Ворота Сурожского моря

– Ага, знатная, – поддакнул кто-то.

И снова смеялись, но уже тише.

Вскоре вернулся Валуй с товарищами, а следом в барак заскочил Егорка. Открыв дверь пошире, он пропустил вперед матерого «квадратного» казачину – видать, того самого старшину. Отдувая длинный ус, он тащил перед собой огромный котел с холодной ухой. Освобожденные пленники расступились. Похвалив на ходу бывших невольников за растопленную печь, казачина осторожно опустил котел на ее металлическую поверхность.

– Нехай малость подогреется, и хлебайте на здоровье. Дюже вы худы, хлопцы, как я посмотрю, – кивнул пареньку, и тот высыпал на сено груду деревянных ложек и ломти ржаного хлеба. Сарай зараз пропитался аппетитными запахами. Голодные гребцы, как по команде, сглотнули.

Казачина обстучал ладонями гарь от котла, прилипшую к зипуну на животе. Жалостливый взгляд прошелся по выпирающим костям новичков.

– Ну, бывайте, – старшина тяжело вздохнул. – Попозжа, как отмоетесь, с вами определяться будем.

Народ, громко благодаря казака, потянулся к хлебу. Егорка открыл дверь, поджидая старшину.

– А чего с нами определяться-то? – Борзята облизнул сухую ложку.

– Ну, как? – старшина, уже собиравшийся уходить, обернулся. – Как обычно. Кто-то, может, с нами останется, мы ему оружие дадим, за зипунами вместе пойдем. Кто домой вернется – тоже неволить не станем. Так что вам решать. Вы теперича люди вольные.

Пешка выскочил вперед:

– Я остануся, мене ходить некуда – отец опять хозяину вернет.

– А я домой – жинка и детки у меня. Живы ли? – Малюта – высокий, синий от худобы мужик с густыми бровями-метелками – почесал запутанную бороду.

– Мы с братом уже решили – с вами останемся, – Валуй упер руку в колено. – Никого у нас нет – всех родичей турки свели, и батю с матушкой. Больно охота гадам все наши обиды вернуть.

– И я останусь, и я, – раздались голоса в толпе.

– А я не, я до хаты.

– Ну, бувайте, – старшина откланялся. – С пустым животом дела не решают, апосля слухать вас будем.

Только за казаками захлопнулась дверь, изголодавшиеся люди сгрудились вокруг котла. Не дожидаясь, пока уха разогреется, они дружно опустили широкие ложки в варево.

Рассвет ознаменовался петушиной перекличкой. Валуй, словно и не спал, легко открыл глаза. Скинув босые ноги на земляной пол, потянулся. Он на свободе и у своих! Неожиданно захотелось на руках пройтись по бараку. Вот только сделать этого негде. Да и сил вряд ли бы хватило – ослаб за месяцы плена. Народ устроился вповалку на охапках сена по всему пространству небольшого помещения, самый центр которого занимала компактная глиняная печурка. В ней еще тлел огонек. Через щель над входной дверью проникал упругий солнечный луч. В его светящемся теле копошились, словно живые, пылинки. Валуй счастливо вздохнул. «Как же хорошо!» Уже несколько дней, как освободили казаки, а он все никак не привыкнет к воле. Все кажется, закроешь глаза – и снова очнешься под грязной палубой, а рядом собака-турка с кнутом. Вроде и не так уж долго на каторге – всего пол года, а поди ж ты. Другие и по нескольку лет терпят, если силушкой Бог не обделил. И не столько в руках да шее, сколько духом укрепил. Такие могут и по десятку лет держаться. Сам не видел, но рассказывали. Тот же Космята Степанков третий год в Османии, и ничего, жив и почти здоров. Разбитый нос не в счет.

С самого первого момента, когда впереди замелькал хвост вороной кобылы ногайцев, а он тянулся за ней следом, сдирая кожу и набивая синяки, Валуй не сомневался, плен – это временно. Если свои, братушки, не освободят, все одно сбегут. И Борзяту этими мыслями поддерживал. Тот охотно соглашался, и вдвоем жадно ловили тихие рассказы бывалых пленников о тех, кому улыбнулась удача. И хоть походили такие случаи больше на сказки, но свое дело делали – возвращали веру в трепещущие сердца.

Каждый день на протяжении этого страшного полугода он только и делал, что искал возможность для побега. Иной раз с братом по полночи не спали, прикидывали и так, и эдак. Шептались, наклоняясь к уху другу друга, пока кто-нибудь из товарищей не прерывал их мечтания отрывистым: «Спать дадите сегодня или нет?» Планы появлялись и исчезали, утверждались и рассыпались, как корка хлеба в морской воде. Молчаливое отчаяние сменялось нездоровой до дрожи в пальцах уверенностью, что вот теперь точно получится. Он вспомнил момент, когда уверовал – сбежит. Хоть на тот свет, но удерет, здесь не останется.

На окраине Стамбула за высоким глиняным забором, квадратом окружившим поселение, рядком выстроились десятка два камышовых шалашей. В каждом спали или пытались уснуть по пять-шесть рабов. Они с Борзяткой голова к голове лежали в третьем от края временном строении. Затянутое тучами черное небо просвечивало в прорехи между былками. Потрескивал костер охранников неподалеку. Пятеро невольников, разместившихся по соседству, молчаливо покряхтывали, иногда переворачиваясь с боку на бок. Позади остался еще один тяжелый день на стройке какого-то местного толстопуза, где казаки мешали ногами глину с соломой. Ныли суставы, простывшие за день. В подстилке шуршали вши, животы сводило судорогой от голода. Два азаба^[45], равнодушно поглядывая на затихший лагерь пленников, присели на бревно у кострища. Тихо переговариваясь, они разогревали на затухающем огне чебуреки. Запахи до шалаша не долетали, и слава Богу. Борзята, тихо вздохнув, почесал грязную бороду.

– Эх, помыться бы.

Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы, конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:

– А давай споем.

Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:

– А давай.

Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:

– Ай, да ты, калинушка… Ай, да размалинушка…»

Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:

– Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой….

Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:

 
«Ой, да не спущай листья во сине море,
Ой, да во синем море корабель плывет.
 
 
Ой, да во синем море корабель плывет,
Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет.
 
 
Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет,
Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат.
 
 
Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат,
Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят».
 

Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.

 
«Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят,
Ой, да как один да из них Богу молится.
 
 
Ой, да как один да из них Богу молится,
Ой, да Богу молится, домой просится.
 
 
Ой, да Богу молится, домой просится,
Ой, да ты, командир молодой, ой да отпусти меня домой.
 
 
Ой, да отпусти меня домой,
Ой, да к отцу с матерью родной.
 
 
Ой, да к отцу с матерью родной,
Ко жене молодой
 
 
Ой, да ко жене молодой,
К малым детушкам.
 
 
Ой, да к малым детушкам,
Мал олетушкам.
 
 
Ой, да ты, калинушка, ой да размалинушка,
Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой».
 

Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.

Дождавшись последних слов песни, охранники словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись за чебуреки. Вновь мерцал огонек чужого костра, шуршали вши под соломой, но в душе пленников еще долго звучали родные слова. Кто-то плакал в углу шалаша, не стесняясь товарищей. Борзята, отвернувшись, тоже подозрительно тер глаза. Валуй уткнулся носом в плечо брата:

– Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка.

И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.

Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом – ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах. Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.

За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой^[46], поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:

– Дай подняться.

Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.

– Во как заливает, сразу видно – наш, казацкий.

Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.

Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери. После нагретого тепла нар Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.

А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча хлебом вытерли стенки.

После посещения отхожего места казаки по очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков, Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков отправились погулять по городу.

Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.

Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи, и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул, конечно, намного поболе, но он – вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее, пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз. Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного – его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам, был даже больше Черкасска.

– А курени, как у нас, – отметил Валуй.

– Ага, только повыше, – согласился Борзята.

Как и у них на Острове, курени здесь поднимались на сваи, обернутые плетнем. Для крепости его еще обмазывали глиной. Низовой этаж все время, кроме весеннего, использовался под хозяйственные нужды: под курятники, гусятники, склады. Жили на втором, основном. Только курени у деревянного храма стояли прямо на земле – здесь поднимался высокий холм, и его, вероятно, не заливало во время весеннего половодья. И что еще заметили все: чистоту на улице. Ни соринки на пыльной тропинке, ни рыбьей шелухи, ни коровьих лепешек. Видать, убирали. Не то что на Туреччине – там кругом грязь и свалка. Ну, кроме тех районов, где жила знать, но о них казаки знали понаслышке – самим бывать не приходилось.

Неожиданно Борзята толкнул Дароню в бок. Тот вопросительно искривил бровь. Лукин указал взглядом в проулок, уводящий вправо от центральной улицы. Врун медленно повернулся. В следующий момент его рука вскинулась к разлохмаченному чубу. От реки поднималась симпатичная дивчина с полными ведрами, чуть покачивающимися на коромысле. Парни как по команде замедлили шаг, дружно повернувшись в ее сторону.

Скрип-скрип, поскрипывали ведра. Все медленнее и медленнее двигались казаки. Девица тоже заметила ребят. Смутившись, опустила голову. Тропка выбегала встречь казакам, и вскоре девице проходить мимо. Ребята, сообразив, что смущают девушку, сами завертели головами, делая вид, что они тут просто так. Мол, просто гуляют, торопиться некуда. Девушка, не поднимая головы, поравнялась с парнями. И тут Дароня, во все глаза глядя на дивчину, неловко столкнулся с тоже засмотревшимся Космятой. Запнувшись за выставленную ногу, он чуть не свалился. Наверняка грохнулись бы оба, если бы в последний момент Валуй не ухватил друзей за воротники. Девушка, кинув быстрый взгляд на спотыкающихся казаков, озорно хихикнула. Пока парни смущенно переглядывались, наливаясь краской, она уже удалилась на несколько шагов. И еще чуть отойдя, украдкой оглянулась. Каждый понадеялся, что из-за него. Ребята, как один, заулыбались. Дароня поднял пятерню к затылку:

– Ну и дивчина, а глаза какие…

Космята вздохнул:

– Синие, как вода в колодце поутру.

– Эх, хороша, – поддакнул Пешка.

– Не то слово, хороша. Чудо, какая…

Борзята ухмыльнулся:

– Ну все, пропал казак. Сейчас свататься али погодить малеха? Калинов куст^[47] где тут у них?

– Да иди ты, – ровным голосом отозвался Дароня и, еще раз вздохнув, с усилием отвел взгляд от удаляющейся стройной фигурки. – Пошли, что ли.

Казаки, улыбаясь в усы и иногда оглядываясь, зашагали дальше. Больше о дивчине вслух никто не вспоминал. Хотя мечтательные искорки еще не раз и не два вспыхивали в самой глубине казачьих глаз.

Чем ближе к центру городка они подходили, тем меньше народу попадалось навстречу. И все больше мальчишек и девчонок, сновавших между плетнем и с любопытством поглядывающих на них. Взрослые куда-то подевались, будто на войну ушли.

– И где они все? – почесал затылок Космята.

Словно в ответ, до них долетел многоголосый гам, волной накативший из-за стен. Казаки прибавили шагу. Шум исходил от небольшой круглой площадки посреди города – майдана, закрытого со всех сторон длинными общинными бараками, где по обычаю жили приезжие и призванные на сборы казаки. Бывшие невольники остановились в отдалении, чтобы не мешать.

Навскидку здесь толкалось человек двести только возрастных казаков, допущенных на круг. Второе кольцо образовывали парни и подростки. Им было плохо видно, что происходило на сколоченной из досок и мелкого бревна небольшой возвышенности в центре майдана, и молодежь тянула шеи, стоя на на цыпочках. Некоторые забирались на всякие кочерыги. Присмотревшись, близнецы разглядели на помосте их знакомца Ивана Косого. Размахивая руками, он что-то живо рассказывал собравшимся казакам.

Поддерживая саблю, на помост забрался среднего роста казак с большим серебряным крестом на груди, придавливающим длинную седую бороду. Косой уважительно посторонился, но не ушел. Новый казачина, ухватив крест в широкую ладонь, похоже, по привычке и перекрестившись на луковку деревянной часовни, загудел басом:

– Дело такое, братья-казаки. Опять нам попа из России хотят прислать. Говорят, будто ваш выбранный не справляется. Так ли? – он обвел зашумевших товарищей суровым взором из-под густых топорщившихся бровей.

– Мы его в речке скупнем, как прошлого, – закричали из толпы.

– Мы тебя выбрали, нам другого Отченаша не надобно.

– Нормально Тихон справляется.

– Посылай их подальше.

– Умники больно.

– Нам нахлебников не надо.

– Отченаш и как казак саблей горазд, и как батюшка – кадилом.

На погост заскочил, парни даже не поняли откуда – точно, не по ступенькам, – низенький и верткий казак, чем-то похожий на Тихона. Такой же заросший, но более растрепанный. Властной рукой отодвинув не сопротивляющегося батюшку, он поднял руку с зажатым в ладони посохом.

– Мы вольные люди, нам чужие не требуются. Сами с усами. Отченаш, хучь и старший брат мой, хучь и с крестом ходит, что я не одобряю. Но скажу честно – лучший батюшка. Верно, казаки?

– Верно, Гринька! – закричали снизу.

– Ведун не сбрешет, правду скажет.

– И спрашивать нечего, гнать московского, ежели пришлют.

Косой, удерживая довольную улыбку, поднял руку:

– По-моему все ясно, хорош адатить^[48], казаки, – он повернулся к Тихону. – Так и отпиши. Мол, ажеж^[49], благодарствуем, но не треба. А ежели настаивать станут, шибко не ругайся, мы на него тут окорот сыщем.

Майдан одобрительно загудел. Тихон перекрестил толпу, и его широкая ладонь снова взметнулась вверх.

Атаман и ведун с интересом уставились на священника. Что еще скажет? Толпа постепенно замолкала.

– Казаки, – голос у Отченаша гудел, как огромный колокол. – Знаете ли вы, что скоро нам идти на благое, богоугодное дело?

– Это какое-такое? – раздалось из рядов.

– На Азов! – он замер, разглядывая замерших в ожидании продолжения станичников. – На Азов, чьи стены некогда принадлежали нашим предкам, а ныне они в руках врага. Знаете?

– Знаем, – закричало множество казаков.

Молодые парни, соскочив с коряг, замахали руками, выкрикивая:

– Знаем, знаем.

Отченаш помолчал, словно наслаждаясь ответами. Ведун вопросительно толкнул его в бок, мол, ты зачем это.

Священник, не обратив на брата-отступника внимания, сгустил брови:

– А чего ж вы, бисовы дети, за благословением в храм не идете?

Толпа растеряно молчала.

– Так время же ишшо есть, чай не завтрева выступать.

– Успеем, не боись.

– Ты свово брата причащи сначала, а то он, поди, и отченаша не знает, – прокричали из толпы.

Гринька, скрывая улыбку, отвернулся. Атаман хмыкнул, а Отченаш свирепо зыркнул на говорившего, но с мысли не сбился:

– Кто тянуть станет, того к престолу Иоанна Предтечи боженька не допустит.

Теперь хмыкнул ведун. Толпа возмущенно зашумела.

– Да придем, чего ты?

– Завтрева уже собирался.

– Да все сходим, – миролюбиво улыбаясь, Иван Косой потер затянутый кожей глаз. – Так, казаки?

– А то.

– Верно говорит атаман.

– Без причащения в бой не пойдем.

– И без молитвы.

– Отченашу-то научишь, а, Отченаш?

Перекрывая голосом шум толпы, ведун проговорил громко:

– А ежели кто не успеет к братцу моему, ко мне приходите, я и причащу, и фитиль куда надо вставлю.

Отченаш выставил братцу здоровенный кулак. Гринька откровенно заржал. Толпа ответила мелким смешком. Обижать отца Отченаша не хотелось. Он из своих – казаков. В бою многих молодых за пояс заткнет. Да и ведун полезен Обществу, так лечить раненных, как он лечит, никто больше не может. Большая половина казаков когда-то побывала в умелых Гринькиных руках, и всех выходил, на ноги поставил. Вот и получается: братья, а богам разным служат. Но один вояка от Бога, другой врачеватель такой же. И тот, и другой – уважаемые в станицах казаки.

Отченаш, задрав руку, широко перекрестил майдан. Потом, погрозив народу пальцем, ткнул брата в ответ. Все замечает, все помнит, старый. Ведун дурашливо ойкнул, сгибаясь, будто от боли.

– А ну тебя, – не всерьез рассердился Тихон.

Прижав крест ладонью, чтобы не качался, он первым полез по ступенькам. Несколько рук потянулись, намереваясь придержать пожилого батюшку. Отченаш лишь сердито отмахнулся. Прямо на толпу спрыгнул колдун Гераська. Там успели расступиться, и он приземлился удачно. Во всяком случае, парни никакой заминки не углядели.

Космята наклонился к ближайшему казаку с мощной бордовой шеей:

– Слышь, браток, а чего батюшку Отченашем кличут?

Тот оглянулся, на парней глянули живые веселые глаза:

– А он, акромя Отченаша, других молитв не знает и ее на все случаи пользует. Вот и прозвали, – казак оглядел внимательно слушающих ребят и, что-то подумав, добавил. – Да он не обижается. К Отченашу больше, чем к Тихону, привык.

Косой снова заговорил, и казак быстро отвернулся, вытягивая шею. За общим шумом парни не услышали слов. Вероятно, опять что-то разъяснял. Лицо серьезное, ладонь на рукояти сабли. Иван кивнул куда-то в сторону барака, где жили парни, закончив речь короткой фразой.

– Что за невольники-то? – крикнули из затихающей толпы, и ребята поняли – говорят про них. – Для нашего дела подходящие есть?

– Есть! – Косой заметил новичков. – А вот и они сами. Мы их сейчас и спросим. – Он махнул рукой, приглашая ребят подойти поближе.

Смущенные неожиданным вниманием, парни медленно втиснулись в расступающуюся толпу по направлению к помосту.

– Давайте все сюда, – Косой указал на ступеньки.

Первым по дробине поднялся Валуй. За ним шагнули остальные. Ребята скучились на краю узкой площадки, с интересом оглядываясь по сторонам. На них смотрели десятки доброжелательных глаз.

Атаман выбрал взглядом Валуя как самого крупного из парней:

– Ну, говори, что решили. Пойдете с нами на Азов отомстить туркам за издевательства или соскучились по мамкам, по домам вертаетесь?

В толпе кто-то хохотнул, но остальные молчали, ожидая ответа. Валуй переглянулся с братом. Прокашлялся:

– А нет у нас мамки – татары в полон увели, – он заметил, как атаман разом согнал улыбку, а кулаки сжались. – Нам и решать нечего – с вами мы.

Борзята и остальные казаки согласно склонили головы.

– А татарчонок? – выкрикнул кто-то из казаков. – Тоже пойдет?

Пешка, решительно отстранив Дароню, вышел на середину помоста.

– Я тозе с вами – мне отец продал, как баран. Мне больше некуда, – и опустил глаза, скрывая блеснувшие слезы.

Атаман обернулся к кругу:

– Ну что, казаки, добрых мы пленников освободили?

Круг закачался, зашумел, казаки махнули вскинутыми шапками:

– Добре!

– Гарны хлопцы.

– Токо худы больно.

– То мы подкормим, – атаман, улыбаясь, показал ребятам на лестницу.

Парни выстроились друг за другом, и деревянные ступени закачались под их хрупким весом. Казаки хлопали по плечам, заглядывали в лица, приглашали в курень, где «женка знатный холодец приготовила». Окончательно смутившиеся ребята кивали, пробираясь через толпу. В какой-то момент Борзяте показалось, будто в стороне мелькнуло знакомое лицо. Мелькнуло и скрылось. Он наморщил лоб, вспоминая.

«Неужели Семен Аксюта? – парень еще раз оглянулся, но вместо знакомого лица им улыбались уже другие, новые. – Да нет, не может быть». Борзяту толкнули в спину, и незнакомый казак приобнял за плечи. Парень, решив, что ему показалось, широко заулыбался.

Потом станичники жали братьям руки, нахваливая за смелость. Кое-как, разгоряченные и покрасневшие, парни выбрались из толпы. Но только за центральными бараками ребята наконец вздохнули свободней. Руки дружно потянулись к воротникам. Все чувствовали себя запарившимися от волнения. Космята заметил:

– Будто полдня на жаре веслами махали.

– Точно, – отозвался разухарившийся татарчонок.

– Как же хорошо у своих! – выразил общее состояние Валуй, а палец незаметно вытер предательскую соринку в углу глаза.

Ребята, оставив за спиной продолжавший шуметь круг, направились обратно к куреню, где их поселили. Впечатлений было так много, а сил еще так мало, что они чувствовали себя крепко вымотанными.