Речка звалась Летось

Вот так вот на Янку Купалу Маша наша и понесла. Даже, слышала я, уж не помню откуда, слово ей Косматый сказал: «Нож возьми». Что это значит, не знаю, мил человек. Но отметил он ее навек, стало быть. И плод ее, Таньку, отметил: оттого Первая Красавица. Хозяинова дочка! Не видно рази? А с Хозяиной дочкой спать, милок, это как с огнем в стогу играться: не заметишь, как угоришь. Ты рази не видишь: Танька-то вся приворотным зельем сочится, из каждой дырки капает! Так что ежели ты ее в места эти целовал, сок ее пил – а куда же ты делся, милок, от бабы такой! – то зелья ентого нахлебался выше крыши. Не будет тебе без нее жизни!

Иногда я пытался вмешаться:

– Ну, такое-то зелье, оно у каждой бабы есть.

– Не скажи. У которой сок-то водица, у которой вино хмельное, а у которой и зелье приворотное. Да ты не бойся, – взглянув на меня поощрительно и совершенно изменив тон, вдруг сказала Марфа. – Мы тут с бабами судачили-судачили, и решили: признал он тебя! Вот ведьма Наташка Таньку потому тебе и сватает, нипочем ей, что замужняя и с дитем. Ох, ведьмина порода! Эта-то еще ладно сделана, оно сразу и не признаешь, а сеструха ее – чисто кошка черная желтоглазая, бабьим туловом чуть прикрытая, тьфу ты, тьфу. Приглядись, за ней же хвост волочится.

Я инстинктивно осмотрелся, стараясь увидеть Анжелу, ее нигде не было.

– И не ищи, – заметив мой взгляд, сказала старуха, – она дружка твоего до утра не отпустит. Живым он из-за Летоси не вернется: только под венец. Вот и гутарим мы: потому Наташка-ведьма сама за тебя выйти-то и не пыталась, что признал он тебя, за другую выдать велит.

– Да кто он? Как признал?

– За зятя Косматый признал. Он дочку свою любому-то не отдает: огненная нужна порода. Ежели кто на дочке его женится без тятькиного благословления – беда! Иссушит, и силы мужской лишит, и с воли-разума сведет! Вот как Кольку. Танька-то наша красивая, спору нет, а никто не брал. Почему? Да Хозяина все боятся. Только этому дурню все нипочем, жалко его: сгорел ни за грош…

А ежели, наоборот, признает зятя Хозяин, благословление даст – радуйся! И то, чего не ожидаешь и в самых смелых мечтах не надеешься – сбудется! Дочку только его не обижай. И ведьме Наташке ты тоже не противься. Ох, как мы ее с бабками-то забоялись опосля сегодняшнего… Так смачно миру прямо в харю плюнула, а тот лишь утерся. Маруська Кривая…

Здесь я перебил ее, беря Наташу под защиту. Лучше бы я этого не делал:

– Разве одна Наташа плюнула-то? Тамара тоже очень помогла.

– Тамара, говоришь? – Марфа, хотя и так говорила тихо, только для меня, боязливо оглянулась по сторонам и зашептала с нескрываемой ненавистью:

– У, Иудино племя… Миром, почитай, уже шестьдесят лет как вертят, и слова поперек никто сказать не смей. Ишо дед ее с комбедом ходил да с продотрядами – кто не мил, тех подчистую выгребали. А потом мамаша, учителка по немецкому была, на всех доносы писала, скольких в Сибири сгноила. Как немцы пришли – она им на всех доносила, да все под них еще и подстилалась, паскуда. Наши возвернулись, мы, дураки, обрадовались было: пришел, змея подколодная, и твой час расплаты. Да куды там: у нее справка секретная, что никакая не доносчица, полицейская помощница да сука немецкая, а специальный агент НКВД: оставлена на оккупированной территории с особым заданием… Мы и утерлись опять. А сейчас дочка ее, Тамарка, чует нутром, что ведьма в силу входит, так сразу ластится, мягко стелет. Но самой ей этого всего бы не удумать – Наташка подучила, вон как долго шептались.

Да, не ожидаешь в нашей глуши таких страстей. Ты бурь застывших не буди…

Марфа вернулась к любимой теме:

– Так о чем это я? А вот: Маруська Кривая-то наша хоть была, баба неграмотная, а эта – другая. На самой Москве сидеть хочет – и будет сидеть!

– Выше Москвы, – пробормотал вдруг я, не удержался.

– Выше? Куда уж выше?

– Да мир-то велик…

– Угу, – задумчиво пробормотала Марфа, – пускай так. Лады: выше Москвы сидеть хочет – и будет сидеть! Однако ж тебя Наташка-ведьма в мужья не зовет: Хозяин не разрешил! Дочку свою он за тебя выдает, во как. Не противься. Оно уже и ведьме-то противиться – ох, тяжко… даже Танька, Косматого дочка, не решается. А Хозяину самому…

Я опять попытался вмешаться:

– А как понять, что признал? Может, он и меня с разума сведет, если с доченькой его шуры-муры всякие?

– Как понять, говоришь? – Марфа посмотрела на меня с хитрой улыбкой. – Или и впрямь не знаешь? Ладно, слушай. Мы тут тоже посудачили, старухи-то: как, мол, Кольку не признал, если дочь у них? Со свадьбы аккурат и понесла красавица наша. А потом глядим: Маруся-погорелица хитро так смотрит: «Вы, бабы, и в самом деле из ума выжили? Рази Наташка ее маленькая – мужнина дочь? Не ихней она породы, не Козловых! Не будет ведьма три года ждать назад долга своего, молча да покорно, она его тут же назад затребует. В сей же день! Искать папашу сейчас за Летосью надо», – Марфа смотрела мне прямо в глаза, говоря это, а я не мог не вздрогнуть и как-то весь целиком не напрячься.

Собеседница довольно улыбнулась:

– Да не знаем, не знаем мы ничего, бабки старые, из ума выжившие, не слухай. Но это-то примета самая верная: от кого Хозяин дочке родить даст, того признал. А муж не муж, ему это по фигу. Он причитаний да пустых обещаний подвенечных не признает, не слухает. И правил наших мирских не уважает и знать не хочет.

Такой вот неожиданный был разговор.

После него я почти сразу ушел. Я и так собирался это сделать – все главное уже произошло, чего ждать, – а тут еще ускорился, явственно ощущая отнюдь не дружелюбные взгляды части аудитории. Особенно, пожалуй, группа мрачных парней (кто такие? Колины друзья-отморозки, как Таня говорит? Откуда взялись, кто приглашал?) выделялась. Нельзя было не вздрогнуть, услышав их частушку:

 
Чтой-то больно ты говнистый
Да валяешь ванечку.
Не пришлось бы тебе, сука,
Поработать Танечкой.
 

Продолжая линию с Владимиром Семеновичем: «и припадочный малый, придурок и вор, мне тайком из-под скатерти нож показал». Не факт, впрочем, что они что-либо реальное затевали, очень может быть, что всего лишь попросту от излишнего восторга-энтузиазма демонстрировали urbi et orbi свою только что упомянутую триединую сущность. Однако, если пословица «береженого Бог бережет» и приложима к каким случаям, то как раз к таким. Связываться с этой – сильно ослабленной пьянкой, конечно, но немалой и, очевидно, без тормозов, зоной воспитанной группой – ох, не здешняя была в их частушках терминология – абсолютно не стоило.

А чтобы себя похвалить, можно и так сказать: как учат нас все гуру восточных единоборств, а я немало брал у них уроков, – схватка предотвращенная есть схватка выигранная. Короче говоря, я незаметно простился с Виталиком и Наташей («Не разочаровался?» – ехидно спросила она. «Нисколько», – ответил я; они тоже вот-вот собирались уходить), взял свой рюкзачок с палаткой, ковриком и спальником (а я с самого начала полагал сегодня лечь спать на природе, квартирку опять страждущим до утра уступил) и ушел.

Настроение было поэтическое. Перед уходом я в уме сложил ответ ребятам:

 
Да, я парень гонористый,
Не свалял я ванечку.
Так, как я, вам и не снилось
Поработать с Танечкой.
 

Публичное исполнение его не предусматривалось. Я ушел далеко, за несколько километров от клуба, вдоль Летоси вниз по течению. Шел я берегом реки, и поначалу все за ней гудело стонами, всхлипами, воплями… иногда и криками, и слезными просьбами.

Поднял мокрые женские трусы, упавшие, надо думать, с куста на том берегу и сюда течением прибитые. Как узнать, чьи? Новенькие, сексапильные, видимо, специально под Летось купленные. Большого размера. Настроение не проходило:

 
Лето́сь, Лето́сь,
знаешь небось,
где чей подарок…
 

Поигравшись со строчкой к трусам трусы и не удовлетворившись результатом, закончил:

 
К тряпью тряпье:
Мое, твое —
И вот и красив он, и ярок.
 

По мере того, как я уходил от клуба, все затихало. Впрочем, и по времени период бури и натиска уже угасал, передавая эстафету тихому радостному бытию с костром и гитарой, ее далекие трели уже доносились. Разумеется, бытие это, как неугаснувший совсем костер, будет все время прерываться новыми всполохами любви, но уже другой – неспешной…

До того момента, как осознал, что пора располагаться на ночлег, я шел берегом реки не менее часа. Подходящее место скоро подвернулось: неожиданно заболотился, а точнее, превратился в грязный луг, наш левый берег, тогда как правый, наоборот, украсился отмелью, маленьким пляжиком и симпатичным лесочком. Если учесть, что до этого места и после него, напротив, правый берег был густо покрыт какими-то колючими кустами и прочим неудобьем, это было как раз то, что надо. Конечно, по грязному лугу надо было перейти, закатав штаны, Летось надо было переплыть, гребя одной рукой, а в другой держа над водой рюкзак с вещами, но все это было делом техники. Зато совершенно ясно было, что сюда абсолютно невозможно подобраться незаметно. Не то чтобы я так уж серьезно верил в какую опасность, но ведь любое дело, раз взялся, надо делать хорошо, так? Да и кому из нас не хотелось иногда поиграть в Чингачгука Большого Змея…

В лесочке я отлично устроился. Было так тепло, что ставить палатку не имело смысла, я использовал ее просто как дополнительную подстилку под пенопластовый коврик. И здесь, глядя на часто падающие звезды – Персеиды! – я, наконец, смог начать спокойно обдумывать события дня сегодняшнего и заодно вспоминать рассказы моей бабули о Летоси. О Тане я пока не думал.

Я знал, конечно, о дочке, о Наташе, но искренне не знал о сыне, о Виталике. Наташеньку я даже видел несколько раз, встречая Таню – и вместе с Колей, и одну. Мы ни о чем таком не говорили – да и о чем тут скажешь?

– Можно подержать? – помнится, Колю спросил.

– Попробуй. Только как бы не заплакала, – он гордо вытащил дочку из коляски.

Девочка надулась, но плакать не стала: родители-то рядом. Непередаваемое ощущение было держать ее в руках. А Виталик… Я искренне забыл об этой своей ночи с Галей; забыл, как о ночи именно с ней – для меня это было лишь продолжением короткого мига обладания Танечкой. А так – Колина родня была от меня очень далека и географически, и социально: новости из этого круга не поступали совсем. Вспомнилось, как Галя, в соответствующий момент, хотела освободиться, говоря, что ей надо в ванную, что время неподходящее… но я удержал ее, я не мог себе позволить ее отпустить, и она, не слишком сильно сопротивляясь, смирилась.

На тоненькой ниточке болтается наша жизнь.

Кто и за какие несуществующие заслуги сделал мне такой щедрый подарок – двоих детей, – не потребовав ничего взамен и не связав абсолютно никакими обязательствами? Глупый, конечно, вопрос: ясно, что Господь – или судьба, если хотите, – это кто угодно, но только не расчетливый и педантичный бухгалтер, сверяющий меру содеянного тобой добра и зла по ведомостям и воздающий соответственно. А вот кто Он? Если какую профессию на Земле и напоминает Отец наш небесный, то это, я думаю, азартный крупье, главный интерес которого – раскрутить клиента сыграть по максимальной ставке и посмотреть, что будет. Наташин поступок, невиданное по дерзости нарушение сразу двух сакральных здесь традиций: об использовании невесты и об использовании Первой Красавицы – надо думать, наверху был замечен. Моя роль – второго плана, конечно, ведомый, – но ведь именно сюда падал максимальный риск (я как-то его тогда толком не осознал, правда), тоже заслуживала быть отмеченной – и со мной расплатились сразу, на месте. А с Наташей – и серьезнее – начинают расплачиваться сейчас. Впрочем, так ли? Такое ощущение, что мир давно уже под нее вертится: смело и без колебаний решает девушка, кому от кого рожать, и все прогибаются – и не сосчитать, скольких подруг уже пристроила, а сколько новых жизней вытолкнула в свет… Это тебе не замусоленные стодолларовые купюры, гораздо азартнее. Сейчас вот за тебя решит. Уже решила, ясно ведь все, чего темнить. Остается лишь себя убедить, что это не она за меня решила, а ты сам решил, а Наташа лишь, по настоящей дружбе, только помогает. Нетрудно. Не нужна здесь никакая точность самоотчета.

А Таня… Если признана она соучастницей, пусть пассивной, то достанется и ей серебряный динарий или по крайней мере медный грошик, а если числится она безвинной жертвой, то не получит Танечка ни-че-го.

Интересный это обряд – прощание с невестой: уникальный или нет? Надо бы поискать у этнографов, каковы тут сакральные смыслы да вытесняемые мотивы? С ходу ничего на ум не приходит. Бабуля же моя весь этот обычай трактовала во вполне материалистически-марксистском смысле:

– Вот если совсем замухрышка замуж выходит – еле пристроили за дурня какого-то, ей найти хоть одного женишка-то, на замену, надо. А кого найдешь? Кто согласится, что о такой мечтал-вожделел? Ну дак тогда даже платить приходилось. Всегда парень отыщется, который за деньги хоть козу невестой признает. Для блезиру пройдутся пару раз по деревне, вот тебе и женишок: назначай ему замену! Тоже, ясно дело, замухрышку какую.

А если, наоборот, красивую да богатую замуж берут, у которой женихов-воздыхателей прорва, тут торг шел сурьезный, прямо большой политик. Она этих воздыхателей вызывает, а за себя им вот как назначает: ежели богатому, то девку победнее, без приданого: вдруг в душу парню западет-то? Вот мир одну из немощных своих да и пристроил. А бедному да красивому, парню видному, что все девки сохнут, – этому богатую да неказистую: веселись, дивчина! И на твоей улице праздник! Ну, такие-то пары обычно слаживались: любовь любовью, а хозяйство хозяйством, на страстях да охах пахать не будешь.

Здесь был вот какой момент, который бабуля не могла сформулировать так явственно, но с моим анализом вполне согласилась. Женихов своих невеста указывала сама, от себя, и, как всякая частная инициатива, она нуждалась в согласии сторон: торг здесь уместен. А вот невест на замену, пусть и по рекомендации выходящей замуж, выдавал как бы мир. И здесь торг абсолютно неуместен: против мира не попрешь и с ним не поторгуешься. Теоретически мир мог затребываемую замену и не выдать, если слишком уж не по себе берет, но такого, говорила моя бабуля, никогда не бывало.

Вот и сегодня не прошло… А меня, да, перед самой свадьбой Наташа спросила, заручилась согласием:

– Я тебя вызову сегодня. Не будешь спорить, что основания есть?

– Нет, конечно. Как спорить с очевидным? А кого…

– Увидишь. Не разочаруешься.

Дальше из бесед с бабулей:

– А если псевдоневеста за Летосью залетит?

Мне очень нравилась эта конструкция «залететь за Летосью», но у нас так не говорили раньше, бабка не поняла, переспросила.

– Забеременеет если, что тогда?

– Дак хорошо. Если девка беременеет и родит, то в порядке все у нее: бери, не бойся, неплодный пустоцвет не получишь. А детей таких родителям отписывали; то есть если девка и парень те поженятся, то им, ясное дело: привенчают. А коль нет, то девкиным мамке с папкой. Правда, если отец-то из богатых, а мамка из бедных, то иной раз и парня семью могли заставить: ваш приплод, принимайте. Принимали. А вот ежели баба замужняя бесплодна, так ее от этого за Летосью часто лечили, – бабка усмехнулась, – там доктора по этой части были знатные. Оттуда девкой-то никто не возвращался. Бывает, пигалица какая неразумная, чуть гнездышко оперяться стало, реку-то сдуру переедет, а там испужается, хочет назад: отпусти, мол, не надо, ошиблась я, Христом-богом прошу… да кто ж отпустит? А сильно орать будешь, на подмогу позовут.

– Что, вдвоем будут?

– Могут и вдвоем. Но чаще тут бабки помогали. Им за это тоже потом х… полагался. Вот ты меня давеча спрашивал, до какого возрасту старухи-то за Летось бегали, не хотела говорить. Сейчас скажу: а иногда и до семидесяти лет! Разденется догола и ходит, мир пугает: вдруг клюнет кто? И клевали порой, особливо если она выследит да и возле парочки какой соблазнительной пристроится: стоит жердина, издалека видно: кто заметит, бывает, не удержится, подойдет поближе-то поглазеть. Тут и старуха кстати: с ней-то кино лучше пойдет.

А еще вот какой случай был. Перед самой войной была у нас такая, Дуся, Евдокия, худюща, кожа да кости, и страшна. Старая дева – не девица, конечно, но замужем никогда не была, детей не рожала. И волос у нее на голове почти что не было – вылезли почему-то. Так она поспорила: пойду, говорит, за Летось, так к моему кусту еще и очередь выстроится. Ну мы ее на смех. И что думаешь? У нас тогда Дом культуры как раз строили, художник расписывал. Так она с этим художником сговорилася: он ее за Летосью подчистую обрил, все места, и краской какой-то светящейся расписал…

– Флуоресцентной.

– Во-во, флюрицветной, – скелет на ней нарисовал. Очень правдиво! Разделась, значится, Дунька догола, косу в руку взяла, и давай по кострам. Поначалу, как увидят, в ужас все, да разбегаться: сама Смерть пришла! Ну, в лучшем случае покойница с Сопливого кладбища восстала: Господи, спаси нас, грешных, и помилуй! А потом смекнули, что Дунька это, так действительно к кусту ее очередь стояла: кому же не хочется самой Смерти отведать…

Но прогневили-таки Господа. Все, все, кто тогда у куста ее был, все головы-то на войне сложили, как один. Стали Дуньку корить, так в Летоси утопилась: не искушай, – и бабушка расплакалась, мы долго сидели молча, я гладил ее по голове. Угадывалось, что и дед мой в той очереди стоял, и что бабушка Тоня была среди тех, кто корил…

Я вспомнил то самое заброшенное Череповское кладбище. Уверяю вас, какими бы вы ни были несуеверными, дрожь бы вас там на закате все же проняла. Покосившиеся кресты и оплывшие могилы, стоящие по краям сухие мертвые деревья (обгорели в войну, шальной снаряд попал), плюс несколько недосгоревших, отжившихся, высоких сосен. На них к вечеру устраивалось на ночлег, с жутким карканьем, воронье. А еще в самом центре кладбища, на высоком шесте, висела изъеденная временем деревянная скульптура святого Симплициана (каким ветром забросило этого католического святого в наши православные края?), в просторечии нежно именуемого Соплюской, оттого и кладбище порой звалось Сопливым, – и скрипела на ветру. Вот дожидаешься ты заката (обязательная часть инициации подростка у нас в поселке), как порыв ветра повернет Соплюську, громкий звук потревожит воронье, и то недовольно закаркает. Страх до нутра пробирает… но темноты жди.

А что сказать о Евдокии, наголо повсюду бритой и раскрашенной сухими бесплотными костями? В традиционных представлениях о Смерти, как скелете с косой в черном плаще, явно не хватает одной детали… Вот примерно как рассказывали те, кто заслужил:

Когда смелому и отчаянному парню, истинному герою, вдруг, вопреки всему, удается вырваться из объятий Смерти как жертве, Смерть заключает его в объятия как женщина. Она демонстративно отставляет в сторону косу и распахивает черный плащ. Под ним не только скелет: к тазовой кости непонятным образом прикреплено (вариант: прибито ржавыми гвоздями, как голова Орфея к лире) настоящее женское влагалище, выполненное по самому необходимому минимуму, ничего лишнего. Мы опустим леденящие кровь подробности, у кого и как она его берет. Смерть не назвать пылкой и отзывчивой любовницей, но она, как всякая женщина, податливо прогибается под своим партнером и для него, крепко обнимает возлюбленного костями рук и нежно гладит по спине костями ладоней и пальцев; она отвечает на поцелуи и целует любовника сама: какие хорошие, без малейшего изъяна, все тридцать два белых зуба торчат из ее челюстей! Она удивительно гибкая для своего возраста – которого, впрочем, у нее нет – и вполне в состоянии положить тебе на плечи свои ossis femoris^[2] вместе с большими и малыми берцовыми и всеми остальными косточками вослед… Иногда Смерть может даже притворно стонать, изображая оргазм.

Влагалище ее бездонно, и все, что попадает туда, тут же исчезает в иных измерениях. Мы не знаем смысла этого акта, он нам недоступен, но всему инфернальному миру это действо чрезвычайно важно.

Потом Смерть встает, отстраняется от любовника, запахивает свой черный плащ, берет в руки косу и прощается с героем:

– Никогда больше не заключай меня в объятия, и я тебя не обниму. Прощай, – после чего исчезает.

«Видеть тебе ее нельзя, в лучшем случае ослепнешь». Общеиндоевропейский мотив. Ярче всего историей с Семелой, чьей-то царской дочерью, иллюстрируется. Хитроумная и ревнивая Юнона-Гера подучила соперницу попросить любовника предстать перед ней во всем блеске своей славы. Ох, не доводит тщеславие до добра: отзывчивый Юпитер-Зевс согласился на просьбу возлюбленной и в мгновение ока ее испепелил.

А как удобно! Поначалу никчемный служка, «немой», его и узнать можно, этому все без толку. А главному, стало быть, секс со связанной женщиной – да это же из набора фантазмов любого мужчины, уже хорошо. А если при этом ты еще и в образе Сатаны, и женщина верит, хоть отчасти, что ты Сатана и есть, – здесь зашкаливает. Мать-природа столько адреналина, тестостерона, эстрона-эстрадиола гонит, что и в самом деле Хозяином себя почувствуешь; и овчинный тулуп надевать не надо, и серу жечь! Наверное, поручала это дело Маруська кривая самым лучшим своим мужикам-клиентам, чем-то ей обязанным да неболтливым. Ну и, как говорят англичане, for a good measure^[3], пусть еще и служка потешится – и балбесу приятно, и вероятность беременности увеличивается. А ты, баба, терпи: за тем пришла.

Потом, опять же под аккомпанемент часто падающих звезд, я стал думать о русалках. Пришла в голову мысль, что это самое место, где нахожусь, как раз и есть самое подходящее для русалочьих игр, по тем же соображениям, что и для моего убежища: по правому берегу очень трудно и долго добираться, а с левого, далеко просматриваемого и болотистого, здесь ни быстро, ни незаметно не подойдешь. Вот тут-то на лужок и вылезти – правый берег очень красив: порос ярко светящимся, даже при лунном свете, бересклетом, высокая мягкая травка – и ни одной былиночки полыни, этого русалочьего оберега! Чистый уютный лесок совсем рядом: хвосты в воду, сиди на бережку, любуйся природой да волосы расчесывай гребешком из рыбьих костей.

Я не понял и не заметил, как и когда рядом со мной очутилась русалка. Она полулежала в двух шагах, бесстыдно раздвинув хвосты:

– Видишь, вполне функциональна. Попробуй меня, не бойся. Да, ты нашел то самое место.

Волосы зеленоватые длинные, распущенные, тело бело-мраморное. Пахнет не тиной, а очень приятно – как Танечка. Лицом ни на кого не похожа.

– Ты… кто? Как тебя зовут?

– Русалка. А как зовут – какая разница? Называй Русланой.

– Так она же умерла…

– Что, у нее одной такое имя, что ли?

– А ты ее знала?

– Мы все друг друга знаем.

– Как же так? Тебя ведь нет?

– Почему нет? Вот я. Зря не веришь. Ты же знаешь, в средние века целые деревни считали, что они волки-оборотни: ликантропия. И соседи их так считали. А значит, так оно и было. Называй это по-научному гипнозом, если хочешь. Вот если бы ты в ту деревню попал, тоже волков бы увидел. И волчиц: эти-то точно функциональны, мог бы попользоваться.

– А волчица… не разорвет?

Пожала плечами:

– Кто знает… Но вообще-то пригожий парень каждой твари мил. Почему не попробовать? Не надо, как тот трусливый царь Кусман, с кровати падать: что досталось, тем и пользуйся! Может, понравится еще. Думаю, по твоим талантам, ты и с волчицей еще пообщаешься. А пока я за нее: попробуй, Сергей, не бойся, – она приблизилась, мы начали целоваться… Вкус Танечки.

Но я все же боялся и продолжал спрашивать, не переходя за черту:

– А сколько вас?

– Какая разница? Есть мы. Русалки живы до тех пор, пока найдется хотя бы одна, которая верит, что может в нее обернуться. При полной луне, на Летоси, ночью. Помнишь, Наташа тебя на пляж звала?

– Конечно.

– Это она хотела тебе в образе русалки показаться. Но не решилась, побоялась, что испугаешься, не примешь такого. Ты все еще думал, почему она с тобой не хочет… сблизиться, не верил, что есть кто более достойный.

– Ну это я так…

– Да нет, правильно все. Это в образе человека и в самом деле нет. А в образе русалки?

– А кто… А с кем… Кого вы любите? Кто вас любит?

– Все тебе скажи. Сейчас вот я тебя люблю, и ты меня любишь, мало разве, – она, наконец, успешно подвернулась под меня – теплая, не холодная, страстная и трепетная одновременно, и… не знаю, как у вас, а мои редкие эротические сновидения обрываются всегда в этот самый момент. Ну, чуть позже…

Было уже светло, солнце вот-вот взойдет. Кроме пения птиц, полная тишина. Хорошо-то как кругом! Сейчас, при свете дня, я заметил тут еще одну особенность: на лужку и в лесочке много было здешнего, северного, мягкого низкорослого можжевельника: яленца по-нашему. Удивительно, в этом месте: как у нас говорили, яленец там вырастает, где Богородица ступит. Здесь, на проклятом правом берегу?

Уходя домой в поселок – а я пошел по правому берегу, это на полдня ходу, – я уже твердо знал, что завтра утром я попрошу Танечку выйти за меня замуж. Я не буду таким дураком, чтобы, унижая ее и себя, глупо сказать: согласен, мол, на твое предложение; нет, я сам попрошу ее, как будто бы чисто от себя и с нуля – как бы даже предполагая возможный отказ, осознавая, что не просят об этом замужнюю женщину, и извиняясь за наглость. Но она согласится. Лучшей я действительно нигде не найду.

Таню с дочкой я встречал поздним вечером на Белорусском вокзале в конце сентября, через месяц после Наташиной свадьбы. Они приехали дневным поездом всего с двумя чемоданами, как бы временно, чтобы попробовать. Таня воспользовалась имевшимся тогда правом сидеть с ребенком, с сохранением стажа, до трех лет – хотя уже и вышла было на работу, но обратно в отпуск вернулась – не выписываясь и не увольняясь. Она не хотела пока никаких формальных вещей:

– Не будем ничего загадывать. Просто попробуем жить вместе, посмотрим. Не получится – я уеду обратно, и забудем.

Соответственно, они с мужем не подавали пока на развод, хотя Коля, как Таня и говорила, ее отпустил без скандала (а другие заранее и посвящены-то не были, для всех остальных ее отъезд был сюрпризом):

– Мы с ним договорились, что он тоже новую жизнь начать попробует. Если сложится у одного из нас хотя бы, разведемся сразу. А нет, так и не к спеху.

Короче говоря, она максимально старалась ничем меня не стеснять и не обязывать. Условие (поставленное еще при той самой встрече в скверике сразу после Наташиной свадьбы) было единственным, но жестким: никому и ни при каких обстоятельствах не говорить, что Наташа – моя дочь:

– Иначе жизнь моя станет невыносимой. А так я всегда могу вернуться. Не к мужу, конечно, но могу. Знают только трое: ты, я и Наташа. Ну да эта-то – могила, никогда никому не скажет.

Все тут было понятно и возражений не вызывало. «Посмотреть», однако, надолго не удалось, так как в декабре Танечка была уже беременной. И разводиться стало к спеху, хотя бы из-за формальных проблем с отцовством. Бюрократическая улита ехала, однако, не быстро, и собственную свадьбу мы смогли организовать лишь в начале апреля. Она была совмещена со свадьбой Анжелы и Юры. У тех были свои проблемы: сначала Анжела ждала наступления совершеннолетия, чтобы заявление подать, а потом выяснилось, что у Юрика закончилась временная прописка. Так что на своей свадьбе Анжела была уже практически на сносях. Как, кстати, в это же время и Наташа – но не здесь, в Калифорнии.

К двум беременным невестам прилагались две беременные свидетельницы – обе из тех самых Наташиных подруг, что были ранее посланы на помощь растерявшимся тройчанам-троянцам. (Здесь еще и игра слов: наше Подмосковье называлось Троицк). Наша маленькая Наташенька тоже была одета, как невеста – в праздничное длинное белое платьице. Она здорово рассмешила гостей «детским» замечанием:

– Мама, почему вы все такие переменные… поперемененные, а я нет, я ведь тоже невеста?

– Беременные, – поправила Анжела. – Потому что мы детей любим. А ты сама ребенок еще. Будешь и ты беременной, не волнуйся – лет через пятнадцать-двадцать.

Свадьба проходила у нас в Подмосковье. Гостей мало, лишь самая близкая родня и друзья. Были мобилизованы все квартирные возможности, но все равно тесно и неуютно: например, у нас, в снимаемой однокомнатной квартирке, на три дня поселились Танины родители да плюс нас трое. Хорошо хоть моя мама нашла возможность остановиться у своей университетской подруги. С Таней мама смирилась, как только узнала о ее беременности: хорошо ли, плохо ли, но ссориться с матерью будущего внука или внучки она не собиралась. Ну а Танины родители одобряли перемену ее судьбы (мачеха, правда, слегка фыркала, но больше для проформы). Папаша, не знаю, лукавил или нет, так сказал:

– Знаешь, когда ты тогда ко мне за ключами от жигуля пришел, я подумал, как сейчас помню – вот за кого Таньку бы выдать. В воду, стало быть, глядел.

Отношения с мамой (мачехой) у Тани были сложными, но терпимыми, без скандалов. Ясно было, однако, что ввиду всех этих обстоятельств мой тесть и теща задерживаться у нас не собираются и уедут сразу после свадьбы.

О «почти студенческой» свадьбе этой (отличало от настоящей студенческой лишь обильное присутствие малых детей: «Что это у вас здесь дети прямо так и… кишат», – сказала Танина мачеха – ну и словечко нашла!) и рассказывать-то не стоило бы, если бы не беседа моя с Анжелиной и Наташиной мамой, Марией Петровной, я ее просто Маша называл, хоть тогда и на «вы». Это была еще нестарая и весьма привлекательная женщина; чувствовалось, что отношения ее с мужем переживают трудный период и хотелось выговориться. Меня она сочла для этого самым подходящим собеседником и, когда я вышел с ней «покурить» (я не курил, но традиция выходить с курящими на перекур у меня как-то давно укоренилась), вот что рассказала (надо сказать, она была еще и несколько, очевидно больше своей собственной обычной меры, пьяна):

– Ну что, Наташке моей надо спасибо сказать? Это ведь она и тебя с Таней, и Анжелку с Юрой на Летоси свела…

– И не только нас. Тут, считайте, все беременные или с малыми детьми – ее заслуга. Как Наташе задумается, так и будет. Мир прямо сам тут же и расступается.

– Ведьма, хочешь сказать?

– Вы говорите, – улыбнулся я.

Она помолчала.

– Когда Таня с дочкой к тебе убежала, я ее спросила: «Знала, что так будет?» «Догадывалась», – говорит, ну, я: «И как тебе Николая не жалко?» – так она обиделась: «Мне не жалко? Да если кто его пожалел, так это как раз я и есть. Видно же, что не по себе ношу взял, падает при ходьбе, уже согнулся под тяжестью так, что дальше некуда, рухнет вот-вот окончательно, а бросить не может: и стыдно, и дочка мешает. Вот я и помогла: увидишь, отживется еще. А потом, ты вспомни, как я его на свадьбе возвысила, даже Сережу не пожалела, за его счет, ну да ладно, не было ни его, ни Тани, простится. Традицию, что вначале муж должен замужнюю-то за Летось отвезти – это же я придумала, не было ее никогда». «Да их никогда и не вызывали», – говорю. «Выясняла специально. Помнят один случай. В двадцатые еще. Так никто уже и не смог сказать, вышла ли в тот раз невеста назначенная, а все знают, что передралась тогда вся деревня, чуть не до смертоубийства. Ну да правило о долге есть? Есть. Пусть работает, если на благо. Только осторожно надо. Таньке вообще очень трудно было пару найти – ох, и редок тот парень, кто такую вытянет. Ну да в Сергея верю – этот сможет».