Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

В своем мнении М. М. Блиев еще более утверждается, когда приводит отрывок письма М. С. Воронцова к военному министру, отправленного после гибели Хаджи-Мурата от рук карабахских и нухинских милиционеров. Наместник обещал военному министру А. И. Чернышеву представить список лиц, «заслуживших награду за отличное поведение в этом важном деле»^[516].

В своей претензии в адрес наместника М. М. Блиев, между тем, опирается на собственную трактовку происшедшего, выявляя свое нерасположение к этому историческому персонажу. Для предъявления столь серьезных обвинений неопровержимых фактов нет. Как кажется странным то, что упомянутые ранее письма не приводятся полностью, а раздерганы на цитаты, вырванные из контекста.

Понимая и чувствуя это, М. М. Блиев оговаривается, что «стоит воздержаться от категорических выводов; слишком много еще неизвестного, в том числе относительно переписки Воронцова по поводу Хаджи-Мурата»^[517].

Но тут же, не имея сил побороть неприязнь к Воронцову и отказаться от собственной гипотезы, прибегает к мнению давнего недоброжелателя Воронцова генерала Г. И. Филипсона, считавшего, что тот «если <…> не был генералом иезуитского ордена, то мог бы быть им»^[518], намекая на скрытые качества наместника.

Предположения не могут быть доказательством, а неприкрытая неприязнь к М. С. Воронцову только усугубляет дело и уводит далеко от истины, а потому М. М. Блиев в своих выводах, в данном случае, не всегда объективен.

В то же время, надо признать, российской стороной использовались методы идейной и моральной дискредитации того же имама Шамиля. Ярким примером такого рода действий может служить попытка духовной дискредитации имама руками лиц, принадлежащих к духовному сословию улемов и лиц, сведущих в шариате.

После того как произошел разрыв между Шамилем и Сулейманом-эфенди, одним из ревностных бывших распространителей мюридизма среди адыгов, и состоялось обращение последнего к М. С. Воронцову с просьбой о принятии в покровительство^[519], наместник решил воспользоваться случаем и довести в горы мнение улема об имаме, который «нарушает духовные законы <…> управляет <…> силою светской власти, противной Корану»^[520]. По просьбе наместника Сулейман-эфенди составил записку с перечнем нарушений шариата, допускаемых Шамилем, и передал ее российской стороне^[521].

По желанию М. С. Воронцова эта записка во множестве экземпляров была лазутчиками доставлена в горские общества и там распространена, но «не произвела на горцев ни малейшего впечатления и успеха несмотря на то, что обличения Сулеймана были распространены в самую неблагоприятную для Шамиля пору, а именно – после неудачного его вторжения в Кабарду»^[522].

Эта относительная неудача не остановила попыток наместника продолжать поддерживать всех и вся, кто и что могли бы ослабить идеологическое влияние имама на горскую социальную среду. Именно так он поступил, когда из Чечни поступили сведения о появлении и распространении среди чеченцев мирного мюридизма, проповедовавшегося Кунта Хаджи.

Политическая программа Кунта Хаджи допускала возможность подчинения Чечни имперским властям, а обрядовая сторона его учения сталкивалась с мнением Шамиля о должном в исламе. Шамиль, «нашедши его противными религии, немедленно прекратил сборы зикристов и строго запретил Кунте его проповеди»^[523]. Этот запрет и иные действия имама против Кунта Хаджи толкнули последнего не только на занятие протестной позиции, но начать борьбу с Шамилем.

С точки зрения мусульманского духовенства, истина была на стороне имама, так как обряды учения Зикра противоречили духу религии. Но в данном случае в дело примешивалась еще и личная причина несогласия с зикристами: Шамиль стремился «сохранить во всей чистоте учение газавата, им проповедуемое, с помощью которого он стал в главе народа и при том же он боялся того влияния, которое проповедник Кунта Хаджи всегда имеет на народ»^[524].

Особой формой дипломатических действий была торговая дипломатия, с помощью которой наместник старался развивать и укреплять пророссийскую ориентацию среди горцев. Расширявшиеся торговые связи способствовали тому, что положение и условия жизни рядового узденства вне имамата имели тенденцию к постепенному улучшению, что стало сказываться на росте оппозиции Шамилю.

С российской стороны продолжались и не ослабевали усилия по приобщению населения Северо-Западного Кавказа к торговле и мирному образу жизни. Наместник и власти кордонных линий старались убедить черкесов, что «для собственной своей пользы они должны искать в Русском правительстве то, чего напрасно добивались от чуждых к ним пришельцев народного благоустройства и спокойствия, <…> что, вверяя судьбу свою попечению могущественного и милостивого Монарха, они могут ожидать щедрот Е.В. всего полезного для своего благосостояния»^[525].

Важным аргументом князя Воронцова был здравый смысл и прагматизм, которые он противопоставлял идеологии мюридизма, которая не была всеобщей приверженностью в горах. В качестве мощного аргумента князем Воронцовым при определенных обстоятельствах использовалось обращение к традиции как альтернативе мюридизму. Воронцов увидел, что тезис о религиозном сознании как о ключевом факторе в отношениях сторон преувеличен.

Российскими властями производилась демонстрация веротерпимости и уважительности к исламу на подконтрольных им территориях. Устраивались посещения горцами русских крепостей для демонстрации предлагаемых им перспектив. Так, в 1851 г. Л. М. Серебряков привозил представителей трех сильнейших фамилий среди убыхов – Берзеков, Дзеушей и Дешенов – в Новороссийск и показывал им Азиатскую школу, где «они были приятно поражены почтительностью правительства о воспитании детей горцев, а особенно тем, что дети обучаются мухамеданскому закону»^[526].

М. С. Воронцов не был пионером в использовании дипломатического потенциала в отношениях с горцами Кавказа. И до него естественный ход событий приводил к установлению таковых связей между русскими властями и горцами по различным предметам и направлениям. Но только при князе Воронцове такие связи сделались почти обязательными и приобрели не только систематический характер, но исполняли роль важного невоенного средства, предварительного решения многих военных задач.

К политико-дипломатическим акциям в горской среде М. С. Воронцова подтолкнули: 1) сам характер большинства горцев, легко воспламенявшихся под напором трудно оспориваемых аргументов; 2) агитационно-пропагандистские действия эмиссаров султана, представителей западных официальных и частных кругов, шамилевских агитаторов, засыпавших горские общества всякого рода посланиями, воззваниями, письмами и пророчествами; 3) деятельность предместников, начиная с князя П. Д. Цицианова, который не жалел времени и усилий в данном вопросе.

М. С. Воронцов выступал на дипломатическом поприще как конкурент в борьбе за умы горцев тем силам, которые стремились не допустить русских на Кавказ или препятствовали сближению Кавказа с Россией. М. С. Воронцов всячески стремился внушать доверие при контактах с горцами, объявляя им, что ведет с ними переговоры не только по своей инициативе, но воплощает волю российского государя «всемилостивейшего и всеблагого».

Достижение поставленных задач во многом определялись человеческим фактором, а потому переговорный процесс требовал создания благоприятной атмосферы. В переговорах с горцами важной стороной была тактика аргументирования, которая сообразовалась всякий раз с учетом личностных особенностей партнеров по переговорам. Наместник часто прибегал к персонификации аргументации как наиболее понятной и привычной для горцев.

Наместник никогда не предлагал партнерам по переговорам явно неприемлемых предложений и не отступал от доктринального постулата: «Переговорщик никогда не должен говорить неправду, но не обязан говорить всю правду». Много раз он прибегал к тактике, основанной на другом постулате – больше слушай – меньше говори для того, чтобы не только слушать, но и услышать то, что хотела сказать другая сторона, скованная условностями и разнообразными явными или непроявленными угрозами.

Одним из косвенных результатов Воронцовской дипломатии, когда в горах стала известна процедура решения специфических по обстоятельствам задач, сделалось бегство того же Хаджи-Мурата к русским. Центрами дипломатических переговоров были ближайшие к горам сильные крепости или места нахождения высокого русского начальства. Хаджи-Мурат дал знать в 20-х числах ноября 1851 г. в крепость Воздвиженскую, что готов войти и сдастся, если ему обещают сохранить жизнь^[527].

В свите князя Воронцова во время его передвижений по Кавказу «были чиновники дипломатической канцелярии»^[528]. Дипломатическая канцелярия, как уже ранее подчеркивалось, была «мозгом и центром принятия решений»^[529]. Именно это подразделение было ответственно за осуществление шагов по ведению переговоров администрации наместника или его самого с политическими контрагентами. Там же писались многочисленные депеши в Петербург, содержавшие отчеты о предпринятых шагах и анализ расстановки сил в имамате и иных кавказских обществах, с которыми приходилось иметь дело.

Организация и методы дипломатии, как правило, обусловлены задачами внешней политики. На службу в дипломатическую канцелярию набирали соответственным образом подготовленных людей, которым можно было доверять разнородные тайны.

В свите наместника были люди, которым поручались решения специфических задач, предъявлявших наличие особенных качеств ума и способностей. Одним из таких специалистов был М. Т. Лорис-Меликов.

Хорошо владея русским, грузинским, армянским и турецким языками, этот офицер заведовал лазутчиками и был в качестве капитана над вожатыми, а потому знал все секреты и тайны скрытой дипломатии^[530].

В то же время внешнеполитические действия Кавказского наместника не были только его личной инициативой и часто выступали продолжением политики императора и Министерства иностранных дел.

Это наилучшим образом выявилось летом 1848 г., когда князю Воронцову пришлось решать многопрофильную задачу, связанную с пребыванием в Тифлисе персидского принца Бехмен-мирзы. Наместник консультировался в российском МИДе о необходимости и направленности его действий в отношении представителя шахской фамилии, а также интересовался мнением императора по данному вопросу^[531].

Дело было достаточно щекотливого свойства, так как могло иметь нежелательные для Российской империи последствия на ее южных рубежах, поскольку оказание чрезмерной учтивости одному из персидских принцев могло быть истолковано в Персии и за ее пределами как политическое предпочтение России или, того хуже, как вмешательство в престолонаследственные процессы в соседнем государстве.

М. С. Воронцову было рекомендовано уговорить Бехмен-мирзу не ездить в Петербург, оставаться в Тифлисе на содержании Казначейства, а также приставить к нему приставом одного из находившихся в ведении наместника чиновника, знающего персидский язык^[532].

Важность хороших отношений России с Персией для Кавказа определялась не только политической стороной двусторонних отношений, но и стороной экономической, поскольку российская сторона закупала хлеб в Азербайджане для Кавказской армии.

Если глубже касаться части внешнеполитической, то важнейшим предметом в деятельности наместника оставались дела пограничные с Турцией и Персией. Позиция российской стороны совершенно ясно определялась трактатами, заключенными в Адрионополе и Туркманчае.

Петербург требовал от Кавказского наместника, чтобы в основе его отношений с соседними государствами он исходил из того, что «святость и нерушимость» упомянутых трактатов «составляет основание нашей политики»^[533].

В то же время наместнику вменялось в обязанность наблюдать за тем, чтобы и «со стороны соседственных властей соблюдаемы были неуклонно условия, которые торжественно постановлены между обоюдными правительствами»^[534].

Наместник вынужден был уделять неослабное внимание сохранению и поддержанию на азиатской границе должного спокойствия, для чего, по необходимости, должен поддерживать приличным образом дружеские отношения с главными начальствующими особами в пограничных областях сопредельных государств – Персии и Турции.

Особенно актуальной проблема сохранения спокойствия на границах сделалась в преддверии начала Восточной войны 1853–1856 гг. Благодаря связям в высших сферах руководства Российской империи князю Воронцову стало известно, что Министерству иностранных дел «желательно, чтобы Персия оставалась в дружественном нейтралитете до разрешения нашего конфликта с Турцией миром или войною»^[535].

Персидская сторона в развитии возможного конфликта между Россией и Оттоманской Портой увидела для себя шанс поквитаться с османами за прошлые причиненные ей унижения. Персидскими властями были обозначены их намерения перед русской миссией, «когда объявлено было, что, несмотря на узы исламизма и на покровительство Англии к туркам, правительство шаха присоединится к России, если Россия даст обещание, что при заключении мира с Турциею все земли, какие Персиею будут завоеваны от Турции, останутся за нею»^[536].

24 июня 1853 г. князь Долгорукий сообщал, что «предложения союза, сделанные прежде косвенным образом со стороны Персидского правительства, объявлены ему Садр-азамом прямо и положительно <…> на том основании, что шах, помня как Г.И. держал его некогда на Своих коленах ребенком, а в последствии времени, когда он воцарился, называл его братом и всегда был к нему благосклонен, желает в настоящих обстоятельствах дать доказательства своей признательности и преданности Е.В. и стать с ним заодно»^[537].

В доказательство своей решимости персидская сторона объявила о скором сборе своих войск в Султание, а также распространила запрет на вывоз риса в пограничные турецкие магазины и не позволяла иностранцам переходить за Аракс без особого разрешения из Тавриза.

Для содействия решимости персидского шаха оставаться в рамках дружественных отношений с российской стороной в период назревавшего конфликта России с Турцией наместником, по указанию дипломатического ведомства, были отобраны несколько человек опытных офицеров «для лучшего руководства стратегических движений»^[538], предполагавшихся со стороны персиян.

Наместником были избраны для миссии в Персию генерал Сенковский и два штаб-офицера (пол-к И. А. Бартоломей и пол-к П. К. Услар), которых отправили в Тавриз, где они должны были встретиться с главнокомандующим персидских войск Азиз-ханом. В помощь отправленной миссии был придан статский советник Н. В. Ханыков, известный знанием края и языков «для сближения наших офицеров с персидских и нужных объяснений»^[539].

Князь Долгорукий, со слов российского посланника в Вене барона П. К. Мейендорфа, уведомлял М. С. Воронцова, что партия войны в Константинополе усиливается. По этим сведениям, «дела наши с Турцией кажутся ближе к разрыву, нежели к миролюбивому соглашению»^[540].

В этой связи князю М. С. Воронцову приходилось быть изворотливым, так как «при настоящих политических недоразумениях, из опасения возбудить толки и подозрения турок, нельзя без особенной осторожности собирать сведения»^[541], которые требовались Петербургу для уяснения непосредственной обстановки на границе.

Планы Турции на Кавказе были далеко идущими и решительными. Для того чтобы руководство Порты преодолело все сомнения, немало приложил усилий британский посол в Константинополе Стрэффорд-Каннинг, «который внушал султану, что, отвергая все компромиссные предложения России, он помогает Западу принудить царя к отступлению»^[542].

Турки надеялись, что уникальное стечение благоприятных факторов (почти заключенный наступательный союз с Англией и Францией, неспокойствие в Дагестане и Черкесии, малочисленность русских сил в Закавказье) позволит ей вытеснить Россию из этого региона^[543].

Кроме того, Турция рассчитывала на Кавказе обойтись без военной помощи западных держав, «предполагая получить широкую поддержку местных мусульманских народов»^[544]. Порта не желала чьего бы то ни было присутствия на территориях, которые она считала сферой своего влияния.

Зная из донесений русских дипломатических представителей, находившихся в османской столице, о решительном настрое султана, император Николай, в планах которого война не стояла на первом месте, требовал осторожности и осмотрительности от всех российских властей, в том числе от Кавказского наместника. В условиях обострявшихся русско-турецких отношений Петербургу «совсем не хотелось провоцировать Англию и Францию»^[545].

В продолжение сложной и тонкой дипломатической игры российского МИДа в отношениях с Персией и Турцией Кавказского наместника информировали о всех ее перипетиях, предполагая долю его вовлеченности в ход событий. Тифлис и сама фигура кавказского наместника приобрели важную роль, так как через него велась переписка МИД России с тегеранской миссией князя В. А. Долгорукого. Наместнику поручалось всячески содействовать русской миссии в реализации общей стратегии Российской империи на азиатских ее границах.

До самого последнего дня своего пребывания на Кавказе князь М. С. Воронцов оставался важной фигурой, на которую возлагалась достаточно весомая роль в создании и обеспечении благоприятных для российской стороны условий в сношениях с персидскими властями.

В целом успешная деятельность князя М. С. Воронцова в Кавказском крае в десятилетие его наместничества (1844–1854 гг.), заложившая фундамент окончательному утверждению России на Кавказе, в немалой степени также обязана такому специфическому средству, каким является разведка.

В отличие от своих предшественников, которые прибегали использовать разведку спорадически, часто единственно в прикладных целях организации военных экспедиций на территорию непокорных горцев или для сохранения порядка и спокойствия на южных закавказских границах империи, соседствовавших с территорией Оттоманской Порты или Персии, кто в меньших, кто в больших масштабах, как, например, А. П. Ермолов, князь М. С. Воронцов поставил разведывательную деятельность достаточно широко и систематически. Им использовались все известные на то время виды разведывательной деятельности.

Согласно целям, задачам и способам получения информации разведку подразделяют на политическую и военную, стратегическую и тактическую. В узком смысле политическая разведка – это один из видов внешней разведки, существующей наряду с военной разведкой.

Политическая разведка как тип разведывательной деятельности, объектом которой являются государства, занимается получением сведений о политических силах, средствах, планах и секретах противника, а также собирает его неохраняемые сведения внутриполитического и внешнеполитического характера.

Стратегическая разведка проводится с целью получения информации о стратегическом потенциале и стратегических намерениях разведываемого государства, осуществляет постановку разведывательной цели и задач стратегического уровня, ищет, добывает и обрабатывает полученную информацию. Понятие «стратегическая разведка» сформировалось окончательно в первой половине XIX века^[546], когда германский военный теоретик К. Клаузевиц в своем трактате «О войне», четко определил такие понятия, как «стратегия» и «война»^[547].

Стало ясно, что для успешного планирования войны как нападения и обороны необходима разведка, способная дать сведения стратегического значения для высшего политического руководства государства^[548].

Князь М. С. Воронцов, хотя и не входил в состав наиболее близких к императору людей, но, будучи назначенным управлять сначала Новороссийским краем и Бессарабией, а затем Кавказом, сделался одним из высших администраторов Российской империи, ответственным за целый регион государства. В связи с этим получение информации стратегического характера было насущной для него необходимостью.

Благодаря своему происхождению и воспитанию, благодаря положению своего отца с. Р. Воронцова, многие годы бывшего послом в Лондоне, и его дяди А. Р. Воронцова – канцлера Российской империи, Михаил Семенович имел самые обширные связи и знакомства в аристократических кругах Европы и России. Это позволяло ему получать самую разнообразную политическую и иную информацию со всех концов Европы и азиатского окружения Российской империи, что называется, из первых рук.

М. С. Воронцов состоял в многолетней дружеской переписке со многими европейскими корреспондентами-аристократами, военными и гражданскими чинами, российскими консулами, снабжавшими его приватными или официальными письмами, содержащими большие объемы самой разнообразной информации, в том числе стратегической^[549].

Кроме того, князь М. С. Воронцов имел привычку ежедневно просматривать большое количество европейской прессы – газет и журналов, которые выписывались им в продолжение всей его государственной службы.

Как человек системного и практического мышления, князь М. С. Воронцов прибегал к сбору стратегической информации для получения ясного представления об условиях, которые складывались или получали тенденцию к развитию в Европе и азиатских сопредельных с Россией государствах. Ему необходимо было понимать перспективы реакции основных игроков международного концерта в отношении российской политики на юге России и на Кавказе, в частности.

И хотя князь Воронцов не был наделен компетенциями широкого участия во внешнеполитической деятельности Российского государства (только с разрешения императора или МИДа), и многое из того, что ему удавалось знать, выходило за рамки его служебных полномочий, анализ получаемой информации позволял ему принимать адекватные частные решения, ориентируясь в перспективе развития общей стратегической обстановки.

Понимание необходимости, действенности и важности разведки князь получил еще в молодости, участвуя в войне с Наполеоном и руководя с 1814 по 1818 гг. оккупационным корпусом в Мобеже, где под его командой находилось 35 000 человек, и где действовала служба военно-секретной полиции во главе с подполковником Иваном Липранди^[550].

Вообще для России решающим толчком к проведению систематических разведывательных мероприятий стали кровопролитные сражения в войне с Наполеоном. Большую роль в создании российской военной разведки сыграли князь П. М. Волконский и М. Б. Барклай де Толли, которые инициировали в 1810 г. образование Экспедиции секретных дел, которая с 1812 г. стала называться Особенной канцелярией при Военном министерстве. Одним из участников сбора оперативно-тактической информации о войсках противника во Франции был тогда еще полковник А.И Чернышев^[551].

Военная разведка занимается добыванием, обработкой, изучением и оценкой разведывательных данных о вероятном или действительном противнике, а также о районе боевых действий. Военная разведка на основе этих данных делает выводы о противнике, оценивает боевые возможности его войск, определяет его слабые стороны и вероятный характер действий^[552].

Стратегическая разведка отличается от тактической разведки, прежде всего, по своим масштабам. Стратегическая разведка изучает все, что связано с военным потенциалом иностранных государств, и ведется непрерывно, как в военное, так и в мирное время. Тактическая разведка изучает относительно узкий круг вопросов – противостоящие силы противника, условия погоды и характер местности в районе, где свои войска ведут или будут вести боевые действия. Данные тактической разведки используются при планировании и ведении боевых действий командирами всех степеней^[553].

Опыт европейской войны 1812–1814 гг., а также войн с Персией и Оттоманской Портой в первой трети XIX века, кровопролитные бои в горах Кавказа способствовали развитию военной разведки Российской империи.

По прибытию на Кавказ М. С. Воронцов, как командующий Отдельным Кавказским корпусом, вынужденный волей императора осуществлять подготовку и проведение Даргинской операции, сразу же задействовал все имевшиеся в его распоряжении силы и средства для сбора оперативно-тактической информации о противнике.

Военная разведка велась конными разъездами. По приказу командующего отряжались разные команды казаков, которые поручались самым отважным офицерам. Это было сложное и опасное дело. Разведчики должны были скрытно от глаз неприятельских наблюдателей выявить точные места дислокаций и время сбора или выступления враждебных партий горцев, определить их численность и установить командиров. Казачьим разъездам часто приходилось по многу часов сидеть неподвижно, чтобы не обнаружить себя перед неприятелем, без еды и питья, не разжигая костров для обогрева в холодные ночи.

Всякое движение русских войск начиналось с рекогносцировки местности, которую производил сам командующий вместе с офицерами своего штаба. Офицерами опрашивались лазутчики, от которых получали и перепроверяли сведения о местоположении основных сил Шамиля или отдельных отрядов шамилевских наибов, пытаясь получить определенное представление об общих силах неприятеля и его ближайших намерениях. С рекогносцировок начиналась подготовка всякого конкретного маневра армейских частей и отдельных команд. Большую пользу приносил перехват корреспонденции и приказов командования противника с помощью специальных казачьих отрядов и секретов.

По мере углубления на территории, ранее бывшие под контролем имама, из всех видов разведки наиболее трудным оказался сбор сведений с помощью агентуры. Это было связано с выселением части местного населения по приказу Шамиля или с неприязненным отношением к русским со стороны местных горцев, которые сильно опасались за свою жизнь и сохранность имущества, страшась жестокой расправы со стороны мюридов.

В то же время никакая разведка в горах Кавказа не могла обходиться без лазутчиков. Без них вообще почти не бывает военной разведки, где бы то ни было. Важность этого подразделения разведки отмечалась уже в инструкции императора Александра I, данной им начальнику Главного штаба по управлению высшей воинской полицией в 1812 г.^[554] Здесь приводится классификация агентов, чья задача заключалась «в собирании сведений о неприятельской армии и занимаемой ею земли. <…> Агенты в земле неприятельской могут быть лазутчики, в оную отправляемые и постоянно там остающиеся»^[555].

Инструкция требовала подбирать в качестве агентов людей расторопных, хитрых и опытных. От них следовало требовать сведения по большей части местные, за что выдавать «особенную плату за каждое известие, по мере его важности»^[556].

Инструкция требовала «в случае совершенной невозможности иметь известия о неприятеле в важных и решительных обстоятельствах должно иметь прибежище к принудительному шпионству. Оно состоит в склонении обещанием наград и даже угрозами местных жителей к проходу через места, неприятелем занимаемые»^[557].

По свидетельству М. Я. Ольшевского, в Чечне, в селениях горцев, расположенных в пределах, контролируемых русскими, всегда можно было найти хороших лазутчиков и проводников. Лазутчиков можно было находить «не только между «мирными чеченцами», то есть жившими возле наших укреплений, но и среди неприятеля, охотно посещавшего наши укрепления»^[558].

Количество людей, готовых сотрудничать с российской стороной, значительно выросло, когда они узнали, что «русские не только их ласково принимают и угощают, но и дают деньги»^[559].

Русские военные, соблазняя чеченцев деньгами, довели дело до того, «что под опасением смерти они доставляли самые положительные сведения о намерениях своих собратий и были самыми надежными проводниками для наших отрядов при нападении не только на соседние аулы, но и на те из них, в которых жили их друзья и даже близкие родственники»^[560].

После уроков, полученных в Даргинском походе и их осмысления, князь Воронцов реанимирует и придает широкий размах существовавшему до него в отдельных своих проявлениях целому разведывательному сообществу. Составилась система информаторов разного уровня и направленности, чьи сведения позволяли получать и выстраивать обобщающую картину или решать специально-локальные задачи, которые необходимы были для принятия решений начальниками разных уровней.

В течение длительного времени кавказского противостояния действовали офицеры генерального штаба, проводившие разведывательные экспедиции в земли непримиримых горских обществ Черкесии, Чечни и Дагестана. Среди них можно назвать такие имена, как И. Бларамберг, О. Евецкий, А. Неверовский, Д. В. Пасек, Ф. Ф. Торнау, А. Л. Зиссерман, который так умел преображаться, что сами чеченцы принимали его за собрата.

Много разведчиков было не только среди представителей коренных народов империи, но в разведке самое активное участие принимали и те, «у кого были свои исторические счеты с мусульманским миром: грузины и армяне, не раз оказывавшиеся на грани фактического уничтожения и насильственной ассимиляции под давлением Турции, Персии и их кавказских вассалов»^[561].

Немало важной военно-стратегической и военно-тактической информации давали научные экспедиции, проходившие под эгидой Академии наук. После консультаций в Тифлисе с руководством и специальными службами Кавказского корпуса их состав пополнялся офицерами генерального штаба. Научные описания местности в Чечне, Дагестане и Закавказье содержали обильную информацию разведывательного свойства.

Свой вклад в разведывательную деятельность вносили также ученые-востоковеды. Среди них следует выделить имя Н. В. Ханыкова, человека серьезного, обстоятельного, хорошо знавшего нравы, обычаи и запросы мусульманских народов^[562]. По просьбе князя М. С. Воронцова он был откомандирован из Азиатского департамента МИД России в Дипломатическую канцелярию главного управления в Закавказье.

Князь-наместник посылал Н. В. Ханыкова с особыми миссиями к владетелям соседних государств способствовать укреплению позиций России среди мусульманского населения Закавказья. По заданию М. С. Воронцова Н. В. Ханыков ездил в Персию, где при поддержке русского посланника Д. И. Долгорукова добился разрешения скопировать отдельные страницы из рукописи Зейн эль Абедина «Сад путешествий», посвященные Закавказскому краю. Рукопись была в единственном экземпляре и принадлежала принцу Мухаммеду Реза мирзе. Так Россия обогатилась рукописью уникального произведения, хотя это обошлось в немалую по тем временам сумму – 70 голландских червонцев^[563].

Разведка позволяла выстраивать комплексную картину социально-политического устройства, хозяйственно-экономического и военного потенциала неприятеля. Русские получали достоверные сведения о путях сообщения горцев, объемах и характере их продовольствия, климатогеографических особенностях ландшафтов проживания непримиримых к русским горцев.