Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

Желая продемонстрировать свою решимость и силу, имам в 20-х числах августа 1853 г. спускался с гор к крепости Закаталы, однако даже пришедшие вести о начале войны турецкого султана с русскими не произвели какого-либо возбуждающего воздействия на горское население. Мухаммед-Тахир аль-Карахи по этому поводу заметил: «Из знати Закаталы не перешел к имаму никто, кроме одного. Они, наоборот, укрепились в крепости русских со своими семьями и имуществом»^[630].

Наместник был очень обрадован подобными событиями. Делясь своими впечатлениями со своим давним корреспондентом А. П. Ермоловым, он писал: «Важный пункт тот, что Шамиль сильно ошибся в надежде восстания не только наших лезгин, но и всех наших мусульманских провинций. Ни один человек во все время не восстал, даже из тех деревень, через которые неприятель проходил, а главные деревни Джары и Талы вооружились и не позволили никому через них проходить»^[631].

Такой результат экспедиции имама разрушил все его расчеты, и ему пришлось в спешном порядке отойти от Закатал при приближении отряда князя Орбелиани, который уже ранее указывал высшему командованию на слабость имама при ширящейся «ненависти горцев к правлению Шамиля»^[632]. Н. И. Покровский считал, что «нигде так не обнаружилось все бессилие мюридизма пятидесятых годов, как в этом закатальском походе»^[633].

Положение российских войск на русско-турецкой границе в значительной степени зависело от позиции и образа действий, которые выберут для себя персидские власти в случае начала военных действий между Россией и османской Турцией.

Поэтому Николай I запрашивал князя Воронцова о тех мерах, которые тому надлежало предпринять против потенциальной персидской угрозы. Наместник отвечал, что для этого потребовалось бы еще не менее одной дивизии и бригады кавалерии, но император признал такие требования чрезмерными. Николай I сделал пометку на рапорте наместника: «Полагаю достаточным того, что уже велено послать; <…> но более послать из России неоткуда и совершенно невозможно, о чем князю Воронцову положительно объявить, предоставляя распоряжаться, как по обстоятельствам за лучшее признает; я же остаюсь при прежнем мнении, что означенных способов должно быть достаточно»^[634].

Кампания 1853 г. в азиатской Турции «открылась совершенно неожиданно»^[635]. Николай I, для которого это была уже вторая война с Османской империей за годы его правления, рассчитывал повторить недавний успех войны 1828–1829 гг. Однако условия, при которых эта война начиналась, отличались от условий 50-х гг. И хотя императору было известно, что «восточный вопрос уже больше не является только русско-турецким делом, он все же надеялся, что война обойдется без вмешательства великих держав»^[636].

Давая оценку ситуации начала Восточной войны, Е. В. Тарле писал: «Основная трудность войны заключалась для России в необъятных размерах ее границ и в необычайно невыгодных и опасных условиях, при которых создавалась дипломатическая обстановка этой войны»^[637].

Отмечаемое выше упрямое нежелание императора принимать существующие обстоятельства дела и понимать обстановку на Кавказе снова проявилось, как только в Петербурге узнали о благополучном прибытии в Сухум-Кале частей 13-й дивизии.

В письме к князю Воронцову Николай I писал: «Тебе уже должно быть известно, через князя Меньшикова, что турки в их сумасшествии объявили нам войну. <…> По слухам, будто намерены напасть на тебя, и тут милости просим: будет, чем принять и проводить с подобающею честью^[638]. Далее снова сошлемся на Е. В. Тарле, чтобы подтвердить заблуждения императора, который потребовал от наместника: «Теперь, кажется, могу я надеяться, что не только тебе даны достаточные способы оборонять край от вторжения турок, но даже к наступательным действиям»^[639].

Император не понимал, что 16 тысяч человек 13-й пехотной дивизии для Кавказского региона оставались каплей в море. В своих радужных мечтаниях он уже не мог остановиться и демонстрировал князю М. С. Воронцову свою непременную волю: «За сим, выждав, первые нападения турок, желаю я, чтобы ты непременно перешел в наступление, направляясь на Карс, и овладел оным, равно как и Аргаданом»^[640].

Князь М. С. Воронцов отвечал императору Николаю I: «Мне невозможно было сосредоточить сильный отряд в окрестности Александрополя; необходимо было не оставить без достаточного прикрытия Гурию, Имеретию. Также необходимо было оставить довольно сил в Ахалцихе, ибо без того турки из Аргадана могли бы, обойдя крепость, вторгнуться в Боржомское ущелье и даже проникнуть в Карталинию. <…> Насчет Карса скажу только, как скоро действующий отряд будет в своей силе, и Бог нам поможет разбить неприятеля, который вторгся в край, идти на Карс не представится нам никакого затруднения»^[641]. Император был удовлетворен и успокоен таким ответом наместника.

Князь М. С. Воронцов не противоречил воле императора, но был полон тревожных предчувствий от ожидавшегося вторжения в Грузию больших турецких сил. Он почти не сомневался, что и англичане с французами не останутся безучастными к событиям на Кавказе, а их эскадры войдут в Черное море. Это стало бы катастрофой для Кавказского побережья. Наместник просил князя Меньшикова усилить черноморскую эскадру, крейсировавшую у кавказских берегов.

На стороне наместника в данном вопросе был и адмирал Л. М. Серебряков, «который убедительно доказывал необходимость непрерывного крейсерства флота вдоль всего берега от Анапы до поста св. Николая»^[642]. Назначенных для этой цели 1 фрегата и 6 малых судов было недостаточно, а потому адмирал просил об усилении крейсерской эскадры кораблями Черноморского флота, но в этом и ему было отказано.

Вся пограничная полоса в Закавказье «находилась в тревожном состоянии»^[643]. Аджарцы, курды, каракалпаки, жившие в Чалдырском и Аргаданском санджаках, начиная с августа 1853 г. стали совершать нападения на скот пограничных селений и уводить в плен их жителей. В особенности их привлекали зажиточные духоборские селения, ближе других отстоявшие от границы.

В сентябре они уже открыто грабили селения, жгли посты и даже напали на разъезды. Частые тревоги были не только на пограничной линии, но и в тылу. М. Я. Ольшевский свидетельствовал: «Сельское население было сильно встревожено и стекалось под защиту Ахалцыха и собранных под ним войск»^[644]. Для пресечения действий грабительских партий российскими военными властями создавались «летучие» отряды, преимущественно из казаков и местных этнических милиций, которые несли караулы вдоль всей границы.

С наступлением осени 1853 г. по приказу князя М. С. Воронцова были направлены на Южный Кавказ к Александрополю части отрядов князя М. З. Аргутинского из Закатал и князя Г. Д. Орбелиани с Лезгинской линии. Из Чир-Юрта и крепости Воздвиженской – 3 дивизиона Нижегородских драгун и один батальон Куринского полка^[645]. Князь М. С. Воронцов думал и сам идти с войском на границу, но ему был 72-й год, он часто стал страдать лихорадкою и уже не мог «переносить трудов похода»^[646].

Планы османской Турции на Кавказе предполагали полное вытеснение России из этого региона. Порта надеялась на уникальное стечение благоприятных факторов (почти заключенный наступательный союз с Англией и Францией, неспокойствие в Дагестане и Черкесии, малочисленность русских сил в Закавказье)^[647]. На Кавказе османы рассчитывали обойтись без военной помощи западных держав, не желая уступать территории, которые она считала своими, «предполагая получить широкую поддержку местных мусульман»^[648].

Чтобы держать ситуацию под своим контролем, в октябре 1853 г. турецкий султан присвоил черкесскому князю Сефер-бею чин мирмирана (генерала). Такого же чина был удостоен и Бечет-бей, которого Порта готовила на роль своего эмиссара и наместника на Северо-Западном Кавказе. Тогда же в Черкесию был отправлен помощник Сефер-бея Хаджи Мехмед Эфенди для изучения обстановки и подготовки соответствующих условий пребывания турецким эмиссарам. Других османских агентов послали через Эрзерум и Батум для исполнения своей миссии в Дагестане^[649].

Восточная война начиналась как очередная Русско-турецкая война. Как и во всех предыдущих военных конфликтах с Россией, у стамбульских правителей были весьма широкие территориальные претензии к своему северному соседу, прежде всего – Крым и Кавказ.

Война началась одновременно в Закавказье и на территориях Дунайских княжеств. В Закавказье турки нанесли удар первыми внезапной ночной атакой 16 октября 1853 г. на пограничный пост св. Николая силами турецких частей Батумского корпуса^[650].

Атака турками была произведена в 12 часов ночи, многочисленными отрядами, подступившими частью по берегу моря, частью подплывшими на баркасах и высадившимися на берег. Пост св. Николая не считался укреплением и еще менее способным для противодействия сильной атаки, и никогда не был вооружен артиллерией. Он мало чем отличался от других приморских пограничных постов, насчитывая несколько десятков небольших деревянных и турлучных домишек, близко стоявших к морскому берегу. В них проживали кроме местных жителей начальник поста и чиновники карантинно-таможенной службы. Здесь же хранился запас муки и располагалось несколько купеческих лавок. Как фортификационное устройство пост был ничтожен.

В. В. Дегоев приводит слова французского историка Леона Герена, который характеризовал турецкие части, участвовавшие в том ночном нападении, как состоявших «из сброда мародеров и разбойников», которым предстояло «приобрести печальную славу»^[651]. Это были башибузуки, которыми не могло руководить даже собственное начальство. Захватив пост св. Николая, они тут же проявили свои качества и «неистовствовали страшным образом»^[652], целиком вырезали малочисленный гарнизон поста, не пощадив женщин и детей^[653]. Тот же французский историк расценил действия башибузуков как «бесчеловечный поступок», который «явился лишь прелюдией к ряду акций не только против русских войск, но и местных жителей. Он должен был оживить старую ненависть, издавна существовавшую между двумя народами»^[654].

Таким образом, мир был окончательно нарушен, но «мы не могли не только действовать наступательно ни на одном пункте, но и защитить пограничный край, потому что везде были слабы»^[655]. Большая часть войск, выделенная для действий в Закавказье, находилась в движении и не могла ранее ноября 1853 г. сосредоточиться в местах дислокаций.

Гибель малочисленного гарнизона поста св. Николая некоторые исследователи ставят в вину наместнику, оставившего, по их мнению, пост на растерзание врагу^[656]. С этим нельзя согласиться. Если обратиться к официальным документам^[657], то из их содержания становится понятно, что ситуация была далеко не однозначной. Наместник в рапорте к императору Николаю I пояснял сложившееся положение вещей перед открытием со стороны турок военных действий против России. Он писал: «Я принужден в последнее время к некоторым переменам по мере получаемых о турках сведений и, особенно, о больших приготовлениях неприятеля по границе с Гурией и особливо в Батуме, откуда им легко действовать на Гурию и соседствующие Мингрелию и Имеретию и иметь влияние на Абхазию. Скоро после того <…> должен был переменить сделанную сначала диспозицию. Часть линейных батальонов была отправлена в укрепление св. Николая, в Поти и Редут-кале для усиления этих пунктов»^[658].

Из этого можно сделать заключение, что князь М. С. Воронцов не только не бездействовал, но предпринимал все меры, какие только был сделать в силах. Наконец, вокруг князя М. С. Воронцова находилось немало людей умных и способных, чьи советы и рекомендации, особенно по военно-стратегической части, он всегда умел слушать и слышать, так как его военно-административное руководство зиждилось на командной силе.

Что касается поста св. Николая, то таких постов был не один по Черноморскому побережью, и они не составляли стратегической силы, а потому и не прикрывались мощным заслоном. При большом дефиците войск в регионе наместник был вынужден позаботиться в первую очередь о том, чтобы не дать неприятелю захватить стратегическую инициативу, зная о его сборах больших сил в Эрзеруме, Баязете, Карсе, Аргадане и Батуме, старался угадать, «на какие пункты нашей границы эти силы будут направлены»^[659].

Наместник поделился своей тревогой с А. П. Ермоловым, написав ему, что «замучен беспокойством, распоряжениями, известиями всякого рода и принятием необходимых мер после каждого действия и приготовления против нас на пяти разных пунктах больших неприятельских сил»^[660].

В середине ноября 1853 г., когда известие о захвате поста св. Николая, стратегическое значение которого было раздуто до неимоверных размеров враждебными России пропагандистами, достигло Европы (Англии и Франции), оно произвело большое впечатление, совпав с также крайне приукрашенными известиями о русской неудаче на Дунае, под Ольтеницей^[661].

Это сильно ободрило европейских недругов России. Массовое распространение в Европе приобретают настроения русофобии, «имевшие под собой достаточно разнородную основу»^[662]. Подобные настроения были подкреплены впечатлениями от подавления Россией польского восстания 1830–1831 гг. венгерской революции 1849 г.

Как замечает А. С. Медяков: «Помимо идеологической, Россия оказалась врагом и в другой системе координат – национальной. Как и в случае с идеологией, Россия представала в роли своеобразного зеркала Европы, заглянув в которое можно увидеть отличия и утвердиться в собственной национальной идентичности»^[663]. России, по милости господ сердитых европейцев, достался двойственный образ – и в обоих случаях угрожающий.

Россия часто воспринималась как враг и по сугубо политическим причинам. По мнению все того же А. С. Медякова, уже сами размеры ее территории, многочисленность населения, миллионная армия, стратегическая неуязвимость, неподверженность социальным потрясениям, продемонстрированная на протяжении целой череды революций, потрясавших Европу, – все это заставляло европейских политиков априори считать «северного исполина» главной угрозой европейскому равновесию и страстно желать его ослабления^[664].

Наибольшее распространение русофобские настроения приобрели в Англии – главном геополитическом антиподе России. Русофобия там культивировалась давно и имела глубокие корни. Многим прибавляло оптимизма «навязанное уркартистами и ставшее популярным в Европе представление о Кавказе как об ахиллесовой пяте Российской империи»^[665]. Британские русофобы указывали и на способ предрешить исход Кавказской войны, «используя благоприятный для этого текущий момент: ввести англо-французский флот в Черное море, помочь черкесам и Шамилю оружием, чтобы сосредоточить в руках имама власть над Северным Кавказом, отрезать связь Грузии с южной Россией»^[666].

У определенной части британской политической элиты появились надежды на вовлечение этого региона в сферу политического и экономического влияния Англии и давали правящему классу страны подспудный стимул «если не к целенаправленному развязыванию войны, то, по крайней мере, к отказу от чрезмерных усилий по предотвращению ее»^[667].

О подобных настроениях, царивших среди большинства представителей британской элиты, сообщал российскому министру иностранных дел посол России в Англии Ф. И. Брунов. Он предупреждал о «несомненном стремлении британского правительства воспользоваться настоящей войной, чтобы отнять у нас закавказские провинции или, по крайней мере, помочь черкесам уничтожить результаты длительных усилий» России на Северо-Западном Кавказе^[668].

Возбудились и поляки во главе с А. Чарторыйским, которых воодушевила турецкая решимость, и они «вновь возвращаются к своим излюбленным планам создания польского легиона на Кавказе»^[669].

Однако их надежды на быстрые военные успехи Турции вскоре рассеялись. Дух и подготовка русской армии были намного выше и прочнее, чем та, которой обладал ее османский неприятель. Поэтому, как писал наместник императору, туркам, несмотря на их «нумерическую силу и возбужденный в них фанатизм, <…> мы, по милости Божией, будем, надеюсь, везде готовы дать сильный отпор»^[670]. Хотя первых побед со стороны российских войск пришлось ожидать в большой тревоге.

Вслед за потерей поста св. Николая русские войска за Кавказом испытали еще неудачу под Бояндуром, где главные силы турок напали и заперли в горах небольшой русский отряд во главе с князем Г. Д. Орбелиани, делавший разведку. Турки 31 октября 1853 г., заняв Бояндур, истребили бо́льшую часть жителей этого селения. Вслед за тем «неприятельская кавалерия, рассыпавшись по разным деревням, начала опустошать их, совершая грабежи и насилия. Они не щадили ни возраста, ни пола, ни самого духовенства»^[671]. В таких обстоятельствах нельзя было позволить туркам продолжать грабежи и насилия. В. О. Бебутов вынужден был прекратить выжидательную тактику и действовать.

Князь В. О. Бебутов выручил отряд, но из-под Бояндура в Александрополь длинной вереницей потянулись повозки с убитыми и ранеными. Общая потеря составила 800 человек, а тягостное впечатление прибавляли стоны раненых^[672].

Известия о неудаче под Бояндуром в Александрополь принесли убежавшие с поля боя елисаветпольские милиционеры, переполошив городские базары, «и здесь-то перешли они от одной позорной крайности к другой»^[673]. Милиционеры предались грабежу. Однако жители жестким отпором пресекли грабежи и надругательства «над их женами и дочерьми. Более десятка елисаветпольцев, убоявшихся курдов, было убито и изранено мирными гражданами армянами, а может быть, и одноверцами мусульманами»^[674].

М. Я. Ольшевский был невысокого мнения о воинских качествах закавказских этнических милиций и считал их больше злом, чем пользой в условиях военной обстановки. Он писал: «Всякая милиция вообще, а в особенности мусульманская для боя негодна, если не видит за собою регулярных войск, которые могли бы ее не только поддержать, сколько укрыть <…> Курдов же наши милиционеры побаиваются. У курдов быстрее лошади, они лучше вооружены и стреляют <…> Милиционеров можно употреблять для разведывания о неприятеле и для разъездов, но и тут следует остерегаться посылать их одних. По нерадению, лености <…> они доставят сведения преувеличенные и неверные <…> Они мало способны для содержания аванпостов, но вот для преследования разбитого неприятеля милиционеры большие мастера. Ради добычи они не щадят ни одноверцев, ни соплеменников»^[675].

Однако милиционные формирования, как постоянные, так и временные, были в «большом ходу» в закавказском корпусе. Ими были переполнены все отряды, действовавшие на турецком пограничье во время всей Восточной войны. Содержание милиций для правительства обходилось дороже содержания казаков, но их использование объяснялось несколькими причинами. Во-первых, они восполняли недостаток войск в регионе и показывали, хотя бы численностью, российское присутствие в регионе, останавливая в какой-то степени неприятеля. Во-вторых, от милиции «временная польза заключается в том, что в нее отвлекаются из народонаселения беспокойные люди, приучают жителей к службе и делают воинственнее»^[676].

Когда В. О. Бебутов вышел на выручку заблокированным в горах во главе своего штаба и отряда, «женщины с грудными детьми на руках, прорываясь сквозь окружавших князя всадников, бросались к нему и умоляли спасти их от турок»^[677].

Ситуация продолжала оставаться крайне напряженной. В Александрополе не успели собраться даже те небольшие по численности войска, которые были назначены наместником в состав главного отряда. Продолжали угнетать разнородные трудности: «в медицинских средствах, в средствах перевозки, в офицерах генерального штаба, и даже в боевых запасах чувствовался большой недостаток»^[678].

Но вместе с тем сражение под Бояндуром наглядно показало разницу между российскими и турецкими войсками. Колонна князя Г. Д. Орбелиани, неожиданно попав под выстрелы турецких батарей и вступив в бой с неприятелем, который обладал пятикратным превосходством в живой силе, в течение более четырех часов удерживала свои позиции.

Новая неприятность случилась, когда многочисленные толпы башибузуков ворвались на территорию ахалкалакского участка российской границы и стали грабить местное население. Отряд башибузуков численностью до 2000 всадников опрокинул казаков и осетинскую милицию под Ахалцихом. Казаки ушли в город, а осетины бежали в Боржоми и распространили тревогу до самого Тифлиса, что вынудило князя М. С. Воронцова послать в Ахалкалаки «для принятия начальства над тамошним отрядом генерал-лейтенанта князя Андронникова»^[679].

Но в ноябре 1853 г. положение стабилизировалось и пришли первые победы. В сражении при Ахалцихе было отбито у неприятеля 11 орудий; 10 зарядных ящиков и 2 зарядные фуры; 5 больших знамен и 18 значков; 2 артиллерийских парка, в которых было найдено 90 вьюков с артиллерийскими зарядами и патронами; 42 бочонка с порохом и 160 000 патронов; весь неприятельский лагерь, канцелярия командира турецкого корпуса Али-паши, много лошадей и огромные запасы муки и ячменя^[680].

Но главный триумф в кавказской кампании 1853 г. ждал русскую армию, когда большой турецкий корпус под командованием анатолийского сераскира Ахмет-паши был настигнут и разбит в большом сражении отрядом князя В. О. Бебутова при Башкадыкляре. Участники этого сражения были щедро награждены Николаем I. Князь В. О. Бебутов получил орден св. Георгия 2-й степени и произведен в генерал-лейтенанты, также были награждены орденами разного достоинства и произведены в следующие чины многие офицеры. Нижним чинам «пожаловано по десяти знаков военного ордена на роту и батарею и по пяти знаков на эскадрон и сотню. Независимо этого, кроме других наград, офицерам назначено не в зачет полугодовое жалованье, а каждый нижний чин получил по два рубля серебром»^[681].

Последствия этого сражения были громадны для Закавказского края – предотвращено массовое восстание мусульманского населения приграничных территорий и подтверждена сила русских. Генерал Д. И. Романовский писал по этому поводу: «Успешный ход войны 1853 года с турками на Кавказе еще более возвысил наше нравственное влияние на горцев и как бы прочнее закрепил за нами все наши прежние приобретения»^[682].

При открытии военных действий турки во всех отношениях имели над российской стороной огромные преимущества. Но опыт и распорядительность кавказских начальников, «при отличном духе закаленных в бою кавказских войск»^[683] спасли дело, не ослабив оборону против горцев Северного Кавказа. Однако предшествовавшая Восточной войне медлительность и неопределенность политических переговоров отразились на Кавказе тем, что война застала российские власти врасплох, и они «вынуждены были здесь на военные действия гораздо ранее, чем были к тому готовы»^[684].

Князь М. С. Воронцов, несмотря на все трудности, успел собрать на границе столько войск, сколько их было нужно для побед под Ахалцихом и при Башкадыкляре. Они с избытком вознаградили российскую сторону за предшествовавшие неудачи и «совершенно обеспечили нашу кавказско-турецкую границу на предстоящую зиму до прибытия подкреплений из внутренних областей России»^[685].

После поражения при Башкадыкляре османская Анатолийская армия «становится предметом всевозрастающей озабоченности Англии и Франции»^[686]. Короткая осенняя кампания на Кавказе сыграла свою значительную роль в развитии дальнейших событий. За Башкадыкляром последовала блестящая победа русского Черноморского флота при Синопе. Морская экспедиция в Синоп русской эскадры под командованием адмирала П. С. Нахимова была продиктована ситуацией на Кавказе и неизбежно вытекала из логики военных действий и интересов России, а также из стремления предотвратить десантирование турецких армий на восточное побережье Черного моря^[687].

В Европе были подавлены: восторженное впечатление от раздутых англо-французской прессой турецких «побед» сразу было уничтожено. Лондон пришел в смятение и потерял самообладание.

12 декабря 1853 года британский посол в России, лорд Сеймур, имел «жаркое объяснение» с графом К. В. Нессельроде, сказав ему, что «с нашей стороны было нарушено доверие к нам, оказываемое англичанами»^[688].

Далее лорд Сеймур объявил, что «Британия не может оставаться равнодушной и обязана защищать Порту, а победа при Синопе весьма прискорбна для Англии, как с умыслом нанесенная обида Западным державам»^[689].

Поражения турок «стимулировали в Лондоне и Париже заступнические настроения, порожденные растущим страхом увидеть Николая I обосновавшимся на развалинах Османской империи»^[690]. В связи с этим В. В. Дегоев приводит мнение британского историка Д. Голдфранка, отметившего одну неизбежную зависимость в развитии Восточной войны: «Турция могла позволить себе любые наступательные операции без опасливой оглядки на Европу, тогда как Россия фактически не имела права на успешные ответные действия, ибо это автоматически задевало интересы великих держав и ставило их на сторону Порты»^[691].

В британском кабинете восприняли новости из Синопа, «как прекрасное средство, чтобы разрубить Гордиев узел»^[692] и вмешаться в войну, превратив ее из русско-турецкого конфликта в противостояние России и Запада.

В условиях царившей в британском обществе русофобии для взрыва общественного возмущения достаточно было «буквально одного слова»^[693]. Этим словом стала «резня», «синопская резня» – так вошло в английскую политическую и историческую традицию сражение под Синопом. Попавшее в заголовки многих британских газет, слово «резня» «оказало огромный психологический эффект, мобилизовавший общественное мнение в антирусском духе»^[694].

В марте 1854 г. Англия и Франция заключили с османской Турцией союз против России и, не дождавшись ответа на свой февральский ультиматум «очистить Дунайские княжества», объявили войну России.

В то время, когда общая ситуация, в том числе и вокруг Кавказа, усложнялась, физические силы стали оставлять князя М. С. Воронцова. По этому поводу он писал своему доверителю А. П. Ермолову: «Я не имею возможности продолжать упражняться как должно бесчисленными подробностями дел всякого рода, которые по обстоятельствам теперь на мне лежат, не говоря уже об обыкновенных, которых здесь всегда довольно и слишком много по моим летам и по всему тому, что я выдержал. Покой или навсегда, или на время мне необходим. Я чувствую, что многие за это меня будут бранить, удивятся, что в такое время оставляю службу, и будут это приписывать разным выдуманным причинам; но дело само по себе простое: силы у меня для такого дела совершенно исчезли <…> я так истощен в силах, что служить мне невозможно»^[695].

Будучи верным слугой императора и продолжая беспокоиться мерой своей ответственности перед ним, наместник не скрывал от него своего состояния. Николай I не ожидал такого поворота событий, привыкнув видеть в князе М. С. Воронцове преданного воплотителя своих прожектов и неустрашимого служаку. В ноябре 1853 г. император написал письмо князю Воронцову, желая его ободрить и надеясь на всегдашнюю его преданность и подчинение долгу. Николай I писал: «Любезный Михаил Семенович, душевно соболезную твоему недугу и молю Бога, чтобы сохранил тебя и возвратил скорее силы, более чем когда нужные при угрожающей опасности от врагов наших»^[696].

При этом император не хотел допустить мысли, что князь М. С. Воронцов может оставить свой пост, тогда как у Николая I никого не было под рукой, равного князю, как по служебным качествам, так и по доказанной годами и опытом преданности. И кто будет воплотителем его славы и поддержит его императорское достоинство?

Он снова обращался к М. С. Воронцову: «Вся моя надежда на твои действия. Желаю и надеюсь, что ты не только прогонишь турков, но и сейчас перейдешь в решительное наступление на Карс. <…> Хорошо будет, после Карса, овладеть Батумом. Но, прежде, чтобы твое здоровье восстановилось так, чтобы ты, сев на коня, вел своих героев на новую славу»^[697].

Однако, вероятно, поняв, что от князя М. С. Воронцова не было бы жалоб, если бы тот имел силы к служебному рвению, склонился допустить, что «ежели же, оборони Боже, ты не в состоянии будешь сам командовать, надеюсь, ты снабдишь князя Бебутова такими наставлениями, чтобы успех и выполнение моих справедливых надежд были несомненным, сколько по человеческому расчету это можно»^[698].

В декабре 1853 г. ввиду ухудшавшегося здоровья князь М. С. Воронцов снова просил императора дать ему хотя бы временный отпуск. Николай I теперь не стал упрямиться и дал свое согласие на временное отбытие князя М. С. Воронцова на излечение в Европу, но при непременном условии снабдить перед отъездом своего заместителя генерала Н. А. Реада «подробными наставлениями о порядке его действия, дабы таким образом, <…> существующая система управления, не будучи изменена в отсутствие князя Воронцва, он по возвращении в край, имел бы полную возможность продолжить действовать по устройству края с прежним успехом»^[699].

В феврале 1854 г. князь М. С. Воронцов сообщал А. П. Ермолову: «Я не в силах писать много; ибо кроме обыкновенных недуг я теперь замучен пропастью дел со всех сторон и приготовлением к сдаче генералу Реаду. Он мало-помалу входит в дела и принимается за оные дельно и с рассудком. Я надеюсь сдать все официально к 1 марта, а 4 пуститься в дорогу»^[700]. Так завершалась многолетняя кавказская карьера и поприще князя М. С. Воронцова.

События Восточной войны, однако, не оставляли князя М. С. Воронцова равнодушным и после того, как он получил официальную отставку и оставил поприще Кавказского наместника. Ему очень не хотелось, чтобы люди, мнением которых он дорожил, посчитали его увольнение с Кавказа несвоевременным, в том числе и потому, что стала проявляться неспособность генерала Н. А. Реада руководить кавказскими делами должным образом.

М. С. Воронцов уже из Дрездена обращался к А. П. Ермолову: «Меня привыкли везде видеть на Кавказе готовым быть везде и подавать везде пример; и до 1851 года, когда болезни начали меня одолевать, несмотря на все труды и походы, я еще не чувствовал признаков старости и ездил верхом, как молодой человек и ежегодно показывался, а иногда и по два раз в год, во всех частях края от Ленкорани до Анапы и от Эривани до Кизляра. Теперь я уже на это не способен, и я должен был решиться на увольнение от службы, которую <…> я уже не могу продолжать с честью для себя и с пользою для края. Вот, любезный Алексей Петрович, что меня понудило оставить, как я полагаю, навсегда, всякую службу. <…> Совесть моя чиста во всем, и прежняя, более нежели полувековая моя служба, должна удовлетворить всякого беспристрастного человека, что я бы не удалился, особливо в теперешнее критическое время, от трудов и ответственности без настоящей совершенной необходимости»^[701].