Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
TekstИ, кстати, вопрос задала жена соседа претерпевшего грабёж, который вдобавок к своей пенсии пристроился спать сторожем на ПМС, по соседству.
(…и нет моей вины в том, что в сокращении Путевая Машинная Станция настолько совпадает с аббревиатурой Предменструального Синдрома…)
Я не особо совестился по поводу экспроприации его конопли, мародёрский рейд оставил предостаточно, чтоб он безбедно дотянул до следующего сезона.
(…это лишь теперь, ретроспективно, на ум приходит возможное наличие и у него своих клиентов с канарейками…)
К тому времени, мать уже несколько лет как перетрудоустроилась из КЭМЗа в РемБазу, на комплектовку, где велся учёт наличия вертолётных запчастей или того вроде. Физически, работа её не утомляла и, вернувшись домой после трудового дня, она частенько делилась новостями о межличностных отношениях в коллективе из одних только женщин, за исключением начальника и мастера.
На работе ей, главным образом, доставалась роль конфликтотушителя в среде сотоварок, а в периоды затишья она забавлялась игрой в комплименты. То есть, сказав кому-нибудь очередную приятность, она засчитывала себе зачётное очко.
(…необходима хорошая школа и неусыпный самоконтроль, чтоб сыпать комплиментами без повторов того, чем уже делалась приятность…)
И не раз начальник их участка крутил головой, приговаривая: —«От же ж жидовка! И тут исхитрилась!»
И моя мать радостно ему в ответ смеялась, а потом ещё и дома при пересказе зачётного комплимента.
Мой брат Саша работал в ПМС, ездил в бригаде ремонтников менять шпалы и трамбовать под ними гальку ручным вибратором модели «штопка» на различных участках железнодорожных магистралей. Он единственный среди рабочих его бригады имел среднетехническое образование с железнодорожным уклоном.
Наша сестра Наташа, пока не найдётся работа, отводила мою дочь Леночку в садик и приводила обратно…
Меня же по ходатайству отца отдел кадров РемБазы временно принял в строительный цех, до конца лета. С тремя постоянными рабочими, я разбивал какие-то стены и возводил другие, не покидая территории РемБазы. Самой изнурительной частью трудового процесса были затяжные ожидания, пока привезут раствор. Заработок составлял фиг и нифига, но и работа – где посижу, где полежу. Во всяком случае, работодателя совершенно удовлетворяло моё качество исполнения работы.
От безделья, я снова оброс бородой и рабочие РемБазы окрестили меня «Фиделем Кастро». Моему отцу это нравилось, скорее всего оттого, что они с Фиделем одногодки. Когда в процессе ожидания раствора кончалось курево, я ходил к нему стрельнуть папиросу-другую. Он слесарил в цеху с культурным режимом, где привычка удовлетворялась в специально отведённых местах, как та беседка во дворе…
В цеху отца уважали за золотые руки и готовность показать как что делается… Когда видишь человека, который упорно сам себя мучает, чтобы испортить работу, можно втихаря посмеяться, да и пойти дальше, но мой отец не таков, он не терпит безграмотности. Постоит в сторонке, болезненно дёргая щекой, подойдёт, возьмёт инструмент из рук дилетанта – покажет.
– Ну, что ж тут такого заумного?
Поэтому его уважали и не обижались, когда он бурчит: —«Всё-то у вас си́кось-нáкось! Чему вас только учат?»
Большая часть рабочих РемБазы пришли туда из ближнего села Поповка и в «бурсах» не обучались. А сама Поповка настолько плотно интегрировалась с РемБазой, что в селе можно встретить изгороди из вертолётных лопастей, списанных конечно. Но лопасть примотанная проволокой смотрится безобразно, другое дело на креплении, как дядя Коля подсказал…
В необлицованной полхате на Декабристов 13 проживала тётя Зина, одинокая пенсионерка. Свои полуседые волосы она заплетала в тугие девичьи косички и подвязывала их крендельками под затылком. На крыльце её под жестью свеса над входом бо́льшую часть года висела жёлто-высохшая косичка венка с вплетёнными в неё луковицами… В жизнь двора хаты тётя Зина не вмешивалась и улыбалась всем подряд. Каждую весну, по указке отца, мы с братом вскапывали её часть огорода. Когда-то тётя Зина очень дружила с Ольгой и затаила на меня обиду за наш развод, но продолжала улыбаться даже мне…
В нашей, облицованной кирпичом, полхате из трёх комнат с кухней и верандой, не считая летней комнаты под одной крышей с сараем, жизненного пространства хватало на всех. Среди обитателей перечисленного пространства одна только пятилетняя Леночка воздерживалась от курения. Остальные смолили Беломор-Канал за 22 коп., кроме Наташи с её Столичными с рыжим фильтром, по 40 коп. за пачку. Пока не нашлась работа, времени девать ей было некуда и она подсчитала, что общий расход семьи на табачные изделия составляет 25–30 руб. в месяц…
Лето кончилось и перед моим первым выездом на четвёртый курс Английского отделения, моя мать спросила, что это я никак не привезу мою Иру из Нежина, познакомиться. Про Иру она знала от Наташи и последующих расспросов меня. И она даже видела Иру на общем снимке свадьбы в Борзне. В фотоателье райцентра гостей и родственников молодых построили на лавках снижающейся высоты за спиной у счастливых жениха с невестой, которым достались два стула.
Мать моя попросила меня показать ей кто в этой толпе Ира, а я ответил: —«Сама найди». На фото я стоял в правом верхнем углу в окружении трёх девушек, а Ира в диагонально нижнем. Палец матери прикоснулся к лицу на снимке: —«Она?» Я чувствовал, что ей почему-то ужасно не хочется, чтобы это оказалась она, но я не мог солгать матери: —«Как ты угадала?»
– Не знаю.
(…первым произведением на Украинском языке (в прозе) стала Конотопская Ведьма Квитки-Основьяненко 1833 года издания.
Кого хочешь спроси: —«Почему?», и тебе любой скажет: —«Не знаю»…)
Поэтому в сентябре, последовавшем за безмятежным летом 1977-го, состоялось знакомство твоей матери и Конотопской бабки…
Конечно, я привозил Иру в Конотоп и до этого, представил ей светскую жизнь высших кругов местного общества. Мы посетили Лунатик, где в честь её визита проводились показательные гладиаторские бои на паркете. Мне даже пришлось заслонить её, на всякий, около сцены. Потом Лялька повёл нас к своему кенту-казначею, в сокровищнице которого, изготовленного из натурального человечьего черепа, хранилась высококачественная дурь «инвалидка», названная так в честь достохвального производителя-поставщика.
Лялькин кент жил на четвёртом этаже вместе со своей кошкой, которую регулярно хватал и швырял обо что попадя. Не все воспитывают своих любимцев бессистемной лаской. Он поделился, что иногда ночами просыпается от нежного прикосновения её клыков к своему кадыку. Правда, кожу горла она не портила, а слегка так придерживала, в виде мягкого напоминания кто ночью правит бал на их жилплощади.
Когда мы уже выходили, Ира заметила пропажу своих перчаток. Кент клялся, что вообще их не видал. Сгорая от стыда, я начал строить предположения будто перчатки забыты в Лунатике, но Лялька не пустил ситуацию краями и настоял на продолжении поисков, пока те не нашлись, наконец, позади рамы с зеркалом, стоявшей на полу в углу прихожей. Некоторые кошки вороватее сорок…
В подъезде, естественно, света не было и я шагал первым, нащупывая ногами ступеньки в темноте, и даже не держался за перила, как бравый оловянный солдатик или одноглазый поводырь шараги слепцов из фильма Уленшпигель, потому что рука Иры лежала у меня на плече, а Лялька держался за её. Так мы и спускались в кромешной тьме…
В тот раз мы ночевали у Чепы, который уже стал примаком и жил в довольно-таки крупной хате, в гараже стояли две «Явы» – одна его, вторая подрастающего брата жены
Иру и меня сопроводили в отдельную спальню и, выходя, Чепа с женой многозначительно повесили махровое полотенце на спинку кровати… Когда мы легли и из Спидолы зазвучало вступление моей любимой Since I'm loving you от Лед Зепа, я понял, что ничего лучше не смог бы предоставить никакой Лас Вегас…
В другой приезд, мы посетили даже Декабристов 13—в дневное, конечно, время, когда никого. После шампанского и косяка мы так расшалились, что тётя Зина на своей половине хаты запаниковала, выбежала во двор и начала тарабанить в дверь веранды. Вероятно, отголоски наших утех дошли через стену на её половину, навеяли ассоциации с кровавым душегубством в стиле послевоенно-бандитского периода истории города, поскольку невозможно вообразить, что невинная старушка имела какое-то понятие про хардкор и такое прочее…
Так что, Ира знакомилась с моими сестрой и братом на танцах в Лунатике и знала Леночку, в одностороннем порядке, из снимков на фотосессии вокруг голубятни Рабентуса, которые я потом наклеил на обои над моей койкой в Общаге…
Кроме Иры ехавшей в Конотоп для знакомства с моими родителями, я прихватил ещё Славика. Он и моя сестра смерили друг друга насторожёнными взглядами, но обнюхиваться воздержались. И это правильно, потому что Славика я привёз в иных целях – чтоб он на стрёме постоял.
(…«самая страшная сила – сила привычки» или что-то в этом роде говорит Ленин в одном из 58-ми томов собрания сочинений и, цитируя белогвардейского полковника из кинофильма Чапаев: —«В этом Большевицкий вождь прав»…)
Взять, к примеру, меня. У меня солидная плантация конопли, которой хватит до следующего сезона, даже с учётом этих двух хвостопадов – Славика с Двойкой. С другой стороны, у меня имеется привычка грабить чужие плантации. Кто возьмёт верх – холодный расчёт или укоренившаяся привычка? Делайте ставки, господа!.
(…порою трудно спорить с правотою Ленинских тезисов…)
А что ещё, помимо привычки, вдрызг разбивает все расчёты? Что нас в даль ведёт? Толкает к новому, неизведанному?
Надежда – а вдруг повезёт?
Вера – но есть же, где-то должно быть!
И любовь, разумеется. Любовь к познанию и переменам…
Всё истекшее лето, проезжая трамваем № 3 вдоль Первомайской, я неизменно отслеживал стадии роста конопли во дворе хаты Батюка, и я надеялся, мечтал и верил, а вдруг окажется столь же непревзойдённый сорт, как в дури, которую мне уделил Рабентус для глубинного постижения незабвенной лекции Скнара?
В дни старины суровой, Батюк был легендой и моделью для подражания не только подрастающему поколению Посёлка, но и всего города. Все знали Батюка, которому пофиг менты госавтоинспекции, она же ГАИ, да и вся остальная ментура оптом. Заморятся они его догнать и штраф выписать за езду на мотоцикле без шлема в одних вздыбленных ветром патлах.
Что? Вождение в нетрезвом виде? Ты сперва догони и понюхай!. Облаву на него устроили на Зеленчаке, так он на своей «Яве» скакнул меж Тополей и укатил по одной трамвайной рельсине. Слово «байкер» приковыляло в Конотоп намного позже – у нас был Батюк…
Но грянула вдруг весть, сотрясла хлопцев как Башню Вавилона – Батюк разбился!
– Брехня! Живой он, токо в хирургическом.
А скорость была какие-то 60 км в час плюс скорость встречного автобуса, которому Батюк втаранился в радиатор головой, на которой—ну этта ж нада! – в тот момент случайно шлем оказался.
– Ото ж, хлопцы! Шлём нужная вещь – потом мозги с дороги соскрёбывать не надо: всё дерьмо в шлёме, аккуратненько так, остаётся.
Батюк выжил, но морда так и осталась в клеточку, после реставрации. Мотоцикл и водительские права у него отобрали с концами. В знак протеста и возмущения, он облысел и устроился куда-то грузчиком. Короче, Батюк уже не легенда.
Однако купил себе мопед и сделал из него конфетку – ветровое стекло, зеркала заднего обзора, висюльки всякие со всех сторон болтаются, при всех делах да. Седло ващще мехом покрыл, такое длинное белое руно. И (что характерно) на мопед без шлема не садится. Надёжный такой шлем, пластмассовый. Тоже, сука, белый, под цвет руна под жопой…
Теперь представим бытовую ситуацию – я прихожу бомбануть его коноплю, а он во двор выскочил: откуда мне знать сколько у него под тем белым шлемом осталось? Вот я и привёз Славика, раз жизненного пространства хватает…
Стемнело и мы с ним вышли.
"Раз пошли на дело – я и Рабинович…"
А как мы выходили, Ира вдруг разнервничалась и попросила запереть её в летней комнате.
– В чём проблема? Изнутри запрись.
– Нет – ты!
Ну снаружи запер я и ключ ей через форточку отдал, неизвестно ж когда вернёмся.
(…столько всего я до сих пор не понял…)
А когда вернулись, Ира провела дегустацию добытого… Нет! Она даже простые сигареты не курила, но умела определять качество дури просто по запаху, даст или нет. С точностью до 80 %… В общем-то, конопля от Батюка оказалась из остальных 20 %, я б у себя на плантации такую не держал…
Позднее в Нежине Славик ещё одну посадку конопли надыбал, рядом с мостом через Остёр возле базарной площади. Он привёл меня на место, показал пышных красотуль. Однако участок обнесён был высоким забором.
Да, я тоже не сторонник монотонности, но снова, как стемнело, вышли мы, потому что привычка самая неодолимая сила, если нет привычки перечить классикам марксизма… Вот форсировал я тот забор и, призрачной походкой краснокожего по тропе войны, приблизился к вымахавшим за лето деревцам. Хата в стороне стоит и не мешает, свет только в одном окошке. Ну пусть человек свою телепрограмму смотрит, никто ж не против.
Но стоило мне слегка шелестнуть стройным станом первой из красотулек, чую земля пришла в содрогание от сейсмических толчков топота, что раздался со стороны хаты и свет в окошке да и хата тоже – всё заслонилось чёрным силуэтом этой галопирующей Собаки Баскервилей.
Всё дальнейшее уместилось в одну седьмую секунды и, фактически, без моего участия. Инстинкт, заложенный в наш спинной мозг бесчисленными поколениями загрызенных и в клочья подранных далёких предков, сделал своё дело. Мне оставалось только наблюдать, как забор метнулся мне навстречу и моя правая нижняя конечность лягнула его верхушку.
Где-то невообразимо далеко внизу, узкая прожилка реки Остёр поблескивала во мгле Украинской ночи, а уже неразличимый забор содрогнулся и завибрировал от броска волкодава… Я покинул верхние слои стратосферы, но уже на полпути к луне, опомнился, что запаса воздуха в лёгких не хватит для возвращения на родную планету. Так я не стал «Апполоном 14» из программы НАСА по освоению нашей прекрасной соседки…
Славика спас лишь отчаянный рывок с места моего приземления. Потому что среди предков, которые общими усилиями формировали наш спинной мозг, немало кого и поплющило нахер.
~ ~ ~
Четвёртый курс в колхоз не посылали, мы отбывали месяц практики в сельских школах. В отличие от городской практики на третьем, которая кончалась распиской школьной учительницы Английского в том, что все мы, поголовно и без вариантов, станем невероятно бесподобными педагогами будущих поколений, теперь уже за каждой группой практикантов присматривал преподаватель Английского факультета, чтобы дать оценку нашей профессиональной пригодности по результатам стараний практикантов. Око за око, так сказать, ведь мы их тоже оценивали на протяжении четырёх лет…
Когда нас, студентов-первокурсников, разбили на четыре группы, Лидия Панова стала куратором моей. Это была старая дева с безответной любовью незамужней женщины к замдекану Английского отделения, Александру Близнюку, который, в свою очередь, испытывал безответную любовь к своей молодой красавице-жене. Используя личное служебное положение, Близнюк пристроил спутницу жизни преподавать Английский на Английском факультете, как только та получила диплом об окончании НГПИ, но неблагодарная его бросила и смоталась в Киев к другому.
У Лидии Пановой, с её гормональными усиками, толстыми стёклами очков и не менее толстой маской марафета на лице, и близко не имелось шанса заарканить Близнюка, хотя девушки моей группы за неё болели. Она жила в пятиэтажке институтских преподавателей рядом со спортплощадкой в Графском парке и когда Близнюк имел неосторожность проходить под её балконом, затевала с ним настойчивый разговор на Английском, а на следующий день обучала нас с заметно большим пылом.
Куратором второй группы стала Нонна Панченко (не родственница известного боксёра пострадавшего от хулиганья в подземном переходе Киева), которая также носила очки, а косметическую штукатурку – нет, но несмотря на это выглядела значительно моложе Пановой. Однажды в ходе добровольного субботника Вирич подослал меня к ней с полным стаканом вина (белого) как бы не хотите ли утолить трудовую жажду лимонадом? Она мне мило улыбнулась и отказалась. Нонна всем мило улыбалась, но никого не арканила.
Куратор третьей группы носила очки (опять!) была блондинкой и полной дурой (да монотонность). Английским она владела в пределах упражнений из учебника Гальперина для студентов первого курса и неосознанно изнемогала от любви к Саше Брюнчугину, единственному мальчику в группе под её кураторством. К выводу о необузданности её подсознания меня подвела её привычка на каждом факультетском собрании склонять имя Саши, как тот сдвинутый Древнеримский сенатор с его обязательным призывом разрушить Карфаген, даже если обсуждается вопрос дополнительного сортира на Форуме.
Местный юноша из зажиточной семьи, вежливый, всегда с улыбкой на лице, два раза в месяц посещает занятия. Чего тебе ещё надо? А вот прикопалась к нему на все четыре года обучения. Она буквально зае… то есть… заелозила всем слух своими стенаниями вопиющей в пустыне.
Когда мы, уже студенты четвёртого курса, сидели в большой 4-й аудитории, она опять завела свою шарманку: —«Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не явился!»
И тут уже даже ветер снаружи не выдержал и с размаху—шарах! – захлопнул высокие окна открытые по случаю весны и хорошей погоды. Чуть стёкла не посыпались.
Она за кафедру пригнулась и забыла, что там у неё дальше идёт про Карфаген…
И, наконец, куратор без очков, куратор не женского рода, куратор четвёртой группы, Рома Гуревич. Тоже еврей, как и все Гуревичи, которых я встречал или тот же Близнюк, только постарше и полысее. И такой он всегда занятый, весь в дебатах и разговорах, не с кем-то так с тем-то, весь увлечённо жестикулирует и булькает от энтузиазма…
Один раз я зачёт пересдавал по его предмету. В Старом, разумеется, Здании. Убедившись, что Рома покинул Новый Корпус и двинулся в правильном направлении, я прошёл к Старому Зданию и стал дожидаться его подхода. Через десть минут я забеспокоился и прочесал 120 метров асфальта между между Старым и Новым. Он ещё только поравнялся с углом Нового Корпуса, останавливая и оживлённо дебатируя с каждым встречным-поперечным преподавателем. Я вернулся на исходную позицию у Старого Здания, но теперь уже сел на скамью под Берёзами. Через двадцать минут он завиднелся у большого унылого бюста Гоголя. Ай, да Рома! Половина дистанции пройдена! А куда денешься, если у тебя несданный зачёт?
62 минуты потребовалось этому энтузиасту на преодоление тех грёбаных 120 метров, но думаю, это не предел его возможностей. За что и обозначил его прозвищем «кипучий бездельник», хотя его официальным погонялом было «Рома-Фонетист», потому что среди преподавателей АнглоФака его отличало самое чистое произношением звука «th». Это он начитывал все те тексы про семью Паркеров на магнитофонную плёнку, чтобы студенты их попугаили в кабинках Лингафонной лаборатории. Не зря же его звали «Фонетист»…
Кроме Фонетики имелся ещё целый кибуц других предметов, нужных и важных. Взять, например, ту Сравнительную Лексикосемантосурдографосемасиологию—язык вывихнешь, пока экзамен сдашь. Эту Сравнительную Лекси—ну вощщем! – логию нам преподносила потомственная преподавательница. На ней эта династия обрывалась, потому что она вышла на пенсию девственницей и целомудренно застёгивала свой длинный преповский плащ громадной булавкой под самую складку сухой кожи под её подбородком.
Заменить пенсионерку никто не мог – именно она написала учебник по этой нужной важности. Тощая такая брошюрка со смазанным типографским шрифтом, автор… как там… память ни к чёрту… фамилия такая, с шипящими… или свистящие? В общем, фамилия намного короче названия предмета… А таки вспомнил!. Шахрай! (и я не при чём, что некоторые Украинские фамилии звучат как готовое погоняло).
Если во время лекции она начинала позволять себе чего-то лишнего, пойдёт по проходам между длинных столов-парт— типа там а как тут мои сравнительно-шрифто-смазанные перлы конспектируются? – то поставить её на место, это что два пальца об асфальт. Расстёгиваешь рубашку на груди, на две-три пуговицы и так задумчиво пощипываешь волосы на солнечном сплетении – всё! Шипящая свистопляска прекращена – до звонка сидит как паинька за своим столом и пялится в план лекции, которую наизусть знает. Обожаю девственниц.
Жомнир однажды говорил, что даже после минутного разговора с ней его тянет душ принять. Ну о вкусах не спорят. Не помню, ходил ли я в душ после экзамена по Сравнительной Лекс-этой-самой, на котором тоже пришлось грудь чесать…
Но это всё предметы по специальности, не говоря об общих, но обязательных лекциях преподавателей с других отделений. И каждый мнит себя Доном Корлеоне, а ну покажь как ты его уважаешь как бы оне сделали мне предложение, от которого не смогу отказаться и, как только дойду до Общаги, весь без остатка погружусь в изучение ихого предмета… Ага, как только – так сразу…
Единственный преподаватель, который пробудил во мне симпатию, это Самородницкий по какой-то из философий, потому что на экзамене он закурил сигарету. Воткрытую так, вальяжно и при всё при том вполне культурно – пепельницу достал с крышечкой и туда стряхивал… Я на тот экзамен явился прямиком из Общаги, с другого этажа, погнал какую-то околёсицу, абсолютно от фонаря, возможно даже из другой философии, но он вдруг заинтересовался, сел повнимательней, отложил сигарету. Короче, четвёрку мне поставил. Говорил, что мне надо сменить факультет и что он мною займётся. Но не успел, в Израиль уехал…
В итоге всего этого, практику я проходил в школе при сахарном заводе на станции Носовка (двадцать минут электричкой от Нежина в Киевском направлении), а руководителем практикантов приставлен был Жомнир. Каждое утро мы отъезжали от высокой платформы Нежинского вокзала – 10 студентов из разных групп и Жомнир в его преповском плаще, лилово-синем берете, в руках портфель с ввалившимися боками.
(…каждый одевается под свою роль. Беретка, плащ, портфель: читай – «преподаватель». Можно представить сантехника в таком прикиде? Сам знайиш…)
Перед практикой, мать пошила мне куртку. Покроем как энцефалитка у геологов, но из плотного тёмно-зелёного брезента. Цвет мне особенно понравился, Робин-Гудовский такой… Самым ярким впечатлением из той практики стал футбольный матч между сборной Носовки и командой локомотивного депо станции Фастов. Игра проходила в рамках чемпионата на Кубок Профсоюза Юго-Западной Железной дороги. Я вышел из школьного здания на перемену и – заторчал.
Был тёплый сентябрьский денёк. На зелёной траве поля двадцать мужиков гонялись за одним мячом, а отдельный мужик бегал следом и издавал пронзительные трели. Толпа болельщиков насчитывала, прежде всего, угрюмого мужика в рабочей спецовке и меня. Счёт начат с мужика, потому что он тут раньше стоял, у края поля, и следил внимательнее (мне пришлось ненадолго отлучиться под деревья за воротами хозяев поля, чтобы забить косяк). По возвращении, я удерживал почтительную дистанцию между первым болельщиком и собой, чтоб не будить несбыточных надежд, ни причудливых воспоминаний. Я просто стоял, наслаждался теплом ласкового солнца и матчем чемпионата.
Резкий укол в шею обломал кайф. Я дёрнулся, шлёпнул осу, оглянулся и увидел Игоря Рекуна, который подкрадывался с коварной усмешкой. Я не стал прятать ни косяка, ни аромата: —«Игорёк, если спросить чего хочешь, говори прямо и спереди».
Он стёр улыбку со своего лица, сказал, что нет, он так просто, и поспешил в школу, где заливался продолжительный звонок на занятия.
Юный велосипедист выехал на поле с грузом допинга в сетке на руле. Хозяева поля сбегались, как куры к кормушке, глотали, передавали бутылки следующему и рвались в атаку. Правый полузащитник гостей отдал пас центральному нападающему, тот прошёл до угла штрафной и лёгким, но точным ударом послал мяч в нижний левый угол ворот.
– Гол! – заорал центровой в унисон с остальными игроками своей команды.
– Нету! – взревели местные жлобы.
Отбегая назад, центральный нападающий наткнулся на стенку из троих игроков местной команды: —«Нету гола!»– прорычали они.
– Как будто я спорю, – ответит тот, оббегая фалангу с довольной улыбочкой, которую нахально не мог утаить.
Что-то доказывать не имело смысла, потому что сетка в воротах отсутствовала, а судья в момент голевой ситуации смотрел в небо вместе с донышком бутылки полученной от местного футболиста.
Я подошёл к первой половине зрителей и спросил напрямик: —«Чё, был гол или как?»
Мужик в спецовке угрюмо кивнул. Меня порадовало, что правда, хоть и немая, всё ещё есть в этом мире, по крайней мере в рядах рабочего класса.
Судья назначил свободный от ворот местных… Матч чемпионата на Кубок Профсоюза Юго-Западной Железной дороги закончился вничью 0:0…
Жомнир предупредил, что как Руководитель Практики, он не может поставить мне что-либо выше «тройки» за хроническое отсутствие написанных мною планов урока. А я не мог себя заставить хотя бы списать эти ё… ну да… эфемерные план-конспекты у Игоря Рекуна, потому что физически не способен рассаживать куколок по крышке пианино.
Я попросил Жомнира не переживать и ставить что сможет. Мне всё это действительно было пое… то есть… я находил это лишённым смысла… Когда на третьем этаже Старого Здания повесили результаты практики студентов четвёртого курса, рядом с Расписанием, я оказался единственным у кого тройка. Жомнир всполошился и начал доказывать деканше, что это неправильно и он не подразумевал во мне такую уникальность. Она неприступно посоветовала ему думать до заседания кафедры.
Текущая деканша всегда старалась косить под Алису Фрейндлих из Служебного Романа, но Мягков ей не подвернулся и она осталась непоправимой бюрократкой. Хотя и в её персональном шкафу прятался скелет развода на почве половой несовместимости, потому что девушки АнглоФака не выдают непроверенную информацию.
Ладно, хватит о посторонних…
И наконец!. Явление главное!. Все те же и… ТЫ!.
~ ~ ~
Место зачатия тебя раздобыла Ира, потому что местом послужила комната на четвёртом этаже Общаги, а среди ФизМатовок я знал только блондинку и шатенку из ССО, но те жили в городе и на четвёртом этаже я получал доступ только в те комнаты, где играли в преферанс.
Незадолго до события, я ещё раз влюбился в Иру, но сначала положил конец полигамии. А как же иначе? Ведь только Ире я обязан спасительным уколом против гонореи.
Так что на четвёртый курс я приехал осознавшим и перекованным, о чём сухо оповестил Свету при её поползновениях к прежней фамильярности. Мы остались лишь шапочным знакомством и праздным воспоминанием друг для друга… И я также вернул Марии книжку Бабеля, хотя зачем-то выбрал для этого поздний час. Она открыла дверь на лестничную площадку в незастёгнутом халате поверх ночной сорочки. Если предположить возможность временных сдвигов, то в тот момент в её кровати вполне мог лежать я и думать, когда она уже спровадит этого придурка за дверью… Я не стал развивать эту теорию, сдал книгу, поблагодарил и ушёл…
И той поры моя любовь принадлежала только Ире. Безраздельно. Тем более, что я опять в неё влюбился. Это произошло из-за случайной встречи на третьем этаже Старого Здания в крыле ФилФака, когда я уговорил Иру прогулять урок и, когда звонок, наконец, заткнулся, мы украдкой поспешили широким пустым коридором к боковой лестничной клетке. Там мы не пошли вниз, но свернули на ступени ведущие вверх, хотя в здании нет четвёртого этажа и подъём преграждает перегородка с запертой дверью на чердак. Мы остановились посреди этого лестничного марша и целовались там.
(…её классическая грудь под вязаным свитером оттенка речных водорослей – под стать её русалочьей причёске; шёлковая юбка на крепких бёдрах—абстрактно тонкие штрихи белых гроздьев по чёрному полю—от портнихи Марии Антоновны, матери Ляльки; высокие Австрийские сапоги на танкетке, её глаза, улыбка; стройный белый лотарингский крест переплёта в высоком окне у неё за спиной, которое смотрит в лазурную синь неба, яркую, как на полотнах эпохи Возрождения; всплеск крыльев белых голубей за крестом – всё сложилось в картину, которую я буду видеть и вспоминать всю жизнь…)
Но мне мало одних только воспоминаний, я хотел оставить её себе или самому остаться с ней, среди этой отчаянно невыразимой красоты. Поцелуи не помогли остановить мгновенье. И мне уже не оставалось выбора, кроме как влюбиться вновь. Хоть в чём-то я, без вариантов, постоянен…
Тем же вечером на лестнице в общаге Ира дала мне ключ от комнаты ФизМатовок, чтоб я открыл и зашёл, а она придёт минуту погодя, в целях конспирации. Мы не включили свет. Это была койка у окна с видом на невидимый за темнотою берег Остра.
С Ирой предохранение лежало на мне, то есть это я следил за тем, чтоб вовремя убраться во избежание абортов под наркозом или без. Но в тот вечер… ещё чуть-чуть!. я ведь контролирую!. е-щё!. секундочк… у-у-у!. опаньки… поздно… поезд ушёл…
Ты была в том же поезде, в толкучке множества таких же попутчиков, просто оказалась малость пошустрее…
Ну а затем плавный переход к отработанной уже однажды технологии: как благородный человек, я обязан жениться. Тем более, что я не вынес бы ещё один отчёт Иры об аборте под общим наркозом…
Когда Ира была ещё школьницей, она нашла колечко на мосту через Остёр. Обычное жёлтое колечко, какими торгуют киоски среди прочей бижутерии. Ира принесла его домой и её мама, Гаина Михайловна, огорчилась и опечалилась, но ничего не сказала дочери…
Был ли брак Иры с разведённым мной мезальянсом? Несомненно и неоспоримо. Самое беглое сравнение родительских пар предстоящих молодожёнов докажет это с полной очевидностью:
Комплектовщица РемБазы
– vs.—
Преподавательница Немецкого языка Нежинского Государственного ордена Трудового Красного Знамени Педагогического Института имени Николая Васильевича Гоголя
…
Слесарь РемБазы
– vs.—
Заместитель Директора Нежинского ХлебоКомбината
Однако, фактор присутствия тебя, пусть даже ещё нерождённой, смягчал кастовые предрассудки, которые, кстати, давно упразднены Советским строем.
И всё же, даже в эпоху развитого социализма в нашей стране, всё восставало и противилось нашему браку. И на протяжении всей предсвадебной поездки в Киев, мой зад был посажен на кол, в виде предупреждения наглому парии.