Просто сказка

Тирлич-трава, собираемая под Иванов день на Лысой горе, что под Киевом. Как считают чародеи, дает способность к превращению. Она же золототысячник, трава мудрого кентавра Хирона, которой лечил он раны героев. В настоящее время используется больше для улучшения аппетита.

Царские очи, что от суда неправедного спасает, в любом деле помога, жизнь семейную счастливой делает. Росянка круглолистная, не только от комаров избавляет, но и от простуд, бронхита, туберкулеза.

Дягиль кудрявый (он же дудник лесной). «Кто ест ту траву, тот человек никакой не боится порчи; если пойдешь на пир – грызи этот корень хоть раз на дню всю неделю, и всякой боли избудешь; носи тот дягиль на голове – и люди будут тебя уважать». И его используют в разных странах: при неврозах и бессоннице (Польша), гастрит и ревматизм (Западная Европа), при кашле, зубной боли, жаропонижающее (Корея, Россия).

Сколько же их трав волшебных? Видимо-невидимо. Едва ли не каждая. Потому – не станем долее говорить о них – времени не хватит. Те же, кто загадки любит, пусть поищет, например…

«Есть трава Екумедис, растет на старых росчистках, собою мохната, листочки мохнатые ж с одной стороны, ростом в пядь. А кто ее ест порану – и тот человек никакой болезни не узрит…»

«Перенос трава, собою мала и темна, цвет ворон, а как отцветет, то с стручками, в ней семечки. Та трава добра от змей, и уж спит от нее, и всякая нечисть противится (ей) не может. А семя положив в рот, пойди в воду – вода расступится…»

«Есть трава Нукокея, растет по березникам, синя и пестра, листочки долгоньки, что язычки, а корень надвое, един мужеск, другой женск. А коли муж жену не любит, дай ему женск, – станет любить… а жена мужа не любит, дай ей мужеска… – станет любить…»

В помощь же им пусть будет книга Флоринского В.М. «Русские простонародные травники и лечебники», изданная в 1879 г. в Казани. Только помните: к каждой траве свой подход нужен, свое время, свой заговор…

* * *

– Ну что вы там мешкаетесь, не в болото, чай, попали, – позвал их Иван-царевич, уже сидевший в седле. – Чего стали как рак на мели? Аль травы не видали?

– А ты не гони, – тотчас отозвался Конек. – Скоро поедешь – не скоро доедешь. Прытко бегают, так часто падают…

И вновь побежала-повьюжила путь-дорожка. Где змейкой полевой, а где и прямоезжая. Долго ли, коротко ли – про то сказка ведает. Да только кончилась леса окраина, испугалась стежка открывшейся равнины, стала таиться-прятаться между холмами, тенью их укрываться. Казалось бы, ну что здесь такого страшного приключиться может? Ан нет, вот тут-то конфуз и случился.

Свернул проселок, лужа и обнаружилась. Лужа как лужа, ничего в ней особого, то ли после дождичка в четверг осталась, то ли испокон века образовалась, преградила дорогу, на солнышке нежится. Неширокая-неглубокая на вид, какая преграда для коня богатырского? Вот царевич и не стал сворачивать, знамо, не царское это дело – лужи объезжать. Вот и подался прямо. А водица та грязь непролазную скрывала, по брюхо коню. Не обошлось, знать, без козней силы вражьей. Владимир с Коньком глазом моргнуть не успели, а Иван уже завяз. Да так аккуратно въехал – ровно вкопал кто. Въехал и стоит, как памятник самому себе, ни тпру, ни ну.

– М-да, – раздумчиво протянул Конек, обойдя его кругом. – Дела-а-а… Прям как в народе говорят: из князи в грязи. Пошел по вязье, да и сам увязнул. Ума не приложу, что делать-то…

– Аль умом пообносился? – обидчиво заметил царевич, поняв, что без посторонней помощи ему никак не выбраться. – Мелешь, окаянный, всю дорогу, без умолку, ветряк не догонит. Вконец уболтал. Твоя вина, вся, как есть твоя. Тебе и думать, как с бедой справиться.

– Смотреть надо было, а то глаза, небось, на версту поперед тебя ехали. А еще к Кощею собрался. Тот тебя не то что вокруг пальца обведет, так угостит – нагишом домой пойдешь. Тут думай – не думай, все одно. Ишь как засосало… Без помоги не обойтись…

– Да где ж ты возьмешь, помогу-то? Кругом куда ни глянь – ширь полей да равнин русских, ажно дух захватывает… – повел руками царевич, словно в стремлении обнять кого.

– Видать, мухоморов на ночь много отведал, – мотнул головой Конек. – Даль ему посредь холмов помстилась. Ты поперед шири под ноги глянь, а раньше бы глядел – так и не встрял бы. Чего руками машешь, чай, не ворон ловить. Дорога-то колеей обита, знать, телеги частенько по ней ездят. Может, и деревенька тут где затаилась… Ты, давай, покричи слово свое волшебное, авось поможет. Только погодь, уши к земле приложу…

Гаркнул царевич от безысходности, во всю силушку легких гаркнул. Подождали несколько времени…

* * *

Конек как в воду глядел. Послышался неясный гомон, затем из-за ближнего пригорка показалась стайка мужиков, о чем-то перебранивавшихся и размахивавших руками. Одеты они были ни дать, ни взять статисты со съемок фильма-сказки. Домашнего холста порты, рубахи ладные, льняные, с вышивкой, свежие онучи, парадные лапти, легкие зипуны… У всех котомки на правом боку, у двоих за красными кушаками топоры, аккуратные шапочки на головах.

Ближе подошли, глянули, поклонились поясно.

– Здоров будьте, люди добрые. Далеко ли путь-дорогу держите? Не вы ли, часом, кликали? Что за хворь-беда приключилась? – как-то разом загомонили они, а Владимир, разинув рот, недоверчиво смотрел на них.

Двое возрастом помладше, едва растительность над губами появилась, трое постарше, средних лет, двое еще чуть старше. А молодцы – хоть сейчас в Преображенский полк. Кряжистые, крепкие, Вольги Селяниновичи, да и только. Вот только смурные немного, видать спали плохо, по причине комаров. Никак не мог Владимир в себя прийти, что не чудится ему все, не кажется, наяву видится.

– Иван я, сын царский, царевич, значит, царства Двунадесятого. К Кощею дело имею. А это вот Владимир, – и замялся, не желая, видимо, позорить товарища по путешествию «инженером» перед мужиками. – Из Москвы он, – наконец нашелся Иван, отводя глаза в сторону. – В Киев ему, к мудрецам. – И снова замялся. – Опять же, лошадь…

Конек свысока глянул на зардевшегося царевича, но промолчал и гордо отвернулся.

– Роман, Демьян, Лука, Иван и Митродор Губины, близнецы-братья, Пров, Пахом, потому как старшой по годам и разуму, – скороговоркой произнес на вид самый пожилой селянин, по очереди тыкая в остальных пальцем, последним задерживаясь на себе. – Так что за беда?

– Али сам не зришь? – накинулся царевич на Пахома. – Ехал прямо да и попал в яму. Ввалился, как мышь в короб.

Мужики снова нестройно загомонили, гурьбой неспешно обошли завязшего Ивана и столпились кружочком. И, как то обычно бывает, сразу же взяли быка за рога – перешли от частного к общему. Частная проблема, она частная и есть, ни славы от нее, ни поживы. Другое дело – общая. Общая – она от слова общество, стало быть, всему обществу важная и нужная. А раз так, тут не до частностей. В общем, забыли мужики про Ивана. Начисто забыли. А про яму – нет.

– Засыпать ее надоть… Кум что говаривал, дня не проходит, чтобы кто в эту ямищу распроклятущую не влетел…

– Так нельзя же засыпать-то, с живым человеком? Достать сперва надо…

– Как же ты его достанешь, коли не засыпал сперва?..

– Да ты погодь, погодь, ежели бы я поначалу засыпал, он бы и не утоп?..

– Утоп – не утоп, про то бабка-ворожея ведает. Вон, Ермолай-мельник, шел себе улицей, да и наступил на грабли. Откуда, спрашивается, им взяться? Сам же и потерял. Так и тут. Может, на роду у него написано, где воробью по колено, там молодцу по пояс.

– Да ты погодь, погодь…

Ну а уж от «да ты погодь, погодь» до «ужо постой!» рукой подать. И как, скажите на милость, после этого не возникнуть драке? Сцепились вроде Лука с Иваном, остальные разнимать полезли, вот тут-то и началось. Потеха приключилась, не из лихости неуемной, не из чувства острого за обиду неправую, – из желания единственно мир учинить.

– Слышь, мужики, погодите… Ну нельзя же так… Да погодите, что скажу! – надрывался Иван-царевич. Он явно не прочь был принять участие в миротворении, только вот болотина не пускала.

А те и не слышат – заняты. То один вылетит из кучи-малы, то другой; шмякнется на землю, посидит, головой повертит, смахнет рукавом под носом, и давай обратно в потасовку, замирять.

– А ты, молодец, не желаешь поразмяться? – обратился Конек к Владимиру, и, заметив отрицательный жест последнего, заметил: – Твоя правда. Им человека из беды вызволять надобно, а они потеху устроили. Чисто дети малые. Теперь раньше полудня не жди. Знамо – на полдни обед…

И, словно вняв Коньку, драка постепенно пошла на убыль, а затем и вовсе сошла на нет. Мужики еще некоторое время попереругивались, вяло попихивая друг дружку со словами: «А ты хто такой?», после чего, совсем уже утихомирившись, вновь гурьбой подошли к луже.

* * *

Вот тут-то мы и остановимся, поговорим о боях кулачных, забаве исстародавней народной. Уже Нестор в своей Повести упоминает об этой «забаве», называя ее «бесовской». И вправду, как не боролись с ней… Кстати, кто? Ну, во-первых, церковь – погибших в кулачном бою запрещалось отпевать и хоронить на кладбищах. Во-вторых, государство – см., например, Указ от 24 дня 1726 г….а все не в прок, говоря словами И.А. Крылова.

Да и что может быть хорошего в драке? «Как скоро противники станут друг против друга, то немедленно начинается кулачный бой. И в короткое время бойцы до того остервеняются, что поражают своих противников руками и ногами в лицо, живот, грудь и другие чувствительные места (называемые нашими предками причинными местами – вот и говори после этого о честном поединке, если разрешены удары ниже пояса!). Нередко бывает, что ногие бойцы лишаются жизни на месте боя, а победители приобретают от всех похвалу и одобрение». Так пишет в своих заметках о России барон Герберштейн, оказавшийся случаем в гостях у великого князя Василия Ивановича.

И что же? А вот что.

«Когда начинаются кулачные бои, на них сосредоточивается внимание всего населения. Бросается общественное дело, бросается всякая работа по хозяйству дома. Член Правления Губкредит союза А.И.Быков рассказывал мне, что как-то на мяслянице ему пришлось быть в Большой Верейке по служебной командировке. Собралось порядочно народа, но перед самым открытием заседания все вдруг поднялись и стали выходить.

– Куда же вы, товарищи? – обратился к ним, ничего не понимая, А.И.Быков.

– Как куда? А у нас же сегодня кулачный бой, разве не знаете? Сейчас начнется, – удивленно и обиженно заявили члены собрания, и все как один поспешно оставили зал заседания. Собрание, конечно, не состоялось».

Еще? Пожалуйста.

«…мы немедленно отправились в здание старой школы, где назначено было организационное собрание по открытию мелиоративного товарищества. Нас ожидали, но собралось всего человек двадцать.

– Почему же так мало? – спрашивает Пашкевич собравшихся.

– Да немножко не во время собрание то, – отвечают крестьяне. – Вот пройдут бои, тогда придут записываться. Интересуются товариществом многие, дайте только боям пройти.

Собрание прошло быстро, скомкано, в надежде, что все детально разберется потом, на свободе, после боев. Бывшие на собрании крестьяне чуть не каждую минуту смотрели в окна на двигавшиеся теперь уже довольно густые толпы кулачников, стягивавшихся все к тому же Подгоренскому мосту. По окончании собрания все присутствовавшие поспешно записались в члены мелиоративного товарищества… после чего все участники собрания чуть не бегом направились к месту боя…»

А дальше что? А вот что.

«Высокие, здоровые, уже немолодые бородачи, у которых руки были как оглобли, кулаки по доброму горшку, они били по чем попало, стараясь свалить противника с одного удара, чтобы он лягушкой распластался на снегу, и от их ударов уже несколько человек выбыло из строя и окровавленные, с разбитыми лицами, выползали кое-как на четвереньках из толпы на простор. Тут на свободе они отлеживались прямо на снегу, приходили в себя и некоторые поднимались и снова бросались в бой».

Чем же «сердце успокоится»? А вот чем.

«По окончании боя многие… разъезжаются по домам с поломанными ребрами, с выбитыми и подбитыми глазами, оглушенные на одно или на оба уха от разрыва барабанных перепонок, и чем больше таких искалеченных людей дает бой, тем больше он возбуждает разговоров… а если в результате боя бывает одно или два убийства, то эти случаи входят, так сказать, в летопись данного села…»

Это с одной стороны. А с другой…

«Сами бойцы о своих членовредительствах рассказывали с шутками, восторгаясь только что закончившимся боем, который в этом году, по их словам, особенно удался. Каждый теперь на свободе рассказывал кого он ударил, кто его ударил и как ударил. Рассказывал страстно, с увлечением, как охотник о том или ином инетерсном случае на охоте, как спортсмен».

Вот и пойми ее, загадочную русскую душу… Кстати, не забыть, материал взят из «Известий Воронежского краеведческого общества», 1925 г., № 3,5,6; статья Г.Н.Фомина «Кулачные бои в Воронежской губернии».

* * *

– Вот что, мужики скажу, – начал Пахом, – потому как старший. – Нос у него распух и цветом стал – ну что твоя слива. – Делу время, потехе час. Ежели, скажем, дождь пойдет, не к ночи буде помянуто, совсем пропадет царевич-от. Давайте-ка, Роман с Демьяном, в село дуйте, где кум Романов живет, ведите-ка сюда Ивана меньшого, разумом большого. Может, он чего путного присоветует. Не пойдет – под микитки ведите. А остальные – геть до лесу, тащите ваги, да потолще. И живо мне, одна нога тут, другая там.

Глянулись меж собой мужики, плечами пожали, мол, дело Пахом говорит, обмишурились, да и подались, куда сказано было. А старшой, – чего понапрасну ноги бить? – прилег на травку рядом с Коньком.

– И давно вы так-то вот? – спросил Конек.

– Да за сегодня пятый раз ужо, – Пахом осторожно потрогал нос. – Вот ведь окаянные, кажинный раз по сопатке норовят.

– Чего ж не поделили? Отчего пря-то?

– Видишь, кум Романов позвал баньку ему срубить. То есть сруб он уже сам поставил, тот осел, пора перекладывать. А одному несподручно. Потому – без головы мужик, меры не знает. Баня размером получилась, что хоромы княжеские. Под стать котлу… Но о котле потом. Так вот. Мы и подрядились, как не помочь всем обчеством? Тем паче – в деревне живем по соседству. Меду наварил. Знатного. С него и началось. То есть как? А так. Колышками место обозначили, где класть – отметили, пометили бревна, ну, в каком порядке класть, – отметили. Вместо пары дней неделю ставили. Вот раз вечеряли, кум Романов возьми и расскажи про сельчанина ихнего, Козьму Скоробогатого. Как поимел, мол, Лихо, так житья ему совсем не стало, даром что мужик тороватый. Ну да после про Козьму.

Вопрос, казалось бы, нехитрый вовсе: кому на Руси жить хорошо. Ан нет, у кажного свое мнение особенное объявилось. Сам посуди.

Пахом сорвал травину и принялся ее жевать с задумчивым видом. Царевич тем временем навострил уши.

– Роман, тот сразу за посадника горой стал. За городничего, то бишь. Чем жизнью обижен? Князем поставлен, перед князем и ответ держит, никому иному в ножки не кланяется. Как в народе говорят? Посадское брюшко отрастил. Посадское дело поясом крепко, ну, понимай, чтоб брюхо не лопнуло. А я так скажу: неровен час ошепчет кто? Пошлет князь ревизора, тот всю поразнюхает-повысмотрит, не представившись, по-аглицки, да и доложит, как самому надобно, коли в цене с градоначальником не сойдутся. Вот сам и решай, кто главней, ревизор али городничий. Потому жизня у посадника, скажу, что на бочке пороху.

Демьян же за тиуна огнищного вступился. Тот, говорит, всем житным людям голова. Судит-рядит по чести – по совести. Все законы ему ведомы, как хошь растолкует. Ну да каждый крючок свой кусок ловит. Шапку перед ним ломают, на все праздники в красный угол зовут. Рожа – на лошади не объедешь. Одно плохо, на всех не угодишь. Вот, случай рассказывали. Нашли как-то два мужика кошель с деньгами. Разодрались, как водится, поделить не могут. К огнищному отправились. За ними народ – глянуть, как судья дело решать будет. Тиун и спрашивает, мира промеж себя, мол, хотите? Те в один голос, хотим, как не хотеть. Коль разделю по совести да примирю обоих, перед всем народом спрашиваю, обиды таить не будете? Переглянулись люди, зашептались. Что это с тиуном, да кто ж на суд такой обиду затаит? Так вот, говорит, решение мое: деьги мне сейчас нужнее вашего, и ступайте себе по домам. А калиту в карман положил. Мужики оторопели, затем глянулись и порешили в оборот его взять… Не тут-то было. Я, говорит, по совести решил? По совести. Примирил? Примирил – оба согласно в кулачную лезете. Чего ж вам еще надобно?.. Народ за бока похватался. Суд, кричат, по форме – судей и кормит. Ты скажешь – чем не жизнь? На глазах у всех из сапог в лапти переобул… Так ведь сказал слово поперек посадника, едва головы не лишился. Имение описали, в ополчение забрили.

Вот Лука – тот волхвов сильно уважает. И то сказать, кто первый колдун на селе? Ни тебе свадьбу сыграть, ни тебе пахать-сеять, ни друго како дело без него не обходится. Кто косой махать, а мы волхвовать. Все обо всех знает. Вот и кланяются ему кто чем может: снедью там всякой, а кто и денежкой. Попробуй не поклонись, со зла и порчу наслать может. Ан и у него житьишко-то не очень. Все, небось, слыхали?.. Как Олегу-князю волхв один напредсказывал? Тот к нему с душой, по-человечески, так мол и так, я кукушкам не верю, а ты знахарь бывалый, тайны тебе ведомы, так и скажи, сколько мне еще землю матушку собой украшать. Порадуешь предсказанием, и я тебя уважу. А волх, правду сказать, недалекий попался, опять, может, съел чего-нибудь. Возьми да и ляпни: как только конь твой помрет, так и ты следом. Осерчал князь. Ату, кричит, его, окаянного. С неделю денно-нощного гоняли бедолагу, аки зайца. Не споймали. На Дон, люди говорят, подался, с обиды-то.

А Губины братья и того хлеще. Купцу, гомонят, лучше всех живется. С одной стороны глянуть – вроде так оно и есть. Хоромы купеческие с теремами каменными за версту видать. Лавок с товаром красным не перечесть, ладей белопарусных не изведать, почет-слава по белу свету гремит. Да и кто не слыхал хоть о Садке новгородском, о Никитине Афоньке, что за три моря хаживал? Ну а ежели с другого боку подойти? Случись чего и пожалуйста: едет купец из Саратова, бороду гладит, а денег нет. То людишки лихие по лесам, по логам схоронились, да возы отбили, то ушкуйники по рекам-волокам созорничали, то с товаром не угадал – торговал кирпичом, да и остался ни при чем. Недаром говорят: купец, что стрелец: попал, так с полем; а не попал, так заряд пропал…

Пров за князя-царя вступился…

– Чем же это тебе князь не угодил? – грозно вопросил царевич. – Аль крамолу измышляешь?

– А то и замыслил, что житье-бытье царское вскм только с парадного крыльца ведомо. Царям же, по мнению моему, за работу их неблагодарную молоко бесплатно за вредность давать надобно. Всяк иной государь на его место норовит, даже самое залежащее, себе землицы прибавить желают. Вот и получается: с сильным замирись, слабому попускай, не ровен час, с кем другим слабым сговорится. Правда ли нет, не ведаю, да только про всяких там иноземцев говорят, цари у них больно не живучи. Поправит-поправит, плюнет, и в пустыню, а то путешествовать. Надоели, мол, хуже горькой редьки, сами разбирайтесь. Это они, кстати сказать, боярам своим, подданным то есть, те совсем жалобами своими да претензиями житья не дают. Всем же батюшкой не будешь… Семейной жизни и вообще нету. Ни тебе по любви жениться не может, как третий сын – так дурак-дураком. Так и суди сам, хорошо ли князю ему али плохо…

Пахом замолчал, сунул в рот другую травину.

– Ну а сам-то ты про кого думаешь? – спросил Конек.

– Думаю?.. – удивился Пахом. – Да я не думаю, знаю. Ну конечно же боярину думскому.

– С чего это?..

С мужика разом слетело самодовольство.

– Как же… Ужель не видишь?.. – с места в карьер загорячился он. – Сидит себе в палате думской, бока-бороду поглаживает, кивает согласно – и все недолга. Главное, знать что князю по душе и поперек слова молвить не мочь. Сказал князь: «Пойдем половцев бить!», наморщить лоб, просветлеть и важно молвить: «Да-а-а-а, вестимо, бить пойдем, отчего ж не побить». А ну как передумал, замиримся, мол, опять-таки важно: «Да-а-а-а, вестимо, замиримся, отчего ж не замириться».

– Так зачем дума нужна, коли она все время соглашается? – не понял Конек.

– Вот тебе и на, – удивился Пахом. – Кто ж говорит, что все время. Они заранее промеж себя договариваются, кто соглашается, а кто сомневается. Те, кто «за», уговаривают тех, кто «не уверен», а в итоге все по-царски и выходит. К слову сказать, все друг с дружкой так или иначе родством повязаны, со стороны туда ходу нету. Один за одного горой стоят. Иначе нельзя. Наказать кого – это что ж получится, и остатних можно?.. – Мужик неожиданно оборвал нить рассуждений. – Тут кум возьми да и скажи: чем попусту лаяться, не лучше ль подраться? В шутку сказал, так просто, не со зла. Так мы ж за чистую монету совет тот взяли…

Пахом снова осторожно потрогал нос.

– Вот ведь пакость какая.

– А что ты про яму-то начинал, про котел? – спросил царевич.

Мужику торопиться было некуда.

– Баба тут стояла, каменная. То ли половцы поставили, то ли латыняне, кто ж его знает. Полезная баба была, не смотри что без рук. Для разъезду полезная. Вот едут навстречь две телеги. Телеги две, а дорога одна. Смекаешь? Один другому в жисть не уступит. Это ж слезать надоть, волов оборачивать… Здесь и разъезжались. Кто справа, кто слева… Так он и ее приспособил. Я, говорит, аккурат посеред двора фонтан выкопаю, и ее поставлю, пускай как в Европах будет. Пора нам, говорит, в Европы окна рубить. Выкопал он ее, под ней котел чугунный и обнаружился. Обрадовался Иван Скоробогатый, еще больше, говорит, разбогатею, второе стадо коров прикуплю. Уволок все к себе, яму не засыпал, а колеи дорожные сровнял, из двух одну сделал, мол, испокон веков так было. Кум Романов тут и подсуетился. Ты бы, говорит, дело доброе сделал. Продал бы мне котел-от, для баньки. А Иван, правду сказать, мужик незлобливый да некорыстный шибко. Прикинул он, на сколько ему клада должно хватить, да и говорит: бери, говорит, даром. Я, мол, не боярин, шубу с плеча пожаловать не могу, а чугун забирай. Вот сейчас занесем ко мне в дом, он, к слову, на двух быках до двора его пер-то, и как только на воз взгромоздил, ума не приложу, занесем, ты выйдешь, я опростаю, да тебя и позову. Тогда и забирай. На том и порешили. В общем, поперли они котел. А тот, вот не сойти с места, пудов в двадцать…

– Так уж вдвоем да двадцать пудов потащили? – усомнился Иван.

– Как на духу говорю, как есть двадцать, чтоб онучи расплелись, ежели хоть на фунт приврал… Прут, пот с них, хоть сейчас солеварню ставь, – продолжил рассказ Пахом, заплетая правую онучу. – Да и зацепились крышкой за косяк, вишь, снять-то ее и не подумали. Оно и правильно: чего второй раз ноги бить… Слетела крышка, накренился котел, из него и выпал… Кто б, вы думали? Мужик!.. Здоровый, что твой сарай… Рыжий, морда наглая, сам в рубахе красной, атласной, расписным кушаком подпоясанный, в сапогах с хрустом… У этих глаза на лоб да рот нараспашку. Поднялся мужик, отряхнулся, глянулся – и к куму. Тот как подумал, что эдакий-то боров в лоб сейчас за обиду приварит, нырнул под котел и задал стрекача. Однова чугун унес, даром что вдвоем карячились. Так до самой хаты и драпал.

– И Иван что? – полюбопытствовал Конек.

– Не замай. Не любо – не слушай, а… м-м-м… Уж не знамо, что там промеж Ивана да мужика того вышло, Скоробогатый с той поры все больше помалкивает да ревмя ревет, аки белуга, в три ручья. Гость-то Лихом оказался. Пристроился на печи, корми-пои его… За что? Ну вроде как спас, вторым родителем значица стал. Вот с той поры и пошло-поехало, запрягать не надо. То справный мужик был, Иван-от, хозяйством, а тут… Чуть не каждый день – проруха-наказание. Репа удалась – всю кроты обобрали, подсолнух взялся – вороны повыклевали, зайцы всю капусту да морковь как есть извели, да еще медведь пришел по ульи – под чистую выгреб… Да где же эти лодыри?.. – неожиданно вскипел он. – Их только за смертью посылать!

И словно укоризной его словам неразумным, сгоряча сказанным, показались лодыри. Четверо тащили два здоровенных длинных бревна, двое – оглоблю, на которой болталось посередине что-то крупное.

– Не пойму что-то, разе ж я их на охоту посылал?.. – пробормотал Пахом.

Роман с Демьяном приблизились и грохнули оземь мешок, в котором что-то шевелилось и невнятно подвывало, а также два ведерных жбана.

– Ну и где вас нечисть носила? – напустился на них Пахом. – Пошли проведать, да и остались обедать? Так, что ли? Что это приперли? Где Иван?

– Так ты это, Пахом, остынь, погодь ругаться-то, – развел руками Роман. – Все как есть принесли. Что заказывал. Давай-ка, подсоби мешок развязать…

Из мешка вывалился облепленный какой-то соломенной шелухой мужик, глянул невидящим глазом, помотал головой.

– Пахомушка, родненький, вот уж не чаял встретиться. Думал, исхитили супостаты… Дай я тебя облобызаю, – потянулся он к старшому, раздумал, улегся на бок и захрапел.

– Как же это… – пробормотал непонимающе Пахом. – Да что же это… С утречка, как уходили, здоровый был. И где ж он так подгулять-то успел, а?

– Давай все по порядку, – обратился Роман к Демьяну, – у тебя слово за слово вперебой идет, а у меня за каждый плетень цепляется.

– А чего давать-то, – протянул Демьян. – Пришли мы, значит, к хате Ивановой, а его и близко нету. Мы – к куму Романову. Так, мол, и так, беда приключилась, помощь надобна, где мудреца нашего сыскать? Кум и отвечает. А он, говорит, с Иваном Скоробогатым сговорился, что Лихо с его хаты сведет. Подчистую. Словно и не было. Тот ему чего только не сулил на радостях, клялся всю жизнь за батюшку родного держать, хозяйства-богатства разные… Да и спохватился. Как же ты, говорит, изведешь напасть-то? Чай, не таракан. Иван и поведал думу свою. Я, отвечает, его перепью. Как есть перепью. Угощу-ка я его медом хмельным, а там и об заклад побьюсь: кто первый с ног свалится, тот просьбу супротивника должон исполнить. Любую. Понятно? Чего ж тут непонятного, говорит бедолага, очень даже понятно. Да только как же ты его окаянного перепьешь? Он ведь тоже не лыком шит, не из бревна делан. Балда ты, Иван отвечает, как есть балда. Целиком. Помнишь Василису Премудрую на пиру? Не столько пьет, сколько мимо льет, то в рукав, то под стол. А как под столом озеро образовалось, рукавом-от махнула, так и радуга тебе появилась, и лебеди поплыли… Ну, да дело это нехитрое. Там гостям что лебеди, что цапли – уже все одно было… А справишься? усомнился Иван. Отчего ж не справиться, говорит, двух воевод накормил, так неужто одно Лихо не напою?.. Взял ведро меда, подумал-подумал, второе прихватил, да и отправился…

– Ишь ты, чего удумал, – покачал головой Пахом. – Ну-ну… Как сам он – вижу, а лиходей-то что?..

– Не запряг еще, не нукай, – почесал бороду Демьян. – А давно, кума спрашиваем, биться пошел?.. Так уж, почитай, отвечает, часа четыре как минуло. Неужто, ахнули мы, не сдюжил, одолела его сила вражья? Как же, говорит, одолела, аль не слышите?.. Переглянулись мы, не поймем, чевой-то. Прислушались. Батюшки светы! А с дальнего конца села песня разудалая несется, в два голоса, да звонко так… Мы – туда. Где под тыном, собачкой малой, где на цыпочках, от колодца к забору, добрались, одним словом. Выглянули осторожненько в ворота открытые. Глядим – глазам своим не верим. Примостились двое поединщиков на крылечке резном, обнялись, ковшами размахивают, песни поют. Да красно так поют, ажно слезу вышибает. Тут и Роман не стерпел, щас, говорит, спою, а как про ворона черного затянули… Еле утихомирил. Ну, в общем, чего долго воздух-то молоть? Обошли мы избу, значица, с тылу, ждем, когда Ивана по нужде потянет. Мешок с тына соседнего стянули, оглоблю опять же… Так и обротали молодца. Прихватили у кума пару жбанов, с медом да с квасом ледниковым, да бегом сюда… Вот и весь сказ.

– Да-а-а, – протянул Пахом. – Яснее солнца ясного сказ твой. Небось, дальше кума и не ушли… Ну а вы, робятушки, – обратился он к остальным четверым, бросившим свои бревна еловые опричь Ивана и с недоверчивыми улыбками слушавшими рассказ Демьяна, – пошто задержались? Постой, постой, и уходили – с двумя топорами, а вернулись с одним. Что за чуда-юда такая приключилась?

– Лешой попутал, как на духу говорю – лешой, – нехотя отозвался Митродор. – Только подошли мы к леску тому, да к дороге Муромской…

– Какой такой Муромской? – удивился Пахом. – Муромская – она в верхнем миру, что ты мне тут плетешь?

– А так Муромская. Три сосны при ней. Вот ежели пойтить по ней на восход, непременно в Тмутаракань угодишь. Там небо с землей сходится. Так ты прямо-то не иди, в ворота, а сверни да в калиточку. Тут тебе и мир верхний откроется…

– Сам удумал? – поинтересовался Демьян. – Али подсказал кто?

– Чья бы корова, – огрызнулся Митродор. – Иди вон народ уху варить учи. Мне купец заезжий рассказывал…

– Погодь, погодь, опосля про купца врать будешь, – осадил его Пахом. – По делу молви.

– Так я и говорю. Три сосны – оно примета верная. И все три на заглядение, сухостой, а крепкие на вид, что твой шлагбаум. Мы во мнениях и разошлись, какие две из трех взять, а какую оставить…

– Вот непутевые! – всплеснул руками Пахом.

– Да чего уж там, помирились… Лешой, вернее, и примирил. Ну, тот, который и топор… того… В общем, вышел он на шум из-за дерев, да и говорит: вы, говорит, ребятушки, мне сейчас все зверье пораспугаете. Давайте-ка я вас рассужу. Взял он топор один, Прову протянул. Метай, мол, его подальше, со всей силушки. Кто первый найдет, тому первое слово, кто второй – второе… А остальные уж не взыщите. Пров и метнул. Не в чисто поле, а в чащу лесную, да не со всей силушки, а со всей дури своей непомерной… Только мы было искать, – засомневались. Как же это второй найдет, коли первый уже нашел?.. Мы – к лешому, разъясни, мол, а того уже и след простыл. Туда-сюда, потыкались-помыкались, делать нечего. Срубили две лесины…

* * *

А вот что касается трех сосен: Казалось бы, и песня есть, и сосен в Муромских краях видимо-невидимо, а легенды, с ними связанной, не нашлось. Как ни странно, даже известное всем выражение «в трех соснах заблудиться», также не имеет хорошего объяснения своего происхождения, хоть и встречается оно даже в солидном труде М.И. Михельсона, изданного в 1896-1912 гг., «Ходячие и меткие слова». За исключением цитат из М.Е. Салтыкова-Щедрина, где три сосны связываются с пошехонцами, нет источника, к которому можно было бы отнести возникновение данной поговорки. Более того, даже в анекдотах о пошехонцах, собранных и изданных Василием Березайским (кстати, пользовавшимися популярностью и неоднократно издававшимися), анекдота о соснах нет.