Жанна – Божья Дева

* * *

Пока главою Бургундского дома оставался старый герцог Филипп, борьба за первенство при больном короле не могла перейти через некоторые пределы: Филипп всё же чувствовал себя братом Карла V, несущим свою долю ответственности за целостность французской монархии, и все вокруг него знали, что существуют традиции, от которых он никогда не откажется, и действия, на которые он никогда не пойдёт. В 1404 г. Филипп умер; его сын, новый герцог Бургундский Иоанн Неустрашимый, по всему своему характеру был для Университета готовым революционным вождём.

Достаточно посмотреть на узкие, живые и пронзительные глаза, на тонкие стиснутые губы и на острые, как-то даже не по-человечески заострённые черты лица удивительного портрета фламандской школы, хранящегося ныне в Антверпене, чтобы почувствовать в этом человеке неукротимую волю, сопряжённую с большим холодным и расчётливым умом, при полном отсутствии всякого понятия о морали. Именно так его воспринимали современники, и таким же он является во всех своих действиях.

Филипп покровительствовал Университету как политической силе и пользовался его пропагандистскими возможностями; ему случалось порою подпитывать свою большую популярность среди «простого народа» словами и жестами несомненно демагогического характера. Но ему в голову не могло прийти то, что с самого же начала стал осуществлять его сын: взять на себя роль исполнителя политических проектов Университета и во имя «реформации королевства» поднять улицу.

Нормандский хроникёр, крайний сторонник возникающей «бургиньонской»^[10] партии, следующим образом формулирует её боевой лозунг:

«Герцог Бургундский хотел, чтобы королевством управляли представители трёх сословий и чтобы герцог Орлеанский дал отчёт в финансах королевства». Разберём эту формулу.

Мысль заменить монархию представительным строем возникла по меньшей мере на пятьдесят лет раньше, под впечатлением развала и военных катастроф, вызванных в значительной степени несостоятельностью первых Валуа. В революционной попытке 1355–1356 гг. вожди третьего сословия Этьен Марсель и Ле Кок думали, по всей видимости, о некой федерации городских республик, возглавленной таким королём, который был бы скорее президентом по выбору Генеральных Штатов. После крушения революционной власти, запутавшейся в своей собственной тактике и дискредитировавшей себя национальной изменой, Карл V всё своё внимание направил на то, чтобы сверху оздоровить государство и своей королевской властью выполнить те «благие и разумные вещи, которые им (революционным вождям. – С. О.) служили прикрытием для остального». Но разруха наверху, начавшаяся сразу после смерти Карла V, вновь подняла парижскую демократию на дыбы. В первые же годы малолетства Карла VI, в 1381 и 1382 гг., Париж вновь пережил настоящие уличные восстания, которые на этот раз были просто подавлены силой. Дело при этом сводилось не только к хаотическим действиям вроде отказа платить налоги, поджога правительственных учреждений и еврейского погрома: Париж сознательно и остро воспринимал отголоски коммунальных революций, которые в это время в разных местах развёртывались в Европе, и с особой интенсивностью – в совсем недалёкой Фландрии. Фруассар, внешне блестящий и пустой журналист, обычно отмечавший в своих «репортажах» всё, кроме серьёзных вещей, в данном случае всё же заметил, что возглавленная Гентом фландрская коммунальная революция соответствовала настроениям, которые были широко распространены в самой Франции:

«Вот какая чертовщина поднималась во Франции: все равнялись по Генту, и народ везде говорил, что гентцы – молодцы, отстаивают свои вольности… Всевозможные люди, особенно среди коммун, радовались их успехам, точно это было их собственное дело. Так было и в Париже, и в Руане».

Жан Жувенель дез-Юрсен сообщает, что при подавлении фландрской революции в руки королевского правительства попали «письма, посланные парижанами фламандцам, очень дурные и бунтарские». Идея Этьена Марселя о федерации коммун против монархии была жива.

Нужно при этом помнить, что все тогдашние европейские города были крошечными местечками по сравнению с колоссом, единственным на всю Западную Европу, каким был Париж. Как население Франции – приблизительно 20 миллионов – составляло почти половину населения Западной Европы и своей необычайной густотой создавало совершенно особые условия развития, качественно иные, чем в странах полупустых, так Париж со своими по меньшей мере 200 тысячами жителей представлял собою социологическое явление качественно иного порядка, чем английские или немецкие города, насчитывавшие самое больше по 10–12 тысяч населения, за единственным исключением Любека, который в это время, в зените своего экономического и политического могущества, дотягивал до 40 тысяч. Париж со своей крупной буржуазией, мощной, устойчивой и привыкшей ко всевозможным общественным делам, со своими многочисленными и беспокойными наёмными рабочими физического труда – «механическими», как тогда говорилось, – был готовым центром для общефранцузской коммунальной революции. И переход власти в руки Генеральных Штатов мог означать практически лишь гегемонию парижской демократии. События 1355–1356 гг. уже показали это с полной ясностью.

Но в событиях, которые назревают сейчас, в первых годах XV века, присутствует и новый элемент: революционное брожение Парижа впервые вдохновляется и руководится огромной интеллектуальной силой – Университетом. Та партия, во главе которой становится герцог Бургундский, в основном и есть не что иное, как блок университетской «элиты» с недовольными парижскими массами.

Бургиньонская пропаганда использует любые стимулы народного недовольства; но среди этих стимулов самый постоянный и самый мощный – налоговое бремя. Оно действительно тяжко, несмотря на блестящий экономический подъём, имевший место при Карле V и продолжающий сказываться до сих пор. Французский же обыватель не отдаёт себе отчёта в огромном росте государственных потребностей, вызванных главным образом бесконечной войной, непреходящей опасностью нового английского нашествия; обыватель продолжает считать, что власть должна по старинке обходиться одними только доходами королевских доменных земель, которых теперь хватает едва на одну двадцатую государственного бюджета. Как правило, он согласен платить в моменты, когда происходит английское нашествие; и возмущается, если его «стригут» на оборону в периоды, когда непосредственно военных действий нет. В его представлении деньги деваются неизвестно куда, и в известной степени он прав: в администрации несомненно крадут, крадут безбожно и чем дальше, тем больше; фактическое безвластие, борьба кланов, политический и связанный с ним экономический ажиотаж полностью деморализовали этот государственный аппарат, в своё время поднятый Карлом V на большую моральную высоту. Обещать снижение (или – ещё лучше – полное упразднение) налогов и расправу с теми, кто «крадёт королевское и народное добро», есть безошибочное средство найти сильнейший отклик в народных массах.

Но этого мало. Гитлер, кажется, писал в «Майн Кампф», что всякое настоящее революционное движение нуждается в таком противнике, который воплощал бы в себе всяческое зло. Для той пропаганды, которую бургиньонский блок бросает теперь в массы, таким воплощением всяческого зла является Людовик Орлеанский. Будучи исчадием ада во всех отношениях, он один виновен и в финансовой разрухе, и в народном обнищании. Всё экономическое недовольство, все требования упорядочить финансовое управление заостряются в одной лапидарной формуле; это и есть вторая половина боевого лозунга, который даёт нормандский хроникёр: «Заставить герцога Орлеанского дать отчёт в финансах королевства».

Герцог Орлеанский любил роскошь, тратил много и устраивал себе субсидии и дотации из королевской казны. Но казначейские документы совершенно точно устанавливают один факт, о котором бургиньонская пропаганда не упоминала: в течение всего этого периода борьбы за власть герцоги Бургундские, сначала Филипп, а после него Иоанн, брали из казны не меньше, а больше, чем Людовик Орлеанский. При этом герцог Орлеанский – ближайший к престолу член королевского дома – имел из всех королевских принцев наименьший личный доход: Карл V, наводя экономию под конец своего царствования, явно обделил своего второго сына, когда определял его апанаж^[11]. В этом смысле Людовику Орлеанскому было даже более простительно добиваться дополнительных дотаций, чем другим принцам, которые все были богаче его и все брали безудержно. И если этот пример, преподанный сначала королевскими дядями, повёл к казнокрадству на всех административных уровнях, то несомненным фактом является, что не только наиболее работоспособная, но и наиболее честная часть французской администрации, оставшаяся от Карла V, в общем как раз держала сторону Людовика Орлеанского. Но тактически герцог Бургундский имел над ними то преимущество, что он умел везде и во всём учитывать агитационный момент.

Яркий эпизод разыгрался в первые же месяцы после смерти его отца. В марте 1405 г. герцог Орлеанский провёл ордонанс о новом налогообложении, «дабы противиться предприятиям английского узурпатора, всеми силами готовящегося к войне против нас и нашего королевства», – мотивировка вполне основательная: со времени захвата английского престола Ланкастерами тучи опять быстро сгущались на международном горизонте. Едва ордонанс вышел, как Иоанн Неустрашимый заявил публичный и громогласный протест: нельзя ещё больше облагать бедный народ, и в своих ленных владениях он этого, во всяком случае, не допустит. Протест вызвал такую суматоху, что взимание налога фактически провалилось. Вся программа действий бургиньонской партии уже содержится в зародыше в этом первом выступлении Иоанна.

Сделав свою заявку, Иоанн выжидает. Со времени смерти его отца власть в Париже как будто в руках герцога Орлеанского. Королева Изабо, недалёкая, занятая больше всего своими материальными интересами, а в политике озабоченная только выгодой своей баварской семьи, до смерти Филиппа Бургундского была его постоянным партнёром против Людовика Орлеанского. Но характер нового герцога Бургундского её явно пугает, и теперь она предпочитает поддерживать Орлеан. Это предпочтение, впрочем, довольно неустойчиво: очень скоро она попытается вступить в пакт с Иоанном – вероятно, всё от того же страха, который он ей внушает. Но её сближения с Людовиком Орлеанским достаточно для того, чтобы огонь бургиньонской пропаганды был теперь направлен и против королевы в той мере, в какой она поддерживает Людовика, и на то время, пока она его поддерживает. Университетские клирики с церковной кафедры громят теперь королеву, называя её собственным её именем, за роскошь, разоряющую народ. «По кабакам и харчевням, – пишет Кузино, – по наущению герцога Бургундского стали распускаться ложные слухи о королеве и о герцоге Орлеанском». Орлеанист Кузино избегает уточнять; но наряду с толками о народном разорении слух, безусловно, пускался и о том, что младшие дети Изабо прижиты ею на стороне, – хотя граф де Понтье, будущий Карл VII, родился во всяком случае до смерти Филиппа Бургундского, т. е. в период, когда отношения Изабо с Людовиком Орлеанским были просто скверными.

В течение полутора лет после смерти Филиппа внутреннее напряжение непрерывно нарастает. Отдельные люди пытаются что-то сделать, как-то спасти положение. Герцог Бурбонский, дядя короля с материнской стороны, лишённый всякого честолюбия и всю жизнь стоявший в стороне от всяких интриг, выбивается из сил, посредничая между двумя лагерями и взывая к патриотическому чувству; герцог Беррийский, последний оставшийся в живых брат Карла V, под конец жизни приобретший, по-видимому, некую старческую мудрость и благость, с трогательным упорством пытается теперь действовать в том же смысле. Всё это напрасно. Пока Людовик Орлеанский руководит в Париже разваливающимся государственным аппаратом, а в часы погружения в молитвы ищет помощи у целестинцев, Иоанн Неустрашимый, окружённый доминиканцами, сидит в своих наследственных владениях, сносится с Университетом, действует через своих агентов, наблюдает парижские настроения. И внезапно в августе 1405 г. Иоанн со своими войсками идёт на Париж.

Во все концы рассылается бургиньонский манифест о том, что Иоанн идёт «взять в свои руки и привести в порядок дела короля». В Париже, брошенном Людовиком Орлеанским и королевой, герцога Бургундского торжественно встречает Университет, «публично благодарит его и просит продолжать начатое дело» (Монстреле). Больной король – в руках бургиньонов, которым удаётся перехватить и маленького дофина, вывезенного было из Парижа вслед за королевой. Именем короля Иоанн немедленно восстанавливает все привилегии Парижа, отменённые во время репрессий 80-х годов. Одновременно он предъявляет парламенту вместе с требованием реформ своего рода обвинительный акт против герцога Орлеанского, «вредителя в отношении короля и королевства».

Тем временем орлеанисты собираются с силами южнее Парижа. Иоанн обращает к парижскому населению призыв вооружиться. Но тут происходит осечка: Париж на этот раз ещё не шевелится. Полная нелегальность бургундских действий ясна всякому, правительственные учреждения, прослушав бургундские декларации, посылают своих представителей «делать реверанс» герцогу Орлеанскому, а среди парижского населения революционная точка кипения ещё не достигнута. Так становится возможным вмешательство посредников. Дело кое-как кончается компромиссом: герцог Бургундский очищает Париж.

За пять минут до начала гражданской войны её избежали. Надолго ли?

Во время торжеств по случаю состоявшегося примирения, 5 ноября 1405 г., в парижской церкви Св. Евстахия Жерсон произнёс большую речь, обращаясь к Карлу VI и к принцам королевского дома.

Написанный текст речи, дошедший до нас, не может, конечно, вполне передать её силу: Жерсон был оратором Божией милостью, одним из самых даровитых в свою эпоху.

«Везде смута, везде беда, везде мучение, – говорил Жерсон, – жестокое утеснение народа, насилие вместо правды, измена вместо поддержки, воры вместо пастырей, гонители вместо защитников, насилование девушек, бесчестие замужних женщин, поджоги святых мест; и хуже того – невиданная и страшная вещь – люди сами себя убивают от бешенства и отчаяния».

«Распри принцев ложатся бременем на народ». Под угрозой гражданской войны страна наводняется вооружёнными отрядами, которые грабят «и не могут не грабить, когда им не платят жалованья». «Бедный человек работает целый год, чтобы выручить 10–12 бочонков вина да 2–3 меры хлеба на жизнь жене и детям, на уплату налогов и на всё прочее; налетают фискальные чиновники или ратные люди – и всё пропадает в один раз; что с ним будет?»

«Оттого целые семьи бегут из королевства, оттого мор за недостатком пищи находит на детей, на взрослых людей и на скот; поля не обрабатываются, потому что нечего сеять; крестьяне не держат лошадей и волов и не пашут, потому что всё равно им не остаётся ничего».

«Думайте, прошу вас, думайте об этом. Всего, что берут с народа налогами и займами на защиту королевства, точно враги распространились повсюду и грабят, не хватает на содержание некоторых вельмож. Под покровом ночи приходят чиновники, и всё исчезает, точно сквозь землю проваливается… Нужно для защиты королевства собирать налоги, но нужно это делать справедливо. И знаю, что нельзя тут достичь справедливости с точностью до волоска; но нужно делать что возможно, и чтоб не было такого безобразия».

«Может ли так продолжаться? Если так туго затягивать, то не лопнет ли и не разорвётся ли всё?»

По примеру дворянства все сословия гонятся за роскошью, «всяк тянет в свою сторону», всяк враждует с соседом, дворяне презирают народ, а сами, лишившись рассудка, не признают «дисциплины, то есть повиновения королю и начальникам».

Жерсон отлично понимает: «королевство погибнет, если не будут приняты меры». Но какие меры принять?

Жерсон слышит два голоса. Один говорит:

«Милый друг, о чём ты заботишься? Уж не хочешь ли исправлять мир? Мир слишком стар. Тронь его, чтобы его починить, – он расползётся и развалится, как старая одежда или старый дом. Сильный всегда поедал слабого, и богатый – бедного. Ты ведь читал, что бывало с теми, кто пытался наставлять на добро великих мира сего? А народ? Он, как лист тополя, поворачивается то в одну сторону, то в другую. Так молчи: молчи, и тебя оставят в покое. Тот мудрец, кому безразлично, в чьих руках находится мир».

Но тут раздаётся другой голос, «голос, полный бешенства»:

«Бей изменников, бей насмерть, искореняй их. Какие бы законы ни писались, какие бы обещания ни давались, – не будет в этом королевстве ничего, кроме грабежа и угнетения, пока они живы… И король не может без общественной нужды делать со своими подданными что хочет. Если он притесняет их явно и упорно, тогда действует естественный закон, позволяющий отбивать силу силой, – как и Сенека говорит: убитый тиран – самая богоугодная жертва».

И при звуках этого голоса, «казалось мне, что сейчас начнётся потасовка».

И всё же есть путь, «ни вправо, ни влево, а прямо», «царский путь, ненавистный тем и другим, потому что лицемерие справа обвиняет идущих по нему в гордыне, а бунтарство слева считает тебя изменником, если ты не хочешь всё ломать и крушить».

Как же определяется этот «царский путь»? В конце концов очень просто: присутствием Бога Живого. «Будем служить Богу, и Он будет с нами».

Вспомним и повторим ещё раз: для Жерсона речь всегда идёт не о метафизической конструкции, а о реальном присутствии. Всё разваливается оттого, что «Бога стараются умилостивить словами, а делами Его оскорбляют, Его дары, как силу, разум, умение, используют Ему в хулу». Всё разлагается, разобщаясь от Источника Жизни. Но среди этого разложения остаётся сила, которая вообще немыслима без реального присутствия Божия, без непосредственного действия Божия в человеческой совести. Эта сила – сакральная монархия, и её Жерсон будет отстаивать до конца.

«Потому и реформа этого благородного королевства должна начинаться молитвой за короля. И я заявляю, что те, кто хочет заменить королевскую власть иным правлением, разрушить её и уничтожить, не только изменяют Церкви, но и противятся Божьему повелению».

Жерсон уже предвидит, куда ведёт тот путь, на который встало большинство его университетских коллег:

«Самым безумным и самым жестоким было бы бороться с тиранией бунтом. Народный бунт, без порядка и без смысла, порождает такую тиранию, хуже которой нет».

«Vivat Rex! Vive le Roy! Да здравствует король духовной жизнью, в единении души с Богом. Бог в одно мгновение может разрушить все замыслы злых. Но если мы не возьмёмся за ум, боюсь, что на великих и на малых найдёт такая буря и такая гроза, что подумать страшно».

«Vive le Roy! Vivat Rex!»

* * *

После этого прошло два года. К концу лета 1407 г. отношения между герцогом Бургундским и герцогом Орлеанским опять достигли крайнего напряжения. Ещё раз их удалось помирить. 20 ноября оба герцога поклялись друг другу в «любви и братской дружбе», вместе пошли к обедне и вместе причастились. Через три дня, поздно вечером 23 ноября, герцога Орлеанского вызвали внезапно к королеве, больной после родов. Вызов был ложный. На узкой и тёмной улице Барбет Людовик Орлеанский был убит бандой наёмных убийц.

Искромсанный труп Людовика Орлеанского лежал в часовне целестинского монастыря (где, по целестинскому преданию, за несколько недель перед этим ему было видение смерти). Иоанн Неустрашимый плакал и говорил, что «никогда не было во Франции более подлого убийства». Тем временем прево^[12] Парижа, т. е. префект полиции Тиньонвиль, с величайшей энергией вёл дознание. И через неделю он имел в своих руках сведения, не оставлявшие никакого сомнения. Когда Иоанн после похорон Людовика явился в Королевский совет, герцог Беррийский отвёл его в сторону. Иоанн развёл руками и сказал: «Чёрт меня попутал». Вышел, сел на коня и умчался к себе во Фландрию. Ужас и паралич власти был такой, что никому не пришло в голову его арестовать.

Были, однако, во Франции люди, которым мистический ужас перед произошедшим не парализовал, а укрепил волю. Старик герцог Бурбонский в глаза ругал тех, кто был в тот день в Королевском совете и выпустил убийцу; сам он никогда раньше не принадлежал ни к каким кланам, но отныне вопрос для него исчерпан: с этим нужно бороться до конца, и пока жив, он с этим не пойдёт действительно ни на какой компромисс. И в этом же роде, но, вероятно, ещё более острой была реакция Жерсона. В отличие от д’Айи, он не был лично связан с Людовиком Орлеанским, в прежние годы у него было даже больше отношений с отцом убийцы, старым герцогом Бургундским. Но после рю Барбет им завладела одна-единственная мысль: теперь речь идёт о душе страны, о миллионах человеческих душ – и нужно твердить и твердить, что так нельзя.

Ещё страшнее самого убийства со всеми сопровождающими его обстоятельствами было, однако, то, что за убийством последовало.

Обмолвившись герцогу Беррийскому фразой о «попутавшем его чёрте», Иоанн Неустрашимый, как только оказался в своих ленных владениях, с помпой наградил нанятых им и теперь к нему же удравших убийц. А затем стал писать и демонстративно рассылать манифесты, подхватывавшиеся его агентами и возвращавшие «в строй» тех его сторонников, которых в первый момент взяла оторопь.

«Благословен тот, кто его прихлопнул, – пишет всё тот же нормандский хроникёр. – Если бы того оставили в живых, он разрушил бы всё королевство. На будущее Сретение он распорядился собрать 1.700.000 франков налогу – вот теперь он получил из них свою часть».

«Думаем, что милостью Божией и с вашим добрым содействием дела королевства теперь начнут улучшаться и скоро придут в доброе состояние», – писал Иоанн Университету, напоминая, что он Университету «добрый, верный и истинный друг».

А через несколько недель оказалось, что целая плеяда учёнейших и известнейших университетских клириков во главе с Жаном Пети, доминиканцем, тем самым, который с таким шумом выступал по вопросу о схизме, сидит во Фландрии у Иоанна и пишет, и пишет апологию богоугодного дела, совершённого на рю Барбет. «Наслоение абстракций» повело далеко.

В Париже правительство уже настолько знает Иоанна, что серьёзно боится, «как бы он не переметнулся к англичанам». И от страха начинает сдавать. Герцог Беррийский, оставшийся фактическим главой правительства, мчится во Фландрию устраивать примирение и умоляет Иоанна только об одном: выразить хоть какое-то раскаяние. Напрасно. Иоанн согласен вернуться в Париж лишь под защитой своих собственных войск и с тем, чтобы представить двору свою апологию, сочинённую университетскими клириками. Ошеломлённый герцог Беррийский в конце концов соглашается на всё.

И в последующие годы при каждой из бесчисленных попыток примирения от Иоанна добиваются, чтобы он выразил что-то вроде раскаяния. И никогда он на это не пойдёт, в крайнем случае он согласен высказать сожаление лишь о том, что убийство Людовика Орлеанского «огорчило короля». Каждый очередной «гнилой мир» оказывается, таким образом, новой капитуляцией перед нераскаянностью убийцы. И Жерсон, в 1405 г. рекомендовавший «то, что греки называли амнистией, т. е. прощение и забвение всего», теперь заявляет во всеуслышание: «Простить нераскаянного убийцу – не милосердие, а глупость и жестокое безумие».

28 февраля 1408 г., меньше чем через три месяца после рю Барбет, герцог Бургундский вступил в Париж «с достаточным войском, чтобы быть на всякий случай сильнее всех», – пишет его сторонник Монстреле. На улицах толпы кричали «Т\Гоё1!» и оказывали Иоанну «почести, какие подобают королю». Через неделю в замке Сен-Поль, «охраняемом» бургундской стражей, при огромном стечении народа, в присутствии самого Иоанна, явившегося в кольчуге, Жан Пети зачитал двору плод своего труда: текст, соответствующий 80 страницам печатного шрифта. Построенный по всем правилам университетской диалектики, с большой и малой предпосылками, с мажорным и минорным развитием, начинённый ссылками на библейскую, древнюю и новую историю, цитатами из Священного Писания, из древних философов и из Отцов Церкви, труд Пети повторял и доводил до полного абсурда все слухи, распущенные про Людовика Орлеанского, чтобы прийти к выводу, что вечную благодарность на земле и вечное блаженство на небе заслужил тот, кто избавил королевство от тирана. «И никто не отважился ему противоречить», – пишет Жан Жувенель дез-Юрсен.

Специальная комиссия начинает «чистить» администрацию от анти-бургиньонских элементов. Главную роль в ней опять играют университетские клирики, из которых самый деятельный – Пьер Кошон. Одновременно Университет, провозгласив наконец полный разрыв с Авиньоном, отправляет в тюрьму своих церковных противников; д’Айи, едва избежав ареста, отсиживается в своей епархии в Камбре. Воспользовавшись временным отсутствием Иоанна, двор пытается реагировать и вслед за тем при приближении бургундских войск вместе с королём бежит из Парижа, «где большая часть населения, – пишет Жувенель, – упорно оставалась приверженной герцогу Бургундскому в надежде, что он упразднит все налоги; не предвидели они всех надвигавшихся бед: ибо вскоре началась между партиями война, и была эта война жестока». Новый «гнилой мир», заключённый на мгновение, позволил только Иоанну получить назад в свои руки бессловесного короля. Тайные счета бургундского казначейства всё время упоминают вознаграждения агентам, «посещавшим наших верных друзей в Париже, в Руане, в Реймсе, в Суассоне, в Лане, в Компьени, в Мондидье» Университет остаётся центром бургиньонской пропаганды, «университетские клирики писали грамоты и рассылали их во все концы», отмечает Жувенель. Начиная открытый террор, Иоанн, по весьма шаткому обвинению в хищениях, бросает парижскому населению голову лично ему ненавистного министра финансов Монтегю. Брату Монтегю, епископу Парижскому, удаётся своевременно бежать.

«Буря гражданской войны поднималась со всех сторон», – пишет Жан Шартье. Заявляя, что король и дофин фактически находятся в плену, орлеанисты берутся за оружие и группируются за Луарой. Их возглавляет теперь тесть молодого Шарля Орлеанского, могущественный южный феодал Бернар д’Арманьяк, именем которого начинают называть всю партию.

В Париже университетские клирики каждое воскресенье «с колокольным звоном и при потушенных свечах» проклинают в церквах арманьякских принцев. Их объявляют вне закона, все их владения – конфискованными, «так что и называть их стали простыми именами (без титула): Жан Берри, Шарль Орлеан, Бурбон, Алансон». Парижские тюрьмы набиты до отказа действительными арманьяками и «подозрительными», которые мрут там без счёту от голода, холода и дурного обращения.

Вся страна наводнена вооружёнными отрядами, навербованными с той и с другой стороны. Эти «ратные люди не очень стремились сражаться друг с другом, зато грабили повсеместно и губили народ». Герцог Бургундский, уже давно флиртующий с Англией, первым приводит английский контингент на поля французской гражданской войны. Спустя несколько месяцев арманьяки, напуганные возможностью полного англо-бургиньонского сговора, в свою очередь обращаются к Англии и ценою тяжких обещаний уступки территории перманивают английскую помощь на свою сторону.

Ярче всего остального эти обращения к Англии показывают, как всякое чувство ответственности тонет в вихре гражданской войны: после ужаса, вселённого английскими нашествиями прошлых пятидесяти лет, моральная недопустимость таких обращений не вызывает во Франции сомнений. «Если бы король знал, что творится, он не кормил бы англичан обедами, а скорее пошёл бы на них с мечом», – вздыхает всё тот же Жувенель, рассказывая о том, как Иоанн Неустрашимый чествовал в Париже приведённых им англичан. Вся сила, всё значение монархии в том, что она выражает голос совести, национальной и человеческой. И этот голос молчит, пока король – больной, ничего не сознающий человек. Но человек преходит, а король Франции остаётся. Уже в 1405 г. в «Vivat Rex» Жерсон с настоящей нежностью говорил о маленьком наследнике престола: «Бог иной раз через невинное маленькое существо посылает стране больше счастья, чем через больших грешников… Дофин – как бы одно лицо с королём: король живёт в нём, и королевство связано с ним нерасторжимым союзом, как бы по естеству».

С тех пор наследник престола, герцог Гюйенский, подрос. Его женили на одной из дочерей Иоанна Неустрашимого, его окружили бургиньонскими ставленниками, но вся сила монархического сознания переносится теперь на него и начинает действовать в нём самом.

Летом 1412 г. Иоанн Неустрашимый осаждает арманьякский Бурж, привезя с собой и короля, и дофина. Он готовится засыпать город ядрами своей артиллерии, когда герцог Гюйенский вмешивается. Бомбардировки не будет. Вслед за тем дофин заявляет своему тестю: «Нужно кончить войну, она продолжалась уже слишком долго во вред королевству и моему отцу». Через несколько недель трактат, подписанный в Осерре, обязывает обе стороны в первую очередь порвать всякие отношения с Англией.

До этого момента, пока монархию представлял невменяемый король, бургиньонская тактика заключалась в том, чтобы физически захватывать его в свои руки и действовать его именем. Но теперь перед ними – наследник престола, который один раз уже заставил их уступить. Бургиньонам остаётся или склоняться перед ними и впредь, или восстать против монархической преемственности.

Они решаются на последнее, тем более что по расчёту Университета он теперь получил против насквозь монархического галликанского духовенства твёрдую точку опоры в восстановленном папстве. Правда, Пизанский Собор, созванный кардиналами Авиньона и Рима, отказавшимися одновременно от обоих своих пап, в действительности вовсе не ликвидировал схизму, – после него просто стало три папы вместо двух. Именно этот результат предвидел д’Айи, настаивая в Пизе на том, чтобы Собор главное внимание обратил на общецерковную реформу и не спешил с избранием нового папы, которого парижское бургиньонское правительство добивалось от Собора всеми силами. В конце концов Собор избрал папу и был им распущен, успев едва наметить общецерковную реформу, по образу и подобию галликанских вольностей. Как бы то ни было, в Париже избрание пизанского папы было отпраздновано как огромная победа: Университет считал, что в лице Александра V он получил наконец своего «несомненного папу» и с этого момента стал решительно ориентироваться на него как на восстановленный центр международной Церкви.