последний. Может, собираешься закосить? Ты, что ли, из богатеньких, родители выкупили? Не хочешь, чисто, Родину защищать? Может, ты не воин, не мужчина? Не хочешь пострелять, повоевать? Хочешь к мамке под юбку спрятаться?.. А хочешь, стукнемся-помахаемся?

– Да пустите! У меня мама умерла!.. – вырвалось у меня отчаянное.

И сразу сделалось тошно за этот возглас. Зачем я только признался? Разжалобить рассчитывал, что ли? Зачем вообще проговорил само это слово «мама»?

– Да ну, умерла? А батяня твой? Не умер? Ну, ничего, пацан. Армия тебе как папа с мамой будет. Еще роднее. На то и армия. В армии тоже парни нормальные. Если, конечно, ты сам пацан нормальный… Курить есть?

Я помотал головой.

– А деньги на сигареты?

С каждым из них в отдельности я бы, пожалуй, поборолся, но если навалятся втроем, завяжут в узел.

– Ну, вынесешь, значит? Договорились?

На этот раз я рванулся, чтобы было сил. Мне удалось вырваться, но клочок материи остался в руке у сержанта. С размаху я отлетел в сторону, потерял равновесие и споткнулся. Не растянулся на асфальте лишь благодаря тому, что оттолкнулся от мостовой руками, при этом весьма сильно ссадив правую ладонь. Но они не преследовали меня.

– Чего испужался-то, молодой человек! Иди сюда, не бойся!

Я, не оглядываясь, выбежал из арки и поспешил в том направлении, где исчез знакомый силуэт.

Я увидел ее. Мама была уже довольно далеко, метров сто-сто пятьдесят, спускалась вниз по скверу. Та же неуверенная походка, развевающийся оранжевый платок… И вдруг повернула под другую, нижнюю арку, снова во двор, и исчезла из виду!

Это было похоже на тяжелый сон. Уж лучше бы снова проснуться – в постели у Натальи. Но я не проснулся.

Я испугался, что если брошусь догонять ее через нижнюю арку, пробираясь через бездну густого красно-оранжевого света, то вообще ее потеряю. Там, в нижней арке, мои ноги увязнут в закате, словно в патоке. Я буду изо всех сил перебирать ими в этой тягучей массе, нисколько при этом не двигаясь быстрее.

Я машинально повернул назад. Кратчайший путь во двор лежал через другую, верхнюю арку. Но тогда я снова нарвусь на бритоголовых сержантов. Они действительно смотрели на меня издали и, усмехаясь, манили, как старого знакомого.

Привстав на цыпочки, мне удалось рассмотреть, как красный жакет и оранжевая косынка промелькнули во дворе за деревьями. Мама прошла мимо соседних подъездов и вошла в наш подъезд.

Это было уже слишком. Я ощущал это кожей, печенкой, сердцем, мозгами, всем: «она вернулась». Теперь я отчаянно надеялся на то, что, наконец, проснусь, но и тут не проснулся…

Девушка Луиза с овчаркой Мартой-Гердой спускалась по лестнице во двор. Как нельзя кстати. Скользнула по мне горячими глазами, узнав, но улыбаться и здороваться не спешила. Облавщики не шутя смотрели на нее такими взглядами, словно каждый из них был готов заложить душу дьяволу, только бы превратиться в ее овчарку и тереться у ее ног. Что ж, я оценил ее тонкий сарказм, и поздоровался первым. Тогда она чуть заметно улыбнулась и благосклонно кивнула, как бы приглашая себя сопровождать.

– Как настроение?

Марта-Герда потыкалась сержантам носом между ног. Как ребенок, которого обижают мальчишки, я пристроился к Луизе и, благодаря этому маневру проскользнул мимо облавщиков и благополучно проследовал до самого подъезда.

Однако у подъезда остановился, поняв, что не могу войти. Даже если бритоголовые сержанты затопчут сапогами. Что если «она» еще дожидается лифта, и я столкнусь с ней там?..

Остановилась и Луиза.

– Ты разве не домой?

– Нет-нет… Я еще немного… воздухом подышу.

– Ждешь кого-нибудь? Хочешь, я с тобой постою?

– Просто мне… нужно подумать об одном деле.

– Ну, как хочешь, – улыбнулась она. – Ты, кстати, как-нибудь заходи на 12-й, – пригласила она. – А могу и я к тебе зайти…

Она опять смотрела прямо в глаза. И все не уходила.

– Конечно, – поспешно кивнул я, отводя взгляд. – Как-нибудь.

– Говорят, у тебя мать умерла?

Я кивнул.

– От чего?

– От рака.

– Понятно… У меня первая собака тоже от рака умерла.

Это резануло ухо. Почему «тоже»? Причем тут собака?

– Прискорбно, – снова кивнул я.

Марта-Герда все норовила пролезть ко мне носом.

– На, – улыбнулась Луиза, – дай ей сухарик.

И действительно протянула сухарик. Я машинально взял и тут же на ладони протянул овчарке. В два «хрупа» в горячей пасти сухарик раскушен и проглочен.

– Вообще-то все наши, – спокойно сказала Луиза, – вся компания тебе сочувствует. Вот, говорят, остался человек совсем один. Но, по-своему, завидуют. Исключительный случай. Теперь можно делать все, что хочешь.

– Я зайду, – пообещал я.

Наконец, Луиза с собакой вошли в подъезд, а я остался один.

Боялся ли идти домой? Пузырек хлоп.

Во дворе повисла легкая, почти не уловимая, прохладная вечерняя дымка. Сумерки сгущались, но в арках по-прежнему стояло красно-оранжевое сияние заката. Теперь, словно замуровав выход, оно казалось вырубленным из громадных кусков светящегося изнутри полупрозрачного, но непроницаемого материала. Шум города, машин, доносящийся снаружи только усиливал ощущение изолированности. Двор был совершенно пуст. Не видно даже сержантов. Вероятно, убрались восвояси.

Умом я понимал, что лучше всего не медлить, а сразу подняться в квартиру и как можно скорее убедиться, что ни чудес, ни мистики не существует. Да я нисколько в это и не верил.

Лучше всего было немного послоняться у подъезда, подождать Наталью. Чтобы вместе подняться в квартиру.

Она тут же материализовалась передо мной. Едва подумал.

– О господи, Сереженька, – воскликнула Наталья, снова трогая меня за руку, словно желая удостовериться, что я это я, – где ты пропадал?

– Гулял на природе, – пробормотал я. – Прекрасная погода.

– Я так и подумала. Ночи такие теплые. А ведь мы тебя обыскались, Сереженька. Кира, Ванда – все ужасно волновались.

– С какой стати? – удивился я. – Я в полном порядке…

Я окончательно пришел в себя. Единственное, что мне бы хотелось ей объяснить, с похорон я ушел вовсе по причине какого-то там припадка. Но Наталья и так всегда все отлично понимала.

– Ты домой? – спросила она. – Ты, наверное, ужасно голодный.

– Жутко.

– Потерпи чуть-чуть.

– Терплю.

– Кстати, тебе обязательно нужно встретиться с Аркадием Ильичом, – вдруг сказала она.

В моей памяти тут же всплыли массивные роговые очки.

– Зачем я ему?

– Он беспокоится о тебе.

– С какой стати? – проворчал я. – Я в полном порядке!

– Я знаю…

Мы вместе отправились домой. Что тут странного? Мы жили в одной квартире. И никуда не нужно было убегать. Я представил себе, как спокойно, глоток за глотком я буду пить это бесподобное счастье. Вот как просто и естественно сбываются мечты.

Когда поднимались в лифте, Наталья не спросила про университет. Хотя мне казалось, поинтересуется первым делом.

– Я не был на собеседовании, – как можно более равнодушным тоном сообщил я. – Решил вообще не ходить!

– Конечно, – торопливо кивнула она. – Я понимаю.

– Не из-за мамы, – все же счел необходимым твердо объяснить я, – и не потому что не уверен в своих знаниях…

– Конечно, – серьезно кивнула она, – они бы все равно не смогли бы тебя понять.

Я искоса взглянул на нее. Сочувствует?

– Их, наверное, приводит в бешенство, когда встречают человека умнее их – исключительного человека, – тихо, но горячо сказала она. – Бог с ним с университетом!

Если бы это произнес кто-то другой, а не Наталья, я бы, мягко говоря, засомневался в его искренности. Она это знала! Точно так же, как мама. Стало быть, считает меня исключительным. Я поспешил замять эту тему.

– Чувствуешь? – улыбнулся я, когда мы вышли из лифта на нашем этаже, имея в виду тяжелый запах псевдо-куриного бульона. – Еще немного – и я поползу на коленях выпрашивать у нее тарелку супа!

– Бедняжечка, – улыбнулась Наталья, роясь в сумочке в поисках ключа, – сейчас я тебя накормлю…

– Погоди, – сказал я, проворно доставая ключ, – я своим открою!

Я с особенным удовольствием отпер и, пропустив ее вперед, вошел в квартиру. Я уже позабыл о своих глупых страхах. Что ж, ничего не поделаешь, какое-то время еще придется вздрагивать, когда завижу женщину в красном костюме и оранжевой косынке… Теперь мне казалось, что кошмарный сон закончился, и тут же начался другой – такой же загадочный, но прекрасный.

Нет. Я не спал. Никаких снов. Ни кошмарных, ни прекрасных. В коридоре горел свет. Голый реализм. Вонь старухиного варева висела здесь уже прямо-таки удушающая. Видимо, кастрюля уже не раз перекипала через край, подгорала. Первое, что я услышал, было суетливо-слащавое восклицание самой Цили:

– Наша мамочка пришла, молочка нам принесла! – И тут же недовольно сварливо затараторила: – Ты вот гуляешь, мамочка, а я таблетки не могу найти! Куда ты их запрятала? У меня голова так кружится, так кружится. Может, скорую?..

Наталья со спокойной улыбкой взяла ее под руку и повела в комнату, приговаривая:

– Сейчас, все найдем. А голова от духоты кружится. Вы, наверное, опять полдня у плиты стояли. Нужно немедленно открыть окно, проветрить квартиру!

– Так супчик же, бульончик свежий… – хитровато оправдывалась старуха.

В углу в коридоре кучей валялись стандартная армейская роба – штаны, куртка, старые сапоги, ремень и кепка. Изумленный, я прислонился к громадному старухиному шкафу. Передо мной был Павлуша!

Мой друг-«дезертир» преспокойно жевал громадный бутерброд с вареной колбасой, расхаживая по коридору в одних трусах, длинных, черных. Это имело простое объяснение. Армейские трусы. Других и быть не могло, так как на пересыльный пункт облавщики утащили Павлушу голым и в пене.

– Ты здесь!?..

– Сереженька! – с набитым ртом закричал он, увидев меня. – Привет! А тебя тут уже по всем больницам и моргам ищут!

– Кто ищет? Тебя самого ищут! – пробормотал я, глядя на его бутерброд и рефлекторно проглатывая слюну. Я поспешил ему рассказать про засаду бритоголовых сержантов под аркой.

Павлуша беспечно махнул рукой. Он разломил бутерброд и сунул мне половину.

– Пусть ищут. Теперь хрен достанут.

– Циля опять заложит.

– Ничего, не заложит, – успокоил Павлуша. – Я ей пообещал полный морозильник битой птицы заготовить. Да еще голубиных яиц с чердака натаскать. В виде бесплатной гуманитарной помощи. Она это хорошо понимает. Не заложит…

– Циля ваша гадина, – услышал я голос Ванды, уже спешившей из кухни нам навстречу, на ходу отхлебывавшей из чашки кофе. – Заложит, как пить дать!

– И ты здесь! – удивился я.

– Привет, братик! Я-то здесь, а вот ты где был? Меня на опознание в морг тащат. Их уже штук двадцать обзвонили. И, что интересно, везде отвечают: клиенты в наличие имеются, приезжайте, опознавайте. Ты нам все-таки не чужой!

– Если тебя поймают… – снова спохватился я, обращаясь к Павлуше.

– Говорю тебе, чудак, не поймают! – усмехнулся он и беспечно засмеялся. – Плевать я хотел на их бритые бошки.

– Ладно, – сказал я со вздохом. – Давайте лучше поедим. Наталья обещала отличный ужин!

– О, Наталья! – восторженно воскликнул Павлуша.

– Причем тут Наталья, – перебила Ванда. – У нас и так все уж на плите. Сейчас мамочка позовет ужинать.

Я невольно вздрогнул.

– Мамочка?

– Она все ждала твоего возвращения, хотела, чтобы мы все поужинали по-семейному. Вот теперь и поужинаем! – И Ванда кивнула на дверь в мою комнату, из-под которой струился красно-оранжевый свет.

Еще один «пузырек-глюк» поднялся на поверхность.

– Тетя Кира! – закричал Павлуша. – Мы жрать хотим!

Что это со мной? Конечно, говоря о маме, Ванда всего лишь имела в виду Киру.

– Разве… – пробормотал я Ванде, – Кира тоже здесь?

– Конечно, она помогает разобраться с вещами. После похорон и поминок нужно прибраться, подмести, навести порядок. Вымыть, перестирать, перегладить. Столько работы!.. Я ей помогаю, – добавила она таким тоном, словно ожидала от меня похвалы.

Но меня убила первая фраза.

– Как? Кира копается в маминых вещах? Уже!

Но Ванда не слушала. Спешила на кухню.

– Сейчас будем ужинать…

Павлуша пошлепал за ней. А я бросился в нашу комнату, залитую густым красно-оранжевым светом. Сердце у меня так и оборвалось. Бесцеремонное и наглое вторжение состоялось. Генеральная уборка в полном разгаре. Все бесцеремонно и непоправимо перевернуто, переложено, передвинуто. Расфасовано чужими руками в какие-то особые стопочки и кучки. Створки шкафа широко распахнуты. Бросился в глаза красный мамин костюм, ее любимый, висевший на плечиках вместе с оранжевой косынкой. Наверное, ее следовало похоронить именно в нем, но Кира решила иначе. Пожалела, приберегла хорошую вещь?

Прочие мамины вещи лежали там и сям, словно оскверненные, а Кира, как ни в чем не бывало, посреди произведенного ей бесчинства около стола и, судя по всему, сделав в уборке перерыв, накрывала к ужину стол.

– Ты?! – воскликнула она, искренне обрадовавшись моему возвращению. Облегченно вздохнула и машинально потерла ладонью сердце. – Уф-ф! Слава богу, жив! Прекрасно! Как раз сядем ужинать. Все вместе, по-семейному… Ванда, он жив! Сереженька жив! Ванда! – крикнула она. – Сереженька нашелся!

– Уже знаю, – отозвалась Ванда из кухни.

– Ну, так неси еще прибор!

Затем, видимо, вспомнив, как долго я отсутствовал, Кира нахмурилась и, снова повернувшись ко мне, принялась строго выговаривать: – Где тебя носило, бессовестный! Я же места себе не находила, думала, может, ты, дурачок, с собой что-нибудь сделал…

Но потом, видимо, приглядевшись, заметила наконец мой разгневанный вид и запнулась.

– Что это такое?! – проговорил я, обводя взглядом комнату и дрожа от бесполезной ярости. Мне хотелось крикнуть моим родственникам: «Пошли отсюда вон!»

– Что ты имеешь в виду?

– Я же просил ничего не трогать!

Я подбежал к шкафу, бессознательно пощупал, провел ладонями по маминому костюму. Казалось, что материя все еще была теплой, действительно «теплой», не отвисевшейся, еще пропитанной живым теплом. Словно мама только что сняла его с себя. Громко хлопнув дверцей, я закрыл шкаф.

Кира, без сомнения, поняла, что я имел в виду.

– Ну-ну, не кипятись! У тебя в «кабинете» я ничего не трогала, только немножко пыль протерла, – упрямо, хотя и несколько торопливо сказала она. Оправдываться, извиняться она, конечно, не думала. – Но остальное! Что же, по-твоему, пусть все лежит как есть? Не стираное – рубашки, трусы, носочки. Мы, между прочим, для тебя старались. Мы с Вандой тебе, не чужие. Ванда, между прочим, сама, своими ручками перестирала, перегладила, разложила как полагается: и носочки, и маечки, и трусики. Вот, смотри, еще нашла грязненькое!..

Я вырвал у нее из рук свои сокровенно грязные носки, в сердцах швырнул под софу.

– Да зачем, зачем? Я себе сам могу стирать! У меня и так все чистое!..

Я был готов провалиться сквозь пол от стыда и смущения, и одновременно сгорал возмущения.

– Я ничего этого не хочу! Как вы смели? Я все понимаю, но не надо больше для меня стараться. Что вам от меня нужно?..

Успев заметить, что Кира от возмущения краснеет почти до лиловости, я махнул рукой и, резко развернувшись, нырнул в дверцу – к себе в «кабинет».

В следующее мгновение уже жалел о том, что наговорил в запале. Это было, конечно, несправедливо. Чем уж так она провинилась? Даже сделалось жаль ее. В то же время я от души посылал ее к черту. Она, бедная, всю жизнь билась, чтобы как-то выкарабкаться из нужды и убожества, затянувших, как трясина. Ее младшая сестра, моя мама, проживала в Москве, в гуще культурной жизни, – вот и Кире так хотелось хоть чуть-чуть приблизится к этой другой жизни, которую она сама именовала «интеллигентным, культурным существованием». И дочку Ванду мечтала «приблизить» – пристроить, любой ценой впихнуть в это светлое «существование»… Она-то билась, но жизнь сводила на нет все усилия. Они действительно жили в изрядном убожестве, вчетвером практически на дедушкину пенсию. Зарплата у Киры была гроши, а алиментов, в отличие от мамы, она не получала. К тому же после развода у нас с мамой остался еще и автомобиль, «москвичок».

Я, кстати, как-то успел о нем позабыть, хотя все мое детство он у нас был. Наш милый «москвичок», курносый, как карась, с крутым никелированным рифом на капоте и никелированными накладками на пухлых крыльях, был совершенно изумительного, нежнейшего цвета. Мама говорила, что этот цвет назывался «коралловым». Странное дело, впоследствии я никогда и нигде не встречал автомобилей такого фантастического цвета, даже среди самых диковинных иномарок.

Ездили на нем «на природу», за грибами, к дедушке с бабушкой. Мама все обещала, что когда-нибудь отправимся путешествовать по-настоящему, куда глаза глядят – по сказочно огромной России. Мама как-то ухитрялась содержать машину, прекрасно водила, а главное, прекрасно смотрелась за рулем. В то время женщины за рулем были экзотикой. Увы, после первой операции машину, уже довольно пробежавшую, пришлось продать…

В общем, с точки зрения Киры, мы с полным основанием могли считаться «буржуями». У них-то ничего не было. Только тесная квартирка в райцентре, старики-родители, три грядки перед домом. Преклонение перед «столицей-центром культурной жизни» не мешало Кире отзываться о той же Москве почти с ненавистью: «И большая деревня, и рассадник всех пороков, и гнилое болото, и подлое место…»

Этим летом Ванда поступила в какой-то столичный не то институт, не то колледж, получила место в общежитии. Кажется, Кира рассчитывала, что теперь мы с Вандой будем ближе, общаться совсем в другом смысле. И особенно теперь, после того как я остался один. Что я мог с этим поделать?

– Кира, милая, – крикнул я как можно свойским и дружелюбным тоном, – ты не обижайся! Но больше не нужно для меня стараться… А все что тебе или Ванде понадобиться из маминых вещей, пожалуйста, можете забрать.

– Бессовестный! Злодей! – услышал я из-за перегородки ее гневные возгласы.

Кажется, она заметалась по комнате, словно не зная, куда выскочить или за что ухватиться.

– Нам абсолютно ничего от тебя не нужно. Мы, слава богу, не нищие. Как ты смеешь такое говорить? Я от всего сердца для тебя старалась. Чтоб ты тепло и заботу чувствовал. Пришел домой, – а тут все хорошо, чисто, как при мамочке. Мы с ней не просто сестры, мы лучшие подруги были. Я же тебя на руках носила! Мыла тебе попку! Ты тогда еще был не Сереженька, а «Сиёза». Ах, Сереженька, Сереженька!

Я забрался на «мансарду» и, не включая ночника, улегся. Собственно, свет был и не нужен: из всех щелей в разных направлениях протянулись красные лучи заката. Пространство напоминало крошечную фотолабораторию.

Теперь я видел, что и здесь наведены порядок и чистота. Повсюду ликвидирована пыль, экран компьютера поблескивает, как новый, книги и на столике и на полках аккуратно расставлены, фломастеры и шариковые авторучки собраны, сложены в коробку, отдельные листки бумаги и журналы сложены в одну стопку, в другую – коробки с компакт-дисками, в третью – магнитофонные кассеты. Оставалось лишь надеяться, что Кира не добралась до вентиляционной решетки – до моего заветного волшебного окошка. Не потому ли я с такой яростью напустился на нее? Даже если, протирая пыль и отодвигая книги, она и обнаружила бы отверстие, у нее не хватило бы фантазии сообразить о его истинном предназначении. И уж подавно ей было не догадаться, что, просунув указательный палец сквозь решетку в верхнем углу, можно нащупать рычажок и распахнуть стальные шторки, открывающие вид в соседнюю комнату…

Кира, похоже, обиделась смертельно. Теперь, чего доброго, оскорбленная в лучших чувствах, хлопнет дверью, исчезнет… И оставит меня в покое. Нет, я не стал бы ее удерживать.

Однако она успокоилась довольно быстро. Если и сокрушалась, то лишь для виду.

– Как только язык повернулся сказать такое? Мамочкина душа еще здесь! Она все слышит и видит. Ой, как ей неприятно, как она страдает оттого, что ее «Сиёза» так себя ведет в такое время!

Я скрепился у себя за перегородкой и упорно молчал. Это действительно глупо – переживать из-за того, что кто-то произносит слово «мама» или того пуще «мамочка». Пусть болтают, что хотят.

– Вот уж не думала, что ты окажешься таким высокомерным. Ну что ж, мы тебе мешать не будем. Раз мы здесь лишние. Извини. Кажется, тут найдется, кому за тобой приглядывать. Посмотрим, что из этого выйдет!

Последнее замечание показалось мне более чем обидным. Не старуху же Цилю она имела в виду. Конечно, Наталью. Какое ее дело?!

– Когда мы, наконец, сядем за стол, мама? – услышал я голос Ванды. – Вот еще прибор!

– Ничего не нужно, Ванда. Нас вот выгоняют. Ему, оказывается, наше общество неприятно.

– Правда, братик? – засмеялась Ванда. – Ну, это можно понять, мама. Я же говорила, не нужно ему сейчас мешать. Ему хочется побыть одному. Неужели ты не понимаешь!

– Нет, это просто эгоизм и высокомерие! Он смотрит на нас и думает: «Зачем мне здесь эти несчастные провинциалы! Я ведь столичная штучка! Мне с ними и говорить не о чем…» Как нехорошо, Сереженька! А если Ванде не посчастливилось родиться в этом московском доме, где и запашок из мусорных ведер как-то поучительнее, благороднее? Разве она виновата? А ей, может быть, тоже хотелось бы чувствовать себя в центре мира!

Я не спорил.

Все верно: я действительно всю жизнь прожил здесь, в этом доме, в этой квартире. В самом центре Москвы. В самом центре мира. Если куда и выезжал, то не дальше Подмосковья. Но положение вещей было для меня самым привычным. Не то чтобы я ставил себя выше кого бы то ни было. Да и насчет благоухающих помойных ведер – спорно.

В то же время я, кажется, действительно чувствовал что-то подобное. Чувствовал себя урожденным счастливцем. Своего рода естественное подтверждение моей исключительности. И действительно – в центре мира. Все стремились сюда.

И если сравнивать себя с другими, с Вандой, к примеру, я бы ни за что не согласился поменяться с ней местами. Да это и невозможно. Я был совершенно доволен, кто я, и где я есть. Я никуда не стремился и ничего не хотел. Не стремился поменять место жительства, не хотел быть никем другим, кроме как самим собой. Это другие стремились и хотели. И, значит, были недовольна. Что я-то мог с этим поделать? Что об этом и толковать!

– Побрезговал, что мы с ним, таким необыкновенным, за стол сядем. Сейчас же уходим!

– Что же, и правда, разбежимся? А как же ужин, тетя Кира? – раздался голос Павлуши.

– Что за глупости! – не выдержал я, откликнувшись из-за перегородки. – А тебе, Павлуша, ни в коем случае нельзя выходить, потому что опять поймают. И вообще, я никого не выгонял. Ужинайте, мне-то что…

– Ну и на том спасибо, милый Сереженька, – поблагодарила Кира.

Меня не задевала ее ирония. Я успел успокоиться. Даже сделалось любопытно: все-таки уйдут или нет. После некоторого размышления Кира сказала:

– Тогда… и бабусю Цилю надо бы тоже позвать…

– Бабусю Цилю надо бы придушить, – фыркнула Ванда. – Павлушу из-за нее избили. Так избили! Теперь кровью писает!

– Ч-ч! Что ты, замолчи! – испуганно зашикала Кира.

– Сереженька! Сереженька! – начала звать она.

– Ну что? – проворчал я.

– Ты не возражаешь, если мы и Цилю пригласим за стол? Нехорошо не позвать. Как раз три дня прошло. Это все равно что поминки…

Старуха, которая открыто злорадствовала, видя мамину агонию, конечно, была мне ненавистна. Но что было делать – скандалить, выгонять всех? Я молчал. Кира решила, что я не возражаю. Бог с ними со всеми, пусть все будет «по-семейному». По крайней мере, вместе с Натальей.

Они продолжали накрывать на стол. Я услышал, как в комнату, шаркая, вползла старуха Циля. Судя по запаху, мгновенно проникшему ко мне за перегородку, притащилась со своей щербатой зеленой кастрюлей.

– Бульончик свеженький, – сообщила она, должно быть, радостно трясясь оттого, что может принять участие в коммуне.

– Не надо, вот этого не надо! – энергично отрезала Кира. – Дайте ее, вашу кастрюлю, сюда! Я отнесу ее в вашу комнату.

– Гым-гым, гам-гам, бульончик хороший, куриный.

– После! После!

Но старуха не соглашалась, настаивала агрессивно:

– Хороший бульончик, куриный!

– Ну, хорошо, – уступила Кира. – Я поставлю здесь, с краю. Если кто захочет…

– А что, Кира, – тут же поинтересовалась старуха, – мы теперь всегда будем кушать совместно?

– А почему бы и нет, – не стала возражать Кира. – Будем вас опекать. Я и вот – Ванда.

Ванда презрительно поморщилась.

– И мамочка, и мамочка! – прибавила Циля.

– Сереженька! – позвала Кира. – Выходи, милый, у нас все готово.

– Начинайте без меня, – попросил я. – Я чуть позже…

Я все ждал появления Натальи.

Вдруг до меня дошло, что Кира, пожалуй, могла ее вообще не пригласить! Из вредности, из ревности. Бог знает почему.

– Ни в коем случае! – сказала Кира. – Мы тебя подождем… Кстати, Сереженька, чтобы ты не подумал чего, – начала она обиженным тоном. – Вот тут в верхнем ящике мамочкиного трюмо, чтобы ничего не потерялось, я сложила все самое ценное.

– Ладно, ладно! – поспешно отозвался я.

– Нет, я хочу, чтобы все было как полагается, – продолжала она. – Это как бы твое наследство. В самом деле, настоящее наследство. Ты должен пересчитать все деньги. Ты знаешь, тут очень большая сумма. Я на всякий случай пересчитала. Восемь тысяч триста рублей. Нет, я не вмешиваюсь. Это, конечно, твое дело, что с ними делать… Павлуша! – недовольно воскликнула она. – Да подожди ты! Нечего хватать лучшие куски! Сереженька выйдет, и тогда начнем… Ванда, ты тоже можешь немного потерпеть!

– Почему тогда Циля жует, мама?

– Господи, Ванда, что ты сравниваешь!

– Какая невоспитанная у вас девочка, Кира, – тут же отозвалась старуха.

– Что вы, что вы, – испугалась Кира, – она у меня очень воспитанная. И добрая… Сереженька! – снова окликнула она меня. – Все денежки лежат в деревянной шкатулочке. Ума не приложу, как, откуда мамочка собрала столько. Неужели, откладывала все отцовы алименты?

Мама действительно часто откладывала из алиментов, так как и собственная зарплата, когда она работала, была вполне приличная.

– Не знаю. Наверно, – пробормотал я.

– Она для тебя ничего не жалела. Только о тебе и думала. Везде, в гостях старалась для тебя что-нибудь прихватить: конфетку, яблочко.

– Мамочка же, мамочка! – вставила Циля.

– А золотые вещички я все сложила в лаковую шкатулочку. Это все равно что фамильные драгоценности. Ты береги. Она так мечтала, чтобы ты потом однажды передал их своей любимой, своей невесте… Вот эти серьги с крошечными топазами мне всегда ужасно нравились. Я думаю, она была бы не против, если бы у родной сестры хоть что-то осталось от нее на добрую память. Ты не думай, Сереженька, я их у тебя не выпрашиваю! – с нарочитой внятностью заявила Кира. – Думаю, я могу их взять себе. Но если ты думаешь по-другому…

– Нет, я и сам хотел предложить. Пусть у каждого останется какая-нибудь память.

Честно говоря, теперь мне было абсолютно все равно. Я подумал, вот, прекрасно: каждый возьмет что-нибудь на память, значит и Наталья согласится взять что-нибудь. Лишь укололо, что Кира забирает именно эти серьги. Может, положила глаз на них, заметив, что они и мне нравятся больше всего. Но спорить было поздно. Тут, как в детской игре, кто первый схватил игрушку, тому она и досталась.

– А ты что себе возьмешь, Ванда? – спросила Кира дочь.

– Я? – удивилась та. – Ничего!

– Нет, это нехорошо. Тебе тоже положено что-то взять на память. Возьми этот кулончик с сердоликом. Он тебе очень пойдет.

Было слышно, как Кира что-то едва слышно, но горячо втолковывает ей, но Ванда продолжала отнекиваться.

– Сереженька! – пожаловалась мне Кира. – Она, дурочка, стесняется. Скажи ей!

– Возьми, Ванда.

– Хорошо, братик. Тогда мне серьги с топазами. А мама пусть возьмет себе что-нибудь другое.

Некоторое время мать и дочка приглушенно спорили. Кира была вынуждена уступить. Я почувствовал, что она сделала это лишь для виду, рассчитывая, что потом отберет себе серьги, а кулон у них так и так останется. Мне стало жаль и то, и другое. Я представил себе, что обе вещи чрезвычайно пошли бы Наталье. Но, к сожалению, она никак не появлялась.

– Ладно. Я возьму кулон, а ты серьги, – сказала Кира.

Это уже было похоже на дележ добычи. Я едва сдерживался, чтобы не наорать на них. Вдруг Ванда снова заявила, что вообще ничего не собирается брать. И на этот раз Кира так и не смогла ее заставить.

– Мама, как ты не понимаешь! Это противно!

– Я бы тоже что-нибудь хотела на память! – плаксиво затянула Циля.

– А вам, Циля, как раз нехорошо выпрашивать, – ревниво сказала Кира. – У вас что, своего добра мало? У вас, наверное, и так полные сундуки золота и бриллиантов.

– Что? Где? – пугалась старуха, а потом снова принималась хныкать: – Мне тоже положено. Гам-гам, гум-гум. Ты нехорошая, Кира. Дайте мне что-нибудь! Дайте хоть колечко!