Город не от мира сего. Цикл «Хроники Обсервера». Часть I

Её руки выполнили необходимые манипуляции, и из уст полился распевный речитатив:

– Вот вниз идёт волна… Элисса там в пучине, и это ты сама. Вверх идёт волна. И вновь на гребне Странника являет нам она. Сокровища Офира провал волны даёт. Фаланга всеоружная, там где волна растёт. Восьмерка там Светильников, где море прогибается, и разрушенье Цура… Волною он смывается!

Радунея отскочила от стола, перевернув стул, и стала совершать руками движения, словно обирая голову от паутины. Девушки бросились к ней, пытаясь поддержать, чтобы женщина не упала.

– Ох, – почти простонала она, усаживаясь на услужливо поднятый стул. – Мне кажется, девочка, это я не тебе гадала.

– В каком смысле? Вы меня пугаете.

– Да мне самой не по себе. По-моему, девчата, лучше вам идти домой. Я не понимаю, что означает этот расклад… Он такой ёмкий и горячий. И что-то, что управляет картами, будто бы само внутри меня говорило.

– И всё-таки, что же означает разрушение Цура? – допытывалась Василиса.

– Я же говорю – не знаю. Но чувствую. Чувствую, что грядёт что-то великое и страшное. И вам лучше сидеть дома и в храм ходить.

– Я думала, вы в нашего Бога не верите, – разочарованно проронила Василиса.

– Напрасно. Ибо сказано в Писании – «и бесы веруют, и трепещут».

Ведунья явно восстановила самообладание и улыбнулась им улыбкой, которую Маша определила как хищную. Девушки без лишних слов поднялись с мест и неловко попятились к выходу. Обуваясь, Мария заметила, что Радунея сидит над раскладом, обхватив руками голову, и раскачивается взад-вперёд. Зрелище было жутковатым, и подруги шмыгнули прочь из дома.

Пришли в себя только когда дом гадалки давно скрылся за покачивающимися силуэтами голых деревьев. Лес, казалось, был взволнован не меньше, чем они сами. И Фенрир стал как-то тосковать, жалобно поглядывая Маше в глаза. Она решила, что пёс грустит оттого, что прогулка заканчивается. Она подумала о возвращении домой и спохватилась – на звонере было несколько пропущенных вызовов от отца. Она поспешно набрала номер. Ратмир Фрейнир ответил, казалось, быстрее, чем завершился первый гудок. По голосу чувствовалось, что отец принял пару чарок полугара, то ли в кабинете у Цепня, то ли по возвращении. Первое значило удачные переговоры, второе – наоборот.

– Маша, я же сказал сидеть дома!

– Пап, да мы и так почти дома. Рядом в лесу гуляем. И с нами Фенрир.

– А почему не отвечала?

– Да не слышала как-то. У меня звонок на приглушённом режиме, а тут такой ветер что-то поднялся.

– Вот именно. Давай домой.

– Хорошо. Василисе домой нужно, я её проведу и назад, ладно?

– Ладно. Но я тебя прошу…

– …быть осторожной.

– Именно.

Мария действительно провела Василису до дома. Но только чтобы избавиться от ненужной компании. Потому что домой она так быстро не собиралась. Отец, скорее всего, уже лёг вздремнуть, оставив ей окно возможностей в пару часов. Чтобы прояснить ситуацию с Германом, этого достаточно.

Залесье раскинулось вдоль лесного массива, клином разделяющего Бугорки на две неравные части. «Олимпик» – одно из мест, где собиралась местная ячейка сопротивления – располагался неподалёку от острия этого клина, ближе к центральным улицам города.

– За мной, – скомандовала Маша и собака послушно помчалась за ней.

Длинноногая и тонкая, Маша бегала очень прилично. В тёплом плаще было жарко, и она мчалась расхристанной, так как мысль о том, что запах пота свалит Германа с ног, пугала её. Ветер подсушил раскисшие было тропы, и подошвы почти не скользили. Ручей. Мост. Беседка у родника. Вон, впереди уже видны качели в городском парке. А вот и парк позади. Всего десять минут напрямик через лес, и она уже почти на месте.

«Олимпик» прятался в подвале тренажерного зала, где юные революционеры сбрасывали свою ярость и протест, монотонно качая железо. Она отдышалась, усмирила Фенрира и прошла по коридору за душевые, раздевалки и туалеты. В зале было немноголюдно. Она постучалась в обшарпанную дверь с криво нацарапанной новокенааницей³⁸ надписью «ПЕКЛО».

Условный стук – два раза, три раза, три раза и снова два раза – должен был известить тех, кто внутри, что за дверью свои.

В приоткрывшейся двери появилась нахмуренная физиономия Рогдая, одного из товарищей Германика.

– Ты чё тут делаешь? – удивился он. – Сегодня тебе с нами нельзя.

– Да нужны вы мне. Герман здесь?

Рогдай столкнулся с дилеммой: с одной стороны, Маша была вхожа в их круг, с другой, сам же Герман наказал сегодня не подпускать её и на пушечный выстрел. Пусть сам разбирается.

– Герман, к тебе пришли.

Опасливо косясь на Фенрира, он охранял дверь, чтобы Маша ненароком не проскользнула внутрь. Фенрир был недоволен, но не протестовал. За дверью разговаривали на повышенных тонах. Басок Добрыни Сруба настаивал на том, что теперь, когда они тайно напечатали на формотворе³⁹ немного оружия, пора занимать здание поместной громады, а там «народ сразу поднимется». Более высокий голос Германа парировал, что отпечатки еще не испытаны, пристрелка не проводилась, а штурмовать громаду или страпориум сейчас, когда в городе полно иностранных военных – смертоубийство, поэтому нужно выжидать. Незнакомый голос долго призывал всех успокоиться, и когда гомон стих, произнёс:

– Я всех вас очень люблю и уважаю. Но не могу не сказать то, что должен. Вы просто мальчишки. Глупцы. Я долго объяснял вам, что мир так не исправить. Я знаю, о чём говорю, мы же у себя пытались не один раз. Нужно готовить другой путь, не имеющий ничего общего с насилием. Но вы не хотите учиться на своих ошибках, вы хотите совершать свои. Я вам не нужен. Прощайте, я ухожу.

В наступившей тишине послышались нарастающие шаги.

– Эклектор, подожди! Ну зачем ты так!

Тот, кого называли Эклектором, протиснулся в дверь бочком, едва не зацепив морду Фенрира гитарным чехлом. Пёс с интересом обнюхал его хитон.

– Прошу меня извинить, царевна, – проронила его рыжеватая борода. – Господин пёс, сожалею.

После чего его силуэт стал скрываться в сером проёме над лестницей, напевая слова незнакомой песни:

«Точка уже была, а я – постскриптум, и все дела.

Сказано всё про всё, и всё равно, что скажу ещё.

Сказано всё про всех: что ни добавь – поднимут на смех.

Но слова после точки всегда важнее всего.

Слова после точки всегда важнее всего…»

Маша ошарашено провожала его взглядом, пока он не исчез. Гитарист был ей не знаком, и ей было любопытно, почему он назвал её царевной. Намекая на титул главной городской красавицы?

– Дура!

Она не заметила, как Герман откликнулся на зов Рогдая и вышел. Впрочем, может он и не к ней вышел, а просто хотел догнать Эклектора. Как бы то ни было, он не последовал за ним, а стоял рядом, наливаясь пунцом.

– Прости. Я бы не пришла, если бы ты включил звонер и ответил. Я беспокоилась. Тут и так Феодосия Иоанновича арестовали…

– Вот именно. Вот именно! И даже если он нас пока не сдал, то все контакты из его звонера уже точно стоят на прослушке! И твой тоже! А ты названивала мне, так что теперь ты тоже под подозрением. Вот чёрт…

– Извини, откуда я могла догадаться! Если тебя так беспокоило это, ты нашёл бы способ дать мне знать.

Я и собирался… Передать через кого-то, кто «чист». Но у тебя ж нетерпячка. А сам я сейчас стараюсь по улицам не шастать. Ладно, заходи уж, не светись тут.

Маша и Фенрир проследовали в хаос каморки, где уныло продолжали переругиваться подавленные члены бугорковского сопротивления. Некоторые приветствовали её жестами, другие игнорировали, занятые своими мыслями.

– Что на собрании делают посторонние? – поинтересовался Дир, кивая на Машу.

– Я не посторонняя!

– Оставьте… – устало махнул рукой Герман. – Прошу тишины.

Гутор постепенно стих. Герман обвёл соратников взглядом.

– Добрыня, смени на посту Меркулина, осмотритесь там, нет ли за логовом наблюдения.

Добрыня Сруб кивнул и вышел, подмигнув Маше.

– Ну что? Каков расклад? Что порешим? – раздались возгласы.

Герман прошёлся по кругу.

– Я думаю, Эклектор прав. Мы глупцы. Поэтому, пока нас не пытают укровийские страбезы в остроге, нам нужно на время разойтись и стараться держаться друг от друга подальше.

– Да с чего он уверен, что за нами слежка?

– Даже если пока слежки ещё нет, её скоро установят. Учителя расколют, он же всего лишь человек. Я думаю, основную базу партизан сегодня разгромили, и, судя по всему, подчистую. Вы сами слышали, что рассказал Эклектор, который оттуда вырвался. Это была или бомбардировка или ракетный обстрел. Народ думает, что там карантин, а там огненное месиво.

– Эклектор не преувеличивает?

– Он никогда не давал повода сомневаться в его честности. Ну и вы сами видите, что в городе творится. Вот-вот начнут всех кто под вопросом из постелей выдёргивать. Так что, моё мнение – расходимся и на дно. Я ночью уеду из города.

У Маши ёкнуло сердце.

– Герман, ты должен взять меня с собой.

– Ну что за глупости. Ты же знаешь, что это невозможно. Это слишком опасно. И что я скажу твоему отцу?

– Но я не могу уже тут оставаться! – возмутилась девушка.

– Пойми, всему своё время. Ты должна потерпеть.

– Я и так уже терплю полгода, а ты словно слепой!

Герман растерянно огляделся – личным разборкам он явно не хотел предаваться на виду у соратников.

Он сделал жест, означающий паузу в заседании, и отвёл её в сторону.

– О чём ты?

Маша набрала в грудь воздуха, но решимости из него ни капли не почерпнула.

– Я давно собиралась тебе сказать… Хотела…

Маша так и не успела собрать в кучу слова и мысли, описывающие, что же она хотела, так как Фенрир внезапно зарычал и медленно пошёл на дверь.

– Страбезьяны! – крикнул Рогдай. Герман выхватил пистолет, который он, оказывается, носил при себе, и, не стирая отпечатки, едва успел избавиться от него, забросив под стол, прежде чем дверь шмякнула об пол, выбитая штурмовым тараном. Фенрир прыгнул на первого бойца в униформе, который появился в проёме, но был застрелен на лету и не успел его цапнуть.

Маша рефлекторно прикрыла рот рукой, чтобы не закричать; через миг двое других солдат мигом оттеснили её от Германа и быстро повели наружу. Члены Сопротивления валялись на полу, их скручивали и обыскивали военные без опознавательных знаков на униформе. Приказы на ломаном кенаанском отдавал укровийский офицер, остальные были явно иностранцы, то ли из миротворческих сил, то ли из какой-то частной военной компании, не афиширующей своё присутствие в Богоросии. Что происходило в каморке дальше, Мария не видела, так как солдаты бодро подтащили её к раскрытой машине. Свесив ноги наружу, в ней сидел бледный и взъерошенный отец. Маша обнаружила, что она свободна.

Лицо отца искажала смесь страха и гнева. Он скорбно сжал губы и отвернулся, потом выбрался из машины и подошёл к одному из страпоров в высоких чинах, которые наблюдали за происходящим в сторонке. Видно было, как он униженно тараторил слова благодарности. Один из них мягко хлопнул его по плечу и махнул рукой, понуждая скорее покинуть это место.

Пока отец раскланивался, съёмочная группа с канала местного всевещания готовилась снимать, как будут выводить задержанных. Маша узнала местную звезду – весторианца Всеволода, который пытался договориться, чтобы оператора с камерой пустили поснимать внутрь. Мария наблюдала за происходящим с отвращением и горечью. Она понимала, что подвела отца, что вляпалась в глупейшую историю, и что виновата во всём сама. Не в силах выносить позор, она отвернулась, чтобы не видеть, как будут выводить Германа.

Отец вернулся и кивком головы указал ей на место водителя. Она, ни слова ни говоря, послушалась, немедля повернула ключ, тронулась и, не оглядываясь, покатила к дому через нижнюю часть города. По мосту через пруды в плену сгущающегося тумана, мимо старинной усадьбы знатного князя Кречетова, несколько веков назад превратившего слободу в городок, не доезжая до новых кварталов, вокруг Залесья, чтобы никому из знакомых не попадаться на глаза. Отец достал из бардачка бутылку и прихлёбывал прямо из неё. Заговорил только когда иссякли, видимо, все упрёки, которые он проговаривал про себя.

– Мне позвонил старый товарищ, Богдан. В своё время он мне был обязан продвижением по службе. Теперь высоко поднялся. Говорит, быстро езжай, забери свою девицу, иначе вместе с остальными повяжем. Знаешь, сколько я отдал за то, что он всё уладил?

– Я дура. Я тебя подвела. Прости меня.

Маша умолкла, пытаясь представить, о какой сумме может идти речь. Отец помолчал, взвешивая слова.

– Не представляешь… У меня больше ничего нет. У нас больше ничего нет. Ты не только меня подвела. Ты себя подвела. У тебя могло быть нормальное образование, – отец сделал порядочный глоток. – Ну что ж, хорошо, что не дали десять лет строгача. А ведь могли бы. Если бы не Богдан…

– Ничего, пап. Ничего страшного. Переживём. В крайнем случае… У меня ноги длинные и мордашка вроде ничего. Я ещё могу попытаться заработать в сфере красоты…

Чего Маша не ожидала, так это того, что отец сейчас засмеётся. Он утёр проступившие слёзы, прокашлялся, снова порядочно отхлебнул и изрёк:

– Эх, родная. Красота и юность – это же не навечно. Как сказано в Писании, «красота преходяща и миловидность обманчива, но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».

Маша вдруг отчётливо поняла, что это действительно так, что её волшебная юная внешность очень быстротечна и увянет так быстро, что она этого не успеет даже заметить. От этой мысли стало ещё горше, так, словно бы обещанный чудесный подарок вдруг оказался траченным молью клубком тряпья.

– Это ужасно, пап, – сказала Маша. – Ужасно. Так быть не должно. Надо как-то исправлять порядок вещей, иначе всё совсем беспросветно.

Фрейнир только крякнул.

– Надо же. У людей дети фридомитствуют, андробежествуют, спиваются в конце концов… А мне свезло. У меня революционерка. Вся в мать…

– Что?

– Ты же умная. Должна была догадаться.

Дорога поплыла перед глазами. Марево длилось несколько секунд, а потом мир снова стал чётким. Мозаика сложилась. Нет никакой загадки. Только политика и кровь. Мать была связана с сопротивлением и погибла во время одного из карательных рейдов. Потому отец так берёг её от всего этого подальше, словно чуял, что дочь удалась в его мятежную супругу Ольгу.

Волна скорби сменилась волной уважения и благодарности к нему. И, теперь уже, безутешной тоски по ней.

Она не проронила больше ни слова на эту тему. Смирение. Потом в сердце ёкнуло воспоминание о Германе. Его образ как-то успел размыться и стать карикатурным, хотя всё случилось лишь несколько минут назад. Маша бросила камень в гулкий колодец своей души, и от его ледяной кладки не отразилось ни звука. Герман собирался бежать один, без предупреждения, даже не задумываясь, что у неё могут быть к нему чувства. Его интересовала только его игра.

– Нет уж, – поджала губы Мария, осознавая, что её чувства к нему тоже были наигранными и незрелыми, а теперь и вовсе растаяли. – Нисколечко я не революционерка. Я жертва революции. Я этих революционеров ненавижу. Глупыши. Подростки. Мне с такими не по пути.

Отец сделал большой глоток.

– А каков же твой путь, дочка?

– Пока не знаю, – честно ответила Маша, наблюдая, как срываются с неба запоздалые снежинки, налипающие на лобовое стекло.

Что ж, она совершила ошибку. Теперь произошедшее изменить было нельзя. Ей остаётся только готовиться к выпускному испытанию и ждать неведомого Странника, которого предрекли карты с древними символами кенаанских мореплавателей. А что ж это за Странник, который не возьмёт её с собой в свои странствия? Надежда всегда есть.

Вечером, зашторив окна и зажёгши все свечи и лампады, которые только нашлись в доме, Мария Фрейнир уложила сегодняшний венок под иконы, достала из потайного места дневник и долго сидела над ним недвижно. Потом на неё хлынул поток, и она аккуратной скифицей⁴⁰, почти без исправлений, торопливо записала нехитрые рифмы:

Если я полюблю без ответа

Я не стану винить никого

Ни Создателя, ни человека

Ни властителя мира сего

Я постигла: нельзя быть счастливой

Средь обмана, иллюзий и слёз

Все пути здесь устроены криво

Все надежды сбываются вкось

Но я верю: на свете есть Город

Без тщеты и проклятья богов

Совершенный, невидимый город

Город… не от мира сего…

Мария Фрейнир, 7.01.⁴¹

Покончив с грёзами, Мария включила приёмник всевещания и наткнулась на укровийскую передачу, где один из маргинальных политиков убеждал зрителей, что настал идеальный момент покончить с независимостью Евразилии. Мол, пора мобилизовать все ресурсы, и, заручившись поддержкой миротворцев СБСР и заокеанских союзников, вернуть северо-восточные территории, покуда те в глубоком кризисе. Хватит им-де гулять на свободе, пора назад, под крыло «метрополии». «Иначе империя не успокоится! – брызжа слюной, вещал он. – Они будут продолжать провокации, попытки подрывать устои свободного мира, пытаясь вернуть своё профуканное величие!». Мария переключила кнопку, но увидела заставку Бугорковского канала. Не то. Испражнениям местных звёзд, типа Всеволода Крюкача, она давно не верила. Она вздохнула и нашла черкасские новости.

Кадры замелькали, показывая блок-посты, пугающие надписи новокеноаницей «КАРАНТИН» на щитах загородивших дорогу, и мёртвые тела, которые из-за чрезвычайной заразности сжигали вместе с домами. Она вспомнила слова Германа об истинных причинах «карантина» и ужаснулась своей догадке: тела «сжигают» не потому, что они заразны, а чтобы скрыть тот факт, что они уже погибли в огне. От обстрела или бомбардировки. Ясное дело, это злодеяния чужеземцев с нашивками Дагона на военной форме.

Потом камера показала лицо новостничего, в котором она без труда узнала сегодняшнего случайного знакомца, Андрея.

– Берегите себя, – сказал он, завершая выпуск, и его голос, как ей показалось, виновато дрогнул.

Мария вырвала шнур из сети и, рухнув лицом в подушку, зарыдала.

β
Смотрины

Ты, ел и пил, был презираем скрыто.

И умер. Всё. Не так ли дохнет скот?

Лишь хлев был шире, да пышней корыто…

Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда

Предчувствие.

Довольно длинное слово, казалось бы, а толком ничего не объясняет. Быть может, предчувствие – это когда в солнечном сплетении жгутик нервов скручивается свастикой, как спиральные рукава галактик, и выжимает в сознание каплю интуитивного знания о будущем.

Или когда на затылок опускается невесомая, но ощутимая вуаль, на которой проступают контуры и конфигурации подсознательных решений. Наконец, если внутри позвоночника включается некий лифт, на котором с верхних заоблачных чакр к нижним спускается безмолвное знание, это тоже похоже на предчувствие. Всё можно представить как метафору, и предчувствие тоже. Проблема не в том, как его определять, а в том, что с ним делать, когда оно возникло. Когда мир начинает катиться к чертям, новостничие первыми попадают под его каток. И выдерживают стресс только те, кто покрылся толстой коркой профессионального бесчувствия.

– Опять? – участливо спросила Иринея, легко тронув его ладонь пальцами.

Он зажмурился, вздохнул и понял, что волна ушла, не захватив его сознание. Это радует. Сейчас было бы не вовремя. Очень не вовремя.

– Да нет, вроде бы отпустило.

Андрей с неохотой повиновался назойливому звуку и нажал на звонере кнопку ответа, не позволив комку спутанных внутренних ощущений оформиться во что-то предметное.

– Слушаю.

– Андрей, вы заняты?

Официальный тон помощницы главправчего⁴² ничего не выражал.

– Занят, но можно отложить.

– Очень хорошо, Андрей. Тогда Яков Магонович через пятнадцать минут ждёт вас у себя. Подойдёте?

– Конечно.

– Хорошо, передам ему. Не опаздывайте.

Андрей оторвал палец от кнопки и встретился взглядом с Ермаком Биармеевым. Его смена тоже заканчивалась, но он, судя по настрою, собирался работать сверхурочно. Биармеев вопросительно кивнул подбородком.

– К Невостребнеру, – пояснил Андрей. – Я просил об отпуске после испытательного.

В глазах новостничего⁴³ появилось сочувствие.

– Думаешь, не даст? – спросил он.

– Не знаю. Вообще кому-нибудь давали?

– Чердыневой, например.

– Ну, так то ж Чердынева!

– Кто поминает меня всуе? – отозвалась Иринея Чердынева, начальник отдела экономических прогнозов. – И кто идёт в курилку?

– Я иду! – с ликующими нотками отозвался Ермак. – А тебе удачи.

Андрей жестом поблагодарил, встал из-за стола, потянулся, сходил за кипятком и сварганил себе травяного чая. Числоведы, звонеры, сосредоточенные лица сотрудников вестничества. За полгода он успел стать здесь своим.

– Когда наш стажёр потягивается, мне вспоминается фильм «Изгоняющий ракшаса⁴⁴», – заметила уже немолодая Светлана Игоревна, весторианка из отдела новостей культуры. – Того и гляди из него что-либо изыдёт.

– Надеюсь, я сам изыду от вас, – парировал Андрей, прихлёбывая горячую терпкую жидкость. – В отпуск.

– Мм, так когда пьём? – осведомился Иоанн Маккавей, отиравшийся в офисе после очередной командировки.

Андрей только улыбнулся. На самом деле коллегам ни разу не удалось развести Андрея на выпивку. В Пригорстне-на-Танаисе на работе пили много и часто. Но там была душевная близость, доверие. Здесь совсем по-другому. Подсиживание, сплетни, подставы. Сболтнёшь лишнего и карьеры не видать. А он готов был отдать душу за то, чтобы пробиться наверх. Получив приглашение поработать на испытательном сроке в Новостоле, он за сутки продал всё что смог, купил билет в один конец и погрузился в череду трудовых будней. Он подумал, что не расслаблялся по-настоящему уже полгода. Стоила ли овчинка выделки? Постоянно в режиме соковыжималки…

На самом деле, зарплата стажёра в «Вестнике Евразилии» для восточной столицы была исчезающе мала, но испытательный срок подошёл к концу и долгожданные обещанные перспективы были совсем рядом. Андрей пока не считал, что покинул страту нищеты, но в условиях блокады быть нищим в Новостоле и в суровой южной Черкасии – большая разница. В верхних слоях нищеты гигаполиса можно было чувствовать себя относительно комфортно, если не замахиваться слишком на многое. Например, на серьезные отношения. Иногда ему казалось, что мужчина превращается в невидимку для женского пола, после того как его скромный уровень дохода становится для девушки очевиден. Андрей твёрдо усвоил, что единственный шанс для таких, как он – на вечер или два пустить пыль в глаза, пока не раскусили, сколько ты стоишь. Большинству этого достаточно. Но Андрей не считал себя большинством.

Возвратившись к экрану числоведа⁴⁵, Андрей привычно позволил устройству считать своё лицо, чтобы подтвердить личность при входе во Всевед, проверил почту и хотел просмотреть результаты работы новостного сортировщика, обрабатывавшего свежие и архивные данные по его темам, но этому помешал вернувшийся из курилки Ермак с блуждающей на губах лукавой ухмылкой.

– Ну, ты перед походом к главному определился? – приглушённо хохотнул он. – Честь сберечь или отпуск получить.

Андрей отмолчался. В «Вестнике» ходили слухи, что Невостребнер предпочитает мужчин. Мысль о том, что ему могут сделать непристойное предложение в обмен на полный отпуск или хорошую должность, крайне угнетала его. Но шутить на эту тему с Биармеевым он не решился. У того была репутация если и не доносчика, то болтуна.

На экране открылось диалоговое окошко. Дистанционная связь с его личным рабочим пространством, хранящимся в государственной числовой палате, запрашивала Андрея, собирается ли он продолжить работу, или отключиться. Ниже мелко светился текст, подробно расписывающий выгоду, безопасность и сокровенность хранения личной информации на информационных мощностях государства, в отличие от этой же услуги у частников. Как же, как же. Сокровенность. Постыдились бы. Андрей прекрасно понимал, что за этими ритуальными фигурами речи скрывалась полная прозрачность всей личной информации, которую хранят что те, что другие. Но, увы, поправки к международному договору об информационной безопасности, принятые в Нордмании и некоторых других странах, на Евразилию не распространялись. Так что за создание, использование и распространение устройств, использующих технологию локального сохранения данных, можно было надолго загреметь в тюрьму. В раздумье он вычистил из своей ячейки всю личную информацию, поменял пароль и закрыл её. А, на всякий случай, удалил и все следы своего присутствия на рабочем числоведе. Потому что предчувствие говорило, что за своё стажёрское место он больше не вернётся.

Фигура помощницы, казалось, облучала всю комнату приворотным зельем. Андрей не успел запомнить, как её зовут. История увольнения её предшественницы была окутана флёром тайны и умолчаний; поговаривали, что секретами руководства она небезвозмездно делилась с конкурентами. Замену изгнаннице Невостребнер подобрал особенную: при всех своих соблазнительных внешних данных она совершенно не проявляла эмоций. Словно она и не человек вовсе, а искусственный организм с отключенной опцией эмпатии. Видимо, поэтому Андрей и не смог запомнить её имени: техноргам⁴⁶ вместо имён более пристало иметь номера. Ручаться, что она человек, Андрей не стал бы. Может и правда, шеф купил свежую разработку дагонпортских умельцев.

– Вы опоздали на две минуты, – констатировала она. – Проходите, Яков Магонович ждёт.

Андрей проскользнул внутрь, к запахам кофе и кожаной мебели. Руководитель ждал, сидя на краю рабочего стола, выполненного в форме серповидной дуги. Едва войдя, Андрей натолкнулся на его взгляд и остановился, словно упёрся в преграду.

Как только он появился в кабинете, Невостребнер набросил на плечи деловой хламис⁴⁷, взял со стола портфель и направился к выходу. Поравнявшись с Андреем он взял его за плечо и повлек за собой.

– Ярый, извините меня, мой график резко поменялся, и на работе нам поговорить не удастся. Как вы смотрите на то, чтобы всё обсудить на тренировке? По плану она у меня с утра. Но утром я лечу в Древлестол, так что приходится перестраиваться на ходу.

Андрей попробовал возразить, но начальник, похоже, возможность отказа и не рассматривал.

– Да ладно вам стесняться, – добродушно проронил он. – Нужно экономить время. И потренируемся и всё обговорим. Речь не только о вашем отпуске, у меня для вас сюрприз.

Слова Ермака запылали в мозге, словно кто-то плеснул туда спирта. Неужели всё идёт к тому, на что он намекал?

В коридоре к ним присоединились двое телохранителей главправчего. В груди у Андрея неприятно заныло. Вчетвером спустились на подземную парковку под зданием. Охранники осмотрелись, проверили салон поисковыми щупами, убедились, что там нет подслушивающих или взрывных устройств. Андрей сел слева на заднее сиденье, рядом с Невостребнером.

– В «Бодронрав», – скомандовал Невостребнер. Один из охранников ввел данные в автомобильный числовед и машина мягко тронулась по намеченному маршруту.

– Как вам сегодняшние новости? Резолюция СБСР очень жёсткая.

– Все в шоке, – уклончиво признался Андрей.

– Ответ будет страшным, – процедил Невостребнер куда-то в пустоту впереди себя. Взгляд его казался остекленевшим. – Реально за атакой прахманов стоят официальные власти Брамистана. Это они передали им эфирную бомбу. Но обвинят во всём, как всегда, Ариан.

– Вы серьёзно?

– Серьёзнее некуда. Боюсь, Тимур XIV с минуты на минуту объявит войну, или нанесёт ракетный удар без предупреждения. Двести тысяч трупов на месте развороченного Мараканда⁴⁸. Полстраны загажено выбросами уничтоженных химических предприятий. Это не шутка.

– Но ведь Ариан даст сдачи. Армия у них неплоха. Ахурамаздад – упрямый политик, и на шантаж не поддастся. К тому же, вы сами говорите, что он не причём.

– Это большая политика. Игра идёт не против Ариана. Цель – Кхмерское царство. Магонике нужна нестабильность на границах всемирной фабрики. И они её получат. Когда им нужно было вывести из игры Арамею, хитрые кенааниты использовали атаки последователей Арходрогора как повод вторгнуться на её территорию, для зачистки пустынных баз прахников. Схема провокаций отработана.

– Это слишком простое объяснение.

Яков Магонович прервал созерцание пустоты и повернулся к Андрею.

– Подоплёка закулисной игры конкретно вокруг этой страны была в том, что магониканские корпорации всерьёз решили опустить сабейских⁴⁹ поставщиков солнечной энергии. Разрушенную инфраструктуру восстанавливать очень дорого – сам знаешь, в каком дефиците сырьё. Цены выросли, а конкурентов с рынка убрали. Тогда-то статер и стал мировой валютой. А кельты, нордманы и славяне сегодня только на словах самостоятельны, а на деле смотрят в рот политикам из Картхадаста⁵⁰ и Дагонпорта.

– Я всегда считал такую позицию слишком конспирологичной.

– Конспирология, Андрей, наше всё. Думаете, Четвертьвековая⁵¹ война закончилась? Нет, она продолжается, только ведётся другими средствами.

Ряды высоток расступились, обнажив старые ухоженные фасады домов, построенных еще до эпохи ревнителей равенства. Безразмерное тело человейника, кишащее людьми, покинувшими свои деревни и городки ради лучшей жизни, в этой своей части было хоть немного дружественным к человеческому взгляду.

Машина подкатила к фасаду «Бодронрава». Судя по моделям автомобилей на стоянке, тренировались тут исключительно представители элиты.

Покинув машину они вошли в прихожую и направились к привратнику за стойкой. Андрей размышлял, к чему главный решил устроить ему краткий курс политинформации. Формальности были улажены, Андрей получил карточку временного пропуска. Его немного ободрило то, что охранники остались в фойе, а не поднялись с ними в раздевалку.

– В своё время, когда мы ещё только создавали проект «Озноб», мне довелось быть в командировке в Кенаане⁵² – невозмутимо вернулся к разговору Невостребнер, облачаясь в тренировочный костюм. – Там потрясающее количество археологических памятников. Вам не доводилось бывать?

– Нет, я только в Укровии заграницей был. Если считать это заграницей.

– Давно?

– Довольно давно. Ещё до аварии на Данапрагидростане⁵³. Ну и потом по работе приходилось бывать.

– Да, да, командировка в Богоросию. Хорошо сработали, очень профессионально. После неё вас и рекомендовали к нам в государственное вестничество.

Андрей промолчал. Профессиональной была ложь, а не работа. Память старалась вытеснить события этой весны. Кошмар сожжённых дотла слобод, обгорелые тела «заражённых». Которые больны были разве что надеждой на воссоединение с Евразилией. Запугивание со стороны миротворцев, компромисс с совестью и итог – враньё.

А ещё слова того чудака, который в конце командировки, после подавления восстания, подошёл к нему в корчме и прошептал на ухо фразу, застрявшую в голове. Всякий раз придя на ум, она причиняла боль, словно под лопаткой ворочался осколок укровичской мины.