Не одна торговая важность западных путей сознана была Нащокиным. Он понимал, что этими путями всего удобнее шла в Россию европейская культура, которой он был сторонником. Ему, псковичу, она была житейски близка, и он принимал ее, как нечто обычное и неизбежное для деловой русской жизни. Своим острым умом он усвоил основы европейского современного ему политического строя и экономического порядка и показал себя наиболее ранним насадителем в Москве понятий бюрократического абсолютизма и меркантилизма. Встречаясь с иностранными дипломатами в своем посольском деле, он стоял на одном с ними деловом уровне и казался им европейцем в московской одежде. Держась внешних форм московского общежития, он был в существе своем уже реформированным человеком. Как выразился В. О. Ключевский, «Ордин-Нащокин во многом предупредил Петра и первый высказал много идей, которые осуществил преобразователь» (Петр Великий). Таким образом, в своей сфере практической политики это был деятель вполне нового склада, отрешенный от ветхих московских традиций.
Он был чужд этим традициям и по своему моральному складу. Ему претил старый московский обычай делать дело в соответствии с местническими счетами и личной корыстью, давать ход «породе» в ущерб личным способностям и предпочитать личную наживу общему благу. С горечью он писал царю из посольства: «На Москве, государь, ей, слабо и в государственных делах нерадетельно поступают»… «Не научились посольские дьяки при договорах на съездах государственные дела в высокой чести иметь, а на Москве живучи, бесстрашно мешают посольские дела в прибылях с четвертными и с кабацкими откупами». Ссорясь с родовитыми боярами, Нащокин объяснял царю, что действует не по личной вражде, а потому, что у него «о государеве деле сердце болит и молчать не дает, когда в государеве деле вижу чье нераденье»… «У нас любят дело или ненавидят его, смотря не по делу, а по человеку, который его делает: меня не любят, а потому и делом моим пренебрегают». Сам Нащокин служил делу самоотверженно, твердо охраняя государственный интерес и достоинство, относясь с большой щепетильностью к своей служебной репутации. Не раз, при возникавших трениях, просил он царя «откинуть его, чтобы не разорилось им государственное дело», так как считал возможным работать только при полном доверии к нему царя. Он пришел в полное отчаяние, когда его сын Воин убежал за границу, как изменник, во время служебной поездки, с казенными деньгами, «со многими указами о делах и с ведомостями». На просьбу пораженного отца об отставке, царь послал ему «от нас, великого государя, милостивое слово». Это слово было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов «христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу» Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло писал о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в «их великой скорби и туге». Об отставке своего «доброго ходатая и желателя» он не хотел и слышать, потому что не считал отца виноватым в измене сына. Царь и сам доверял изменнику, как доверял ему отец: «Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали, а такова простоумышленного яда под языком его не видали!». Царь даже пытался утешить отца надеждой на возвращение не изменившего, якобы, а только увлекшегося юноши. «А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания Владычня и творения руку его видеть на сем свете; яко же и птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от святого духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!». Надобно было такое особо трогательное отношение царя Алексея, чтобы в данном случае удержать Нащокина у дел. Когда беглец «Войка» раскаялся и возвратился из бегов, отец не стал просить за него у царя, и мягкость взыскания, наложенного на сына, нисколько не зависела от просьб Афанасия Лаврентьевича.
Ртищев и Ордин-Нащокин – два ярких характера «новых людей» XVII века. Отходя от вековой московской рутины, они освободили от нее свою личность, но в то же время не подчинили себя никакой иной житейской феруле. Быть может, именно потому они и остались столь определенными личностями. Следующая за ними чета прогрессивных московских сановников, сменившие Нащокина, – канцлеры А. С. Матвеев и князь В. В. Голицын, – более определенны по своему направлению, чем по характерам. Они пошли оба по пути подражания и заимствований и стали жить с «манеру польского» или «с манеру немецкого». Способные и умные люди, они толково исполняли свои служебные обязанности и, вероятно, недаром пользовались придворным фавором, так как выдавались личными качествами из окружающей их дворцовой и приказной среды. Князь В. В. Голицын любил в свою деловую практику вносить гуманные идеи и широкие проекты, не очень выработанные и определенные. Матвеев же не имел этой слабости и оставался только практиком-бюрократом, не восходя до отвлеченных принципов и высоких чувств в своих деловых отношениях. Оба они одинаково были по натуре своей не злые люди и управляли не круто, в особенности Голицын. С его именем соединяется несколько гуманных мероприятий, сообщивших всему режиму его времени (1683–1689 гг.) особенно мягкий колорит. Конечно, все приводимые здесь черты могут до некоторой степени характеризовать этих людей, но далее таких черт в определении их индивидуальности идти трудно, и самым ярким их свойством все-таки остается их склонность подражать Западу.
Что касается Матвеева, то его отношение к вопросу о заимствовании «заморских» вещей и обычаев в московский обиход было, так сказать, обывательским. Ему нравилась та или иная частность в быту знакомых ему «немцев», и он легко переносил ее в свой дом, усваивал в свой быт, или же рекомендовал царю. При этом он не поднимал никаких принципиальных вопросов и не делал обобщений. Ему, по-видимому, вовсе не приходилось защищать своих взглядов и поведения, потому что в его время в Москве уже очень слаба была охранительная тенденция, и никто не грозил карами за сближение с «немцами». Артамон Сергеевич и женат был на обруселой шотландке Евдокии Григорьевне Гамильтон, чего никто ему не ставил в укор. Пострадал Матвеев при царе Федоре Алексеевиче не за близость к немцам и не за направление, а вследствие придворной интриги. До этого же своего несчастья и ссылки Матвеев жил весело и привольно. Он держал свой дом на «немецкий манер», обставил его заморской мебелью и безделушками, завел у себя театральную труппу с режиссером Иоганном Готфридом и с декоратором («перспективного письма мастером») Петром Инглесом. В этой труппе лицедействовали наемные немцы и дворовые люди Матвеева. Домашний театр Матвеева был представлен вместе с его оркестром ко двору, и царь с царицей (воспитанницей Матвеева) тешились «комедиями» на библейские сюжеты, между прочим, комедиею, «как Олоферну-царю царица голову отсекла». Для усиления имевшей успех труппы к тому же режиссеру Готфриду командировались подьячие «для научения комедийного дела» и вербовались мальчишки из Новомещанской слободы «в камидианты». Не без юмора замечал С. М. Соловьев, что «так основывалось в Москве театральное училище прежде славяно-греко-латинской академии»! Склонный к потехам всякого рода, царь Алексей поощрял своего любимца Матвеева к заимствованиям именно в области развлечений. Оба они питали к этого рода заморским вещам великую слабость; царь, например, собственноручно записывал на деловых бумагах, чего бы хотелось ему получить из-за границы: «кружив, в каких ходит шпанской король, и французской, и цесарь»; «мастеров – чтоб птицы пели на деревах, также и люди играли в трубы»; «мастеров комедию делать»… Так как это желание царя иметь «мастеров комедию делать» было высказано лет за десять до явления у Матвеева труппы (именно в 1660 году), то можно думать, что царский любимец, заводя у себя театр, исполнял только желание своего государя. Более идейным человеком, чем Матвеев, был князь Вас. Вас. Голицын. Для определения его личных свойств имеется очень немного данных; но все они говорят о его доброте и гуманности. С одной стороны, законодательство в те годы, когда у власти был Голицын, отличалось мягкостью. С другой стороны, тот иностранец (Невилль), которому мы обязаны единственной характеристикой Голицына, рисует нам его как политического мечтателя, исполненного всякого рода благими намерениями. К сожалению, Невилль не сумел обстоятельно передать всего того, что ему говорил Голицын, а попытка проф. В. О. Ключевского раскрыть намеки Невилля не идет далее гипотез, искусных, но не всегда бесспорных[26]. Если признать вслед за Ключевским, что мечтания Голицына слагались в целую систему преобразований, то надобно представить ее себе в таком виде, что просвещенный сановник предполагал прежде всего освободить крестьян от власти землевладельцев и от воинской повинности и взамен повысить лежавшие на них подати. Увеличенный таким образом доход казны обращался бы на содержание войска, которое имело бы строго сословный дворянский состав. Обеспечиваемое службой дворянство должно было бы получать к ней подготовку за границей и составлять всей своей массой регулярную армию. Пребывание за границей, помимо технической выучки, поднимало бы и вообще культурный уровень класса. Так сплетались в планах Голицына мотивы военно-технические, социально-экономические и просветительные. Очарованный князем Голицыным, Невилль так заключает свой ему панегирик: «Если бы я захотел написать все, что узнал об этом князе, я никогда бы не кончил; достаточно сказать, что он хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов в храбрецов, пастушьи шалаши в каменные палаты». Столь радикальный в общих преобразовательных планах, Голицын в своей частной жизни ушел далеко от московской старины в сторону культурного Запада. Вот как, на основании сохранившихся документов, В. О. Ключевский описывает житейскую обстановку Голицына: «В его обширном московском доме, который иноземцы считали одним из великолепнейших в Европе, все было устроено на европейский лад: в больших залах простенки между окнами были заставлены большими зеркалами, по стенам висели картины, портреты русских и иноземных государей и немецкие географические карты в золоченых рамах; на потолках была нарисована планетная система; множество часов и термометр художественной работы довершали убранство комнат. У Голицына была значительная и разнообразная библиотека из рукописных и печатных книг на русском, польском и немецком языках… Дом Голицына был местом встречи для образованных иностранцев, попадавших в Москву, и в гостеприимстве к ним хозяин шел дальше других московских любителей иноземного, принимал даже иезуитов, с которыми не могли мириться». Карьера Голицына была прервана политическим переворотом 1689 года, когда «правительница» София Алексеевна была отстранена от власти. С ней отстранен был и Голицын, причем его пышный дом был конфискован и ликвидирован. Одна сжатая опись этого дома составила целую книгу, полную ценных указаний на характер внешней культурной обстановки, в какой жил «великий» Голицын.
Если с вершин московского общества спустимся в его средние слои, мы и там найдем представителей того же новаторского движения. Достаточно указать лишь на известного Котошихина, чтобы убедиться в том, какая степень радикализма стала доступна для рядового москвича той эпохи.
Простой подьячий посольского приказа, Григорий Карпов Котошихин, по свидетельству современников, «отличался умом перед своими сверстниками и едноземцами». Как умный и способный человек, он был посылаем в «гонцах» в Ревель и Стокгольм для дипломатических сношений со шведами. Знакомство его со шведами не ограничивалось служебными поездками: Котошихин водил дружбу и со шведскими агентами, жившими постоянно в самой Москве. Дело кончилось тем, что московский подьячий стал «gut schwedisch»: он за деньги шпионил для шведов в Посольском приказе, выдавая им документы и сообщая нужные сведения, а затем (в 1664 г.) и вовсе покинул Московское государство, ища дороги в Швецию через Любек и Нарву. В Швеции он переменил фамилию Котошихина на Селицкого и сменил православие на протестантство. Принятый на шведскую службу, он составил для шведского правительства обстоятельное описание Московского государства и в нем сам засвидетельствовал свои протестантские взгляды. Говоря о посылке при московских посольствах или в полках «образов древнего писания», он ставит вопрос: «для чего те образы посылаются?» и отвечает: «для того: когда на войне учинится над неприятелем поиск (успех), а в посольстве вечное докончание (мир), и те дела учинятся помощью Божией, а они разумеют будто помощью и заступлением и молитвой богородицыною и святых которых из тех образов, – и по такому домышлению те образы почитают; и не стыдятся к бездушному глаголати и о помощи просити, понеже слепы есть: замазал им диавол очи пламенем огня негасимого»[27]. Более яркого доказательства вероисповедного отщепенства Котошихина трудно себе и представить. При свете приведенных фраз особую силу получают иные выходки его против русских людей вообще: «в государстве своем научения никакого доброго не имеют и не приемлют, окроме спесивства и бесстыдства и ненависти и неправды». Котошихин, словом, вовсе ушел с родной почвы, усвоив иную «веру и обычаи и вольность благую».
III
Приведенных беглых характеристик «новых» московских людей, полагаем, достаточно для того, чтобы подтвердить справедливость сделанного нами замечания о наставшей для них в XVII веке свободе самоопределения. Резкий перелом общественного настроения после революционных вспышек середины века сокрушил устои старого быта. Ревнителям старины, вроде знаменитого протопопа Аввакума и столь же, как он, упорного диакона Федора, приходилось вести борьбу не против одной только церковной реформы, но против «духа времени» вообще, в защиту не одного старого обряда и текста, но всей «последней Руси», которая явно умирала под напором «новин». Московские передовые люди, вопреки скептическому утверждению Котошихина, охотно «принимали доброе научение», то есть улучшали свою культуру заимствованиями со стороны. К исходу XVII века в Москве иноземный элемент расцвел уже пышным цветом, и то, что в первой половине века было несмелым опытом, превратилось в привычный обиход. Обстановка жизни очень изменилась; нового появилось столько, что необходима была бы целая книга для перечня всякого рода заимствований, вошедших в московские нравы. Нам возможно дать только самый общий перечень того, что можно признать характерными явлениями данного момента в пределах нашей темы.
Прежде всего в торговом московском мире и на службе у правительства находилась теперь масса иностранцев. Проникший в Москву в исходе XVII века иезуит нашел, к большому своему изумлению, в подмосковной немецкой слободе «почти все европейские народности». На его взгляд, католиков здесь было меньше, чем «еритиков» – протестантов; но все же и тех собралось тут много. Характерна была даже самая возможность проживания в Москве иезуитов, для которых въезд в Московское государство был строго запрещен. Всего больше в Москве было голландцев и англичан. Что касается до последних, то ограничительные меры, принятые против них в 1649 году, остались без строгого применения, так как Московское правительство, как и раньше, находило прямую для себя выгоду поддерживать торговые отношения с английским рынком. Ответив репрессией на казнь английского короля Карла I, Москва не думала упорствовать в этой репрессии и не закрывала дороги на Русь английским товарам и английским эмигрантам. Поэтому англичанин-купец и англичанин (или шотландец) – офицер не были редкостью в московском быту второй половины XVII века. Они только уступали первое место голландцам, как наиболее благоприятствуемой нации. В исходе века в Московском государстве считалось более 300 голландский купцов: всю же иностранную торговую колонию в Москве считали в 1000 человек слишком. Голландские купцы были, по-видимому, организованы: они составляли «сотню» под главенством «головы», и московская администрация признавала официально эту сотню. «Галанские земли и Амбурка города торговых иноземцев».
Многие из служилых и торговых иноземцев прочно вросли в московскую почву; они целыми семьями, даже группами породнившихся семей, обжились в Москве, перешли в православие, были удостоены официальных милостей и, что еще важнее, снискали доверие власти и становились ее агентами по торговым и дипломатическим делам. Некоторые семьи настолько развили свои торгово-промышленные операции и так близко стали к администрации, что получили некоторое влияние и пользовались общей известностью. Новый Гостиный двор в Китай-городе был их внешним центром; там были их склады; «на этом дворе», как говорил один современник (Кильбургер), «иностранцы держат, так сказать, свою биржу и собрание и их можно там ежедневно встретить». На верхах этого класса капиталистов находился десяток-другой фамилий особо привилегированных и важных. Из них можно назвать, например, Кленков, Марселисов и Виниусов. Эти семьи типичны каждая на свой манер.
Семья Кленков или Клинков (van Klenk) торговала с Москвой много десятилетий, и ее представители живали в Москве подолгу, имели от царей Михаила и Алексея жалованные грамоты на льготный торг, были удостоены звания «гостя». Один из Кленков ездил даже голландским послом в Москву в 1675 г. и был там в этом качестве очень хорошо принят. Но Кленки не оставили для Москвы своей родной Голландии и после длительных операций в Москве все-таки возвращались на родину. Москва для них оставалась только рынком, которым необходимо было пользоваться в интересах голландской торговли и политики. И Кленки делали это с большим искусством.
Более сблизились с Москвой Марселисы. В московском государстве они, вместе с их близкой родней, Бернзли, Келлерманом, Фенцелем и другими, образовали одно крупное гнездо предпринимателей капиталистов. Появились они на Руси еще при начале династии Романовых, прочно обжились здесь и брались за всякого рода дела. Виднейший представитель семьи Марселисов, Петр Марселис был сыном датского комиссара при московском правительстве, родился и воспитывался в Москве; он сам считался, как и его отец, датским комиссаром и иногда исполнял дипломатические поручения, но в то же время его главным делом были железные заводы в Тульских и Калужских местах, а также и в Поморье. Сыновья Петра Марселиса, Петр и Леонтий, и внук Христиан, продолжали развивать предприятия своего родоначальника, являлись так же, как и он, агентами правительства, исполняя разнообразные его поручения и, между прочим, в течение нескольких лет (1668–1675) держали вновь образованную почту между Москвой и западными границами. Уменье Марселисов соединять правительственную службу с торговой деятельностью послужило к их обогащению, так как связи их с правительственными сферами облегчали им получение всяких льгот и концессий. Биограф Марселисов, проследив их судьбу на московской почве, говорит о них: «Это – эксплуататоры, умевшие втереться в доверие правительства и приобрести себе выгодные права; в то же время это – люди энергичные, умевшие широко ставить задуманные ими предприятия, значение их в истории русской торговли и промышленности той эпохи очень велико: они были представителями капитала в тогдашнем русском обществе, жившем еще в сфере натурального хозяйства; они наживались на счет этого общества»…
Лучшую характеристику заслужили своим отношением к Москве Виниусы. Первый из них, Андрей Виниус, прибыл на Русь из Голландии около 1630 года, занялся хлебной скупкой и умел угодить московскому правительству тем, что купил казенные хлебные запасы «большой прямой ценой, без хитрости и без корысти». В 1631 году он уже имел жалованную грамоту на право свободного торга, а через два года добыл себе исключительное право на безоброчное производство железного промысла в Тульских местах. Широкий размах предприятий Виниуса создавал для него иногда финансовые затруднения и заставлял его искать компаньонов (в лице Марселисов, Тилемана Акемы и др.); но в общемблагосостояние Виниуса росло и он пользовался громкой известностью в деловом мире и доверием властей. Иноземцы находили, что он преданбыл русским больше, чем своим землякам, и, по-видимому, это было верно. Виниус перешел в православную веру, исполнял всякие поручения московского правительства дома и за границей и гордился своим титулом, который в полной форме произносился так: «его царского величества Российского государства комиссар и московский гость Андрей Денисов сын Виниус». Сын его Андрей Андреевич был еще заметнее отца: он получил широкую известность, как один из сотрудников Петра Великого. В нем правительственный чиновник закрывал собой купца и промышленника. Православный по вере, обруселый и рано взятый на службу, он вначале был «гостиной сотни торговым человеком», затем – переводчиком в посольском приказе, затем – московским дворянином и дьяком. Как переводчик, он не только «толмачил» при посольствах, но занимался литературными переводами, писал проекты (об учреждении флота), ездил с дипломатическими поручениями за границу. Впоследствии он перешел на административное поприще – управлял Аптекарским приказом и с 1675 года заведовал (после Марселиса) почтовым делом. Ко времени Петра Великого он совершенно сросся с русской административной средой и для Петра явился ценнейшим сотрудником, ничем не отличным от прочих «птенцов гнезда Петрова». В 1703 году Виниус лишился доверия и милостей Петра и под влиянием опалы в 1706 г. убежал было за границу, однако не выдержал «отлучения» и добровольно возвратился на русскую службу, на которой и умер в 1717 году.