Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

Князь М. С. Воронцов мог иметь больше оснований для решения многих, поручавшихся ему Петербургом, задач, определять, «где удобнее в видах утверждения нашего в крае, расположить полки <…> что для защиты Кавказской линии, а в особенности для исполнения предначертаний, начатых и не конченных, как-то учреждение передовой Чеченской линии, на которой должно быть утверждено обладание наше плоскостью и будущее владычество над горцами, связанное с этим предприятием водворение поселения на Сунже, а также окончание Лабинской линии»^[564] и другое.

Разведка позволяла определять положение дел в туземной среде тех территорий, которые контролировались и переустраивались русскими на имперский лад, прежде всего Закавказье. На подконтрольных территориях без правильно и планомерно организованной разведки нельзя было стабилизировать ситуацию.

Чаще всего на таких территориях вели разведывательную деятельность чиновники по особым поручениям, например, выявляли состояния умов в среде местных грузинских аристократов, вызнавали приверженцев местного сепаратизма. Разведывательные задания поручались офицерам-квартирьерам, разъезжавшим по многим территориям Северного Кавказа. Среди разведчиков состояли чиновники местной кавказской администрации разных уровней, исполнявших свою миссию по кавказским губерниям.

Проводилась разведка побережья и с военных кораблей Черноморской эскадры, командующими отдельными частями кордонной линии, командирами крепостей и полков. О деятельности эмиссаров Порты, английских агентов и посланцев от Шамиля, особенно в северо-западной части Северного Кавказа, сообщали наместнику консулы из Константинополя, вице-адмирал Л. М. Серебряков^[565].

В Черномории действовала своя категория первоклассных разведчиков – казаки-пластуны. По свидетельству Ф. А. Щербины, пластуны были лучшими среди казаков-черноморцев стрелками и разведчиками^[566]. Вести разведку «там, где рыскал черкес-наездник, можно было лишь приспособляясь к местности, и выработав приемы скрытых, никем не замеченных движений. Поэтому осторожность, зоркость, острый слух и сообразительность вырабатывались у пластунов самою службою»^[567].

В командиры к пластунам назначали офицеров, людей опытных и храбрых «в делах с неприятелем, знающих в совершенстве пластунское искусство»^[568].

Первоначально пластунские команды создавались как временные подразделения для выполнения особых и наиболее опасных заданий. К пластунам обращались «когда ощущалась надобность и требовался секретный, скрытый розыск, когда нужно было разведать силы и положение неприятеля, когда ход военных действий ставил на очередь задачу произвести самую рискованную диверсию»^[569].

Имея вид черкесов (пластуны одевались как черкесы, причем как самые бедные), пластуны ночью пробирались в черкесские аулы, подмечали приготовления к набегу, уводили лошадей, подслушивали разговоры черкесов, вызнавая их планы, владея языком неприятеля. Потому «сколько-нибудь заметные движения или сборища черкесов в каком-либо одном месте редко когда ускользали от наблюдательности пластунов»^[570].

Пределы горного Дагестана и Ичкерии, а также горнолесные ущелья Черкесии долгое время оставались для русских terra incognita. Однако эту проблему решали комплексно. Туда пробирались в качестве разведчиков вездесущие армянские купцы, посылались лазутчики, делались воинские экспедиции и прорубались просеки.

Генерал Р. К. Фрейтаг в короткое время изучил своих неприятелей и ту местность, на которой пришлось ему с ними сражаться. Он дал некоторые тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса. Не было после этого «способнее куринцев проходить лесные трущобы и дебри»^[571]. Этот же генерал после разведки и опыта взаимодействия с чеченцами выработал эффективную систему действий для армейских команд рубщиков леса. В связи с этим М. Я. Ольшевский отмечал, что «никто как Р. К. Фрейтаг указал на пользу и важность “зимних экспедиций” в Чечне, заключавшихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений»^[572]. Благодаря предложенной системе русским удалось раскрыть внутренние пространства Чечни после рубки Гойтинского и Гехинского лесов.

В пределах черкесских народов и в пределах имамата действовали русские агенты, чаще всего лица духовного звания (Ташов Хаджи) или беглые солдаты и казаки, пожелавшие после многих лет пребывания в стане мюридов вернуться в лоно Российской империи.

Так, на правом фланге Лезгинской линии среди елисуйцев находился мулла Али, который был «весьма любезен <…> доставлением верных сведений о предприятиях неприятеля и много содействовал усмирению жителей»^[573].

Князь М. С. Воронцов даже просил начальника военно-походной канцелярии императора генерала В. Ф. Адлерберга «исходатайствовать высочайшее утверждение сделанному назначению – награде золотой медалью с надписью “за усердие” для ношения на шее на Аннинской ленте Мулле Али»^[574].

Кроме того, информаторами русских становились инакомыслящие в стане мюридов, например, акушинский кадий Магомед или Джемал-Эдин, разошедшиеся с Шамилем в понимании перспектив для горцев в противостоянии с русскими или в понимании и трактовке основ Корана^[575].

Разведывательные сведения добывались из показаний горцев, перешедших на сторону русских, например, от бывшего казначея Гамзат-бека, служившего в войсках Отдельного Кавказского корпуса переводчиком. Это был житель селения Чох по имени Маклач, который после смерти имама Гамзат-бека перешел к русским и дослужился до чина штабс-капитана^[576].

У таких людей собиралась информация о злоупотреблениях наибов, о разногласиях среди правителей имамата с практическими целями. Это помогало видеть ситуацию в имамате изнутри и планировать акции, направленные на ослабление горского государства.

В Чечне русское командование приобрело «бесценного помощника в походах»^[577] бывшего мичиковского наиба Бота Хамурзова (Шамурзаев). Служа Шамилю, Бота сформировался как администратор и политик, а потому был весьма полезен русским, поскольку обладал сведениями внутреннего устройства имамата, механизмами осуществления власти в нем, характером отношений между лидерами мюридистского движения, знал деловые и моральные качества многих наибов.

Бота Хамурзов не только снабжал командование Отдельного Кавказского корпуса ценной разведывательной информацией, но был советчиком в выработке наиболее эффективных мер против Шамиля в Чечне. Как отмечал М. М. Блиев, «он серьезно повлиял на изменение самой политики Воронцова и Барятинского <…>. Вместо карательных экспедиций он предложил организацию переселения чеченцев из имамской Чечни на равнину»^[578].

Данный вопрос князь М. С. Воронцов лично обсуждал с Бота и «убедился в громадной важности этой меры»^[579]. Наместник просил Бота «настоятельно твердить жителям северной части Большой Чечни, что им не позволим ни сеять, ни косить, если они не изъявят покорности на месте и не перейдут за Качкалык»^[580].

Вслед за Бота Хамурзовым в 1851 г. к русским вышел знаменитый на весь Кавказ Хаджи-Мурат, выдающийся кавказский воин и убийца имама Гамзат-бека. Этот человек, долгое время бывший среди главных лидеров имамата, «подробно изложил “средства Шамиля”, остановившись и на влиятельных наибах, и на системе управления имаматом, и на его вооруженных силах, артиллерии, изготовлении пороха и т. д.»^[581].

Как отмечает В. М. Муханов, много полезной информации, которую получило командование Кавказским корпусом от Хаджи-Мурата, вместе со сведениями и советами Бота Хамурзова оказали большую помощь при планировании и проведении операций в Чечне^[582].

Информаторами русских были кавказские владельцы, например, кумык Хасай Уцмиев, состоявший офицером на русской службе и получавший сведения о состоянии дел в имамате от своих доверенных лиц – Гинал Гебека^[583].

Отдельные горцы на свой страх и риск помогали офицерам генерального штаба неоднократно бывать в горах. Так, под видом пленного был провезен из Владикавказа через Чечню в Андию и лезгинские общества топограф^[584].

Кроме того, в качестве русских агентов выступали многие «кровники» Шамиля после проводимых имамом устрашающих акций в горах^[585], а также остававшиеся в имамате родственники ханов, лишившихся власти по воле имама.

Сотрудничали с русскими разведчиками, которые искали в горах надежных осведомителей, также черкесские князья и уздени, подвергшиеся притеснениям со стороны Магомеда Амина, совершившего социальный переворот среди черкесов^[586].

Ценным информатором для кавказского командования оказался некий Федор Афанасьев, который входил в число доверенных людей упомянутого наиба, присланного имамом Шамилем для распространения своих идей среди горцев Северо-Западного Кавказа^[587].

Впервые информация о нем появилась 3 июня 1853 г. в письме командующего Черноморскою кордонною линиею полковника Я. Г. Кухаренко к вышестоящему начальству – генералу от кавалерии, командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории Н. С. Завадовскому.

Я. Г. Кухаренко сообщал, что этот «в прошлом беглый солдат, который, раскаиваясь в своем поступке, желает теперь загладить оный с тем, чтобы отравить Магомета Амина, для чего просит прислать ему чрез соучастника его узденя Ахмета яду и сонных капель»^[588]. Примечательно, что данное письмо в верхнем правом углу содержало весьма существенную приписку «Весьма секретно. В собственные руки», что лишний раз свидетельствует о важности и конфиденциальности той информации, которой Я. Г. Кухаренко делился.

Сам информатор обратился к полковнику в записке от 16 мая, в которой и излагал свое пожелание верной службой заслужить прощение за былые проступки. Называя себя «потерянный человек чрез свою молодость», он хотел «все свои проступки затереть тем, что который Российской державе вред большой делает горский новый прибывший наиб, и он бунтует всех горцев» будет им ликвидирован. Задача эта была не простая. Имея немало врагов среди черкесов, Магомет Амин опасался за свою жизнь и не подпускал к себе никого, кроме «гаджиретов верных»^[589]. Сам Федор Афанасьев, видимо, пользовался доверием подозрительного наиба.

Командование сочло нецелесообразным довериться незнакомому человеку без проверки его и выявления истинных его намерений. Полковник Я. Г. Кухаренко решил лично встретиться с Ф. Афанасьевым, поскольку у него сложились с этим человеком более доверительные отношения.

По словам Кухаренко, «возвратящийся добровольно из бегов от горцев рядовой Федор Афанасьев (по-азиатски Марсибек) первый раз явился ко мне еще в июле месяце 1853 г. с раскаянием за сделанный им поступок, обещал, если ему дозволено будет остаться за Кубанью еще на некоторое время, загладить свой поступок службою лазутчика, так как он, находясь <…> в числе приближенных лиц к Магомет Амину, имеет средство сообщить нам самые верные сведения о намерениях наиба и обо всем происходящем за Кубанью и, кроме того, постарается передать в наши руки беглых казаков Кавказского линейного войска, служащих первыми вожаками у горцев для скопищ и грабительских партий в наши пределы»^[590].

На этом основании и с разрешения генерала Н. С. Завадовского, полковник Кухаренко разрешил Афанасьеву оставаться за Кубанью, для выполнения своих обещаний. С этого времени перешедший на сторону русских лазутчик постоянно и тайно встречался с полковником, сообщая «верно обещанные им сведения, а 28 сентября этого же 1853 года выдал беглого казака Кавказского линейного казачьего войска, именовавшегося у горцев Смелем»^[591]. Так деятельность русского лазутчика позволила нейтрализовать опасного врага.

Я. Г. Кухаренко отмечал, что «Афанасьев в продолжение всего этого времени был весьма полезен, и я видел в нем верного и неутомимого агента моего, неутомимо выполнявшего все мои приказания, к чему он имел еще те удобства, что, будучи женат за Кубанью на гречанке, считался уже туземцем и не мог навлекать на себя подозрения в сношениях с нами»^[592].

Провалы людей наиба и неудачи предприятий, осуществлявшиеся со стороны горцев, постепенно привели к тому, что наиб стал подозревать Федора Афанасьева в обмане и приказал установить за ним слежку. Возникшее «сомнение в выдачи изменника Смеля, было возведено на него; хамышейцы, видевшие Афанасьева у берегов Кубани, донесли приближенным Магомет Амина, и его подозревали в сношениях с нами, но для убеждения тайно искали более ясных доводов. Случай скоро представился. В одно время именно с января месяца сего года, Афанасьев ехал ко мне с сведениями, был встречен на пути хамышейским пши Пшекуй Крымчерионом (?), имевшим поручение схватить Афанасьева, и он едва успел спастись бегством <…> а родственник его, ехавший к ним же, был ограблен. С этого времени Афанасьеву нельзя было показаться за Кубанью, и его искали уже по приказанию Магомет Амина для смертной казни»^[593]. Лазутчик вынужден был остаться на русской стороне.

Ценную разведывательную информацию приносили убегавшие или выкупавшиеся из горского плена солдаты и офицеры, делавшие очень интересные сообщения о горцах и об условиях жизни у них^[594].

Таким образом, необходимо признать, что дипломатия как средство и эффективный инструмент был важной частью реализации общей стратегии в деятельности Кавказского наместника с самого начала его пребывания в данной должности.

Склонность к использованию дипломатии в его кавказском поприще определялась не только ее результативностью, но самим характером и личностными особенностями М. С. Воронцова, который более был расположен решать спорные ситуации невоенными средствами.

Дипломатия как продолжение противоборства в условиях вооруженной борьбы с горцами сделалась при наместничестве князя М. С. Воронцова постоянно действующим механизмом системы, плодотворность которой недостаточно учитывали и использовали его предшественники, бывшие ранее во главе кавказской администрации.

М. С. Воронцов не только не избегал, но сознательно искал прямых контактов и встреч с представителями кавказских обществ, желая повлиять на ход их мыслей и дел словом и убеждением.

В контактах с горцами Воронцова интересовали не только влиятельные в имамате люди, входившие в ближайшее окружение имама, но все, кто хоть в какой-то степени обладал авторитетом в горских обществах.

Каждый дипломатический успех князя Воронцова обеспечивал российской стороне рост численности явных или тайных приверженцев и наносил чувствительные удары по авторитету имама Шамиля.

В своих дипломатических усилиях князь Воронцов строго и последовательно следовал предписаниям императора Николая, давая всероссийскому монарху многочисленные доказательства его прозорливости, что по-своему представляло специфический дипломатический прием.

Кроме того, следует отметить, что успехи русского оружия на Кавказе, победный стратегический перелом в нелегком противостоянии с мюридами и всеми другими категориями «немирных» горцев, произошедший в годы наместничества князя М. С. Воронцова, в немалой степени опирались и на результативность разведывательного сообщества и той систематической работе, которая велась в данном направлении.

Разведка как средство борьбы за Кавказ наряду с дипломатией оказалась весьма действенным инструментом реализации планов Российской империи в Кавказском крае. Без хорошо поставленной разведывательной работы трудно было бы ожидать тех результатов, которых сумел добиться князь М. С. Воронцов за отпущенное ему время руководства Кавказским корпусом и Кавказским краем.

Исследуя события и процессы, разворачивавшиеся в Кавказском крае, а также действия наместника, заявленные в данной главе, автор сознательно опустил часть связанной с ними проблематики, прежде всего касающейся дел Закавказья, поскольку логика построения работы потребовала перенести ее в разделы второй главы.

2.5. Начало Восточной войны и Кавказ

До середины 1853 г. князь М. С. Воронцов не был поставлен Петербургом в известность о возможном разрыве отношений с Османской империей. Он терялся в догадках, обсуждал эту проблему в своем штабе, проводил рекогносцировочные поездки вдоль южных границ Закавказского края, следил за европейской прессой, интересовался мнением отставных генералов. Многие считали, что войны не будет, но османы уже начали свои приготовления.

Один лишь его давний друг отставной генерал А. П. Ермолов предупреждал: «Порта стоит на коленах, божится, что войны не желает и даже боится; но все-таки не хочет, чтобы ее били в морду. <…> Порту преодолеть не трудно, но будут ли другие равнодушными свидетелями этого; <…> Будут и тебе занятия, на которые ты не рассчитывал»^[595]. Прозорливый генерал намекал на европейских недругов России, прежде всего, Британию, где снова поднималась волна неприкрытой русофобии^[596].

Император молчал по поводу возможных осложнений в отношениях с османской Турцией, «поскольку война не входила в его планы»^[597]. Николай I совсем не понимал опасного положения, в котором оказался Кавказ. Хотя Восточная война возникла не из-за Кавказа, но он не мог не быть вовлеченным в противостояние уже в силу своего географического положения – непосредственно граничил с восточными районами Османской империи.

Император обнаруживает абсолютное непонимание истинного положения вещей из-за того, что «он был именно плац-парадным генералом и никогда не был военным человеком и полководцем»^[598]. Поэтому надлежащих приготовлений к войне с турками не удалось произвести. Имевшихся воинских контингентов на границах с Турцией было недостаточно.

Наместник Кавказа, опираясь на свой опыт и интуицию, а также на опытность кавказских офицеров, принимал собственные меры, не зная истинной позиции Петербурга. Военный историк М. И. Богданович по этому поводу замечал: «Тайны кабинетов были скрыты столь глубоко, что многие государственные люди, в числе коих был князь Воронцов, не допускали возможности предстоящего потрясения всей Европы. Следствием такого убеждения было приятие, весьма недостаточными силами, границы Закавказья, обращенной к Турции»^[599].

Ситуация требовала крайней осторожности, даже при сборе разведывательной информации, «из опасения возбудить толки и подозрения турок»^[600]. Престарелый князь М. С. Воронцов проявил инициативу и просил императора утвердить его решение назначить начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса (ОКК) князя А. И. Барятинского, а также перевести с Кавказской линии в Закавказье и поручить командование тамошним корпусом князю В. О. Бебутову, который «быв прежде управляющим и командиром войск и в Имеретии, и в Ахалцыхе, и в Эривани, лучше всякого другого мог помочь насчет лучшего расположения малых сил, без слишком большого ослабления разных нужных работ»^[601].

Собственных сил, в виду ухудшавшегося здоровья наместника, уже не хватало, и он не посмел взять всю ответственность на себя и выступить в качестве единоличного военачальника в деле защиты южных рубежей империи.

Еще ранее, при вступлении в должность наместника, князь Воронцов вручил В. О. Бебутову пост начальника Гражданского Управления Кавказским краем. Наместник, не без причин недовольный существовавшей до него системою управления, видел необходимость сделать в ней существенные перемены и нуждался в содействии человека, хорошо знающего край и «способного понимать его виды»^[602], чему В. О. Бебутов вполне соответствовал. Поэтому такое назначение не выглядело случайностью.

Предварительно наместник посылал князя В. О. Бебутова в Петербург для личного представления императору, чтобы тот мог оценить кандидата, которому предполагалось поручить ответственную работу. Николай I остался весьма доволен представленной кандидатурой и назначил В. О. Бебутова командовать закавказскими войсками «на случай болезни князя Воронцова»^[603].

Наконец, в середине июля 1853 г. князь М. С. Воронцов от военного министра князя Долгорукова получил рапорт, в котором сообщалось, что российский посланник в Вене барон Мейендорф «уведомлял, что партия войны в Константинополе усиливается. По этим сведениям, дела наши с Турцией кажутся близкими к разрыву, нежели к миролюбивому соглашению»^[604].

Положение князя М. С. Воронцова в высшей степени было затруднительно. Граница со стороны Турции «на протяжении более 500 верст была охраняема только редкими постами, на которых <…> находилось всего лишь около 1760 донских казаков, а в пограничных городах, в укреплениях и крепостях было расположено 4 линейных батальона»^[605].

В свое время А. М. Зайончковский в связи с существовавшими обстоятельствами на границе писал: «Защита границы была рассчитана только против контрабандистов и хищников и которая не могла быть, по удалению своему от расположения наших резервов, своевременно подкреплена большим числом действующих войск»^[606].

В конце июля 1853 г. наместник, несмотря на нездоровье и свои преклонные годы, снова совершил поездку по приграничным территориям. Чтобы отчасти лично осмотреть кордоны турецкой границы, он проехал через Ацхур, Ахалкалаки, Манглис, нигде не встретив признаков неприязни среди местных мусульман. Местные, аванпостные начальники уверяли его, что аджарцы и бо́льшая часть пограничных жителей в случае войны «будут для нас вожаками и предлагают служить нам авангардом»^[607].

Тем не менее М. С. Воронцова не покидало беспокойство, а из Петербурга не было ясных указаний, и все скрывалось и пребывало в непроницаемой тайне. Князь М. С. Воронцов посчитал, что необходимо позаботиться и прикрыть важнейшие политические и стратегические пункты на южных границах – Озургеты, Ахалцых, Ахалкалаки, Александрополь и Эривань; «остальные посты и укрепления упразднить, а гарнизоны их собрать на удобнейших местах, где они могли бы соединиться с главными нашими резервами»^[608].

Были проведены мероприятия по комплектации военных госпиталей и усиленных лазаретов на пограничных пунктах. В Александрополе был открыт военно-временный госпиталь на 600 мест, а также заготовлено имущество для полевого подвижного госпиталя на 1000 мест, который должен был следовать за армией на 200 наемных арбах. Для подвижного госпиталя изготовили 72 большие палатки, каждая на 18 человек. Перевязочных предметов имелось на 30 000 человек. На случай появления чумы были приняты меры к формированию карантинного отделения^[609].

В сентябре князь писал А. П. Ермолову: «Я так заеден и утомлен все это последнее время делами и распоряжениями по этим проклятым турецким делам <…> Мы ждем скоро прихода в Сухум-кале из Севастополя 13-й дивизии пехотной или части оной для усиления наших войск по турецкой границе. Все эти войска поступают в командование князю Бебутову, который на днях объехал всю границу, взял на себя лучшие меры и успокоил жителей, которые не могли сначала не быть в страхе, зная, что турки сильно собираются в разных местах, когда у нас почти там никого не было»^[610].

13-я дивизия с ее артиллерией и лошадьми, укомплектованная по военному положению, была сосредоточена в окрестностях Севастополя в ожидании отправки на Кавказ. Ее предстоящая транспортировка на линейных кораблях Черноморского флота налагала на кавказское командование новые обязательства – по прибытии довольствие войск переходило к интендантству Кавказского корпуса.

Перевозка морем такого большого количества войск производилась флотом впервые, и трудности увеличивались из-за необходимости перевозить с войсками весь обоз и всех строевых и подъемных лошадей (по штату 1660 голов)^[611], так как категорически нельзя было закупить или нанять нужное количество лошадей за Кавказом.

Кроме того, надо было учесть, что во время разнообразных случайностей и частых, при таких обстоятельствах несообразностях, часть провианта и фуража будет потеряна, а потому наместнику предстояло продумать, как уменьшить издержки.

Николай I приказал, чтобы перевозка десантного отряда была произведена в два рейса частями в полном составе, с обозом и лошадьми, не нарушая их строевой организации, с тем «чтобы каждый эшелон после высадки мог немедленно двинуться в поход»^[612].

Из-за неопределенности, царившей в Петербурге, возникла заминка в выборе места для высадки 13-й дивизии. В столице опасались турецких десантов на восточное побережье Черного моря, где слабосильные крепости Черноморской береговой линии не смогли бы справиться с двойной на них атакой со стороны моря – от турок, и со стороны гор – от непримиримых черкесов, которым уже «мечтаются Английские паруса»^[613].

Император высказал предложение о направлении 13-й дивизии через Тамань на смену войск Кавказской линии. Наместник отвечал, что, «хотя и представляется та важная выгода, что в таком случае в состав действующего против Турции отряда поступили бы опытные войска кавказские со своим готовым обозом, но при этом потребовалось бы 79 дней времени со дня высадки до прибытия войск в Александрополь»^[614], в то время как при высадке в Сухум-кале дивизия сможет прибыть туда в один месяц. И сверх того, при тревожных обстоятельствах на Правом фланге Кавказской линии, в центре и во Владикавказском округе, невозможно оставить «одни новые войска, незнакомые ни с краем, ни с образом тамошней войны»^[615].

Что касалось петербургских предположений с помощью 13-й дивизии покончить с непокорными черкесами до начала возможного столкновения с турками, князь М. С. Воронцов отвечал, что «для приобретения положительной пользы действия наши против горцев должны быть ведены систематически. Удобный выбор времени, благоприятные обстоятельства, удобный случай для внезапных нападений и постоянное стремление к одной определенной цели, при соразмерном числе войск против неприятельских сил, могут скорее привести нас к прочным результатам, чем кратковременное нашествие даже значительной массы наших войск»^[616].

М. С. Воронцов снова почувствовал в данных планах старую песню столичного заблуждения одним ударом покончить кавказское дело. Как прежде этот подход приносил страшный вред и по его собственному опыту был недопустим, так тем более в ситуации начала новой войны этого следовало избежать.

Понимая, в то же время, кто стоит за такими планами, опытный князь отвечал Петербургу, что если 13-я дивизия пробудет на Кавказе более года, тогда можно будет при ее содействии привести к окончанию рубку леса для открытия свободного сообщения между укреплением Абинским и Новороссийском, возвести в течение лета укрепление в Адагуме и, «если найдется возможным, отделить из кавказских войск гарнизон для этого укрепления, на устройство которого нужно значительное время, а одних местных войск недостаточно»^[617]. Петербург не стал возражать наместнику.

Тогда переход в наступление турецкой Анатолийской армии еще казался маловероятным, но наместник все же поручил В. О. Бебутову и генералу Ганзену, начальнику корпуса военных инженеров, осмотреть все пограничные крепости и «составить соображения о необходимых работах, а начальнику артиллерии принять меры к их вооружению и снабжению боевыми комплектами»^[618].

Главная слабость всех указанных крепостей состояла в нехватке артиллерийского вооружения. Тому доказательством могло служить снятие части орудий для пограничных крепостей с укреплений Лезгинской линии^[619].

Укрепления Черноморской береговой линии были построены только против горцев, но со стороны моря они ничем не прикрывались, не исключая Новороссийска и Геленджика.

Князь М. С. Воронцов верно оценил трудности, возможно, скоро предстоящей войны, и те тяжелые последствия, которыми она могла отозваться на Кавказе, «где фанатизм и недоверие к России горских племен представляли обширное поприще для политических интриг»^[620].

Кавказское командование было обеспокоено возможностью союза турок с Шамилем и угрозой удара в тыл армий со стороны Имамата. Значительно увеличить дагестанскую группировку не представлялось никакой возможности, так как почти все наличные силы были разбросаны по Кавказской кордонной линии или находились в укреплениях. Летом 1853 г. на Кавказе имелось 140 тыс. человек русских войск, не считая милиций и казаков. На границе за Кавказом таких войск было только 10 тысяч человек с 32 полевыми орудиями^[621]. Наконец, наместник не исключал возможности общего возмущения мусульманского населения на Кавказе и за Кавказом по причине выросшей активности турецких эмиссаров в регионе.

При таком состоянии края все удержать в прежнем положении «казалось совершенно невозможным»^[622]. Командование не могло решить, «откуда тронуть войска, <…> чтобы не поколебать владычество наше на Кавказе»^[623]. Одновременно стали разрабатывать план, согласно которому при неблагоприятном развитии ситуации «за счет войск, выводимых из Дагестана, будут образованы сильные резервы на Терской и Лезгинской линиях, для того чтобы не дать возможности мюридизму выйти из пределов Дагестана»^[624].

В данном случае высшее военное командование на Кавказе дуло на воду, преувеличивая из-за общей тревоги возможности Имамата после широко распространившегося в горских массах равнодушия к мюридизму.

Между тем предприимчивый имам выжидал наступления турок. В продолжение всего лета 1853 г. к нему приходили послы от Керим-паши и Селим-паши с требованиями идти на соединение с войсками султана Абдул Меджида^[625].

Понимая, что означала такая связь, наместник приказал принять все меры для задержания любых турецких послов к Шамилю и прекращению переписки между турецким консулом, находившимся в Тифлисе, и имамом. В продолжение короткого времени было схвачено несколько посланцев с письмами на пути к Шамилю или от него^[626].

Барон П. А. Вревский доносил, что «во всех ущельях Большой и Малой Чечни вследствие приказаний Шамиля производятся с чрезвычайной деятельностью приготовления к вторжению многочисленным скопищем. <…> Каждый обязан был заготовить два комплекта подков и значительный запас продовольствия. <…> Несмотря на происходившие от этого стеснения для хозяйства, жители обязаны постоянно держать лошадей своих в полной готовности в аулах, чтобы по первому призыву поспеть туда, куда им будет назначено»^[627].

Из показаний лазутчиков русским было известно, что «Шамиль ежечасно ожидал появления нынешним летом турецкой армии в Закавказском крае или на правом фланге и готовился содействовать ей всеми средствами, находящимися в его распоряжении»^[628].

Российское кавказское командование, чтобы остудить пыл имама, производило время от времени превентивные набеги в горы, особенно в ущелья Малой Чечни, дабы «обнаружив им, что огромные приготовления Шамиля вовсе не заставляют нас ограничиваться только заботою о собственной нашей безопасности, <…> показав им лживость всех пышных прокламаций Шамиля, не перестававшего в последнее время возвещать им о близком своем торжестве»^[629].