Сейчас молодые семьи очень часто снимают квартиры. В наше время такой возможности не было. Квартиры ни кто не сдавал просто потому что ни у кого не было и не могло быть больше одной квартиры. Сейчас на квартиру можно просто заработать. Если ты энергичный, умный, рукастый – так давай, вперед на мины. А если ты ленив, глуп и ни чего не умеешь делать, так на кого тебе жаловаться?
Советская власть не давала возможности заработать на квартиру. Даже если кто-то заработал где-нибудь «на северах» хорошие деньги, квартиру он всё равно не мог купить, потому что квартиры не продавались. Даже землю под частное строительство в черте города купить было нельзя. Земля тоже не продавалась. Даже на даче запрещено было строить дома зимнего образца, чтобы человек, чего доброго, там жить не начал.
Был только один способ как бы купить квартиру – вступить в жилищный кооператив. Это было очень похоже на нынешнее приобретение квартиры в ипотеку. Люди платили первый взнос, а потом много лет выплачивали ссуду. Так было в нашей семье. Мы купили двушку за 5 тыс.руб. (стоимость новых «Жигулей»). Кое-как наскребли на первый взнос – 2 тыс.руб., а потом долговая кабала на 15 лет. Для семьи простых рабочих выплачивать ссуду было очень тяжело. Скажете, и сейчас так? Так да не так.
Когда отец приобрел кооперативную квартиру, его сразу сняли с очереди на жильё. Это было похоже на наказание. Ведь он не утратил право на получение бесплатной квартиры, но его поставили в самый конец очереди. Прошли годы, ссуду мы с великим трудом наконец выплатили, и через некоторое время у отца подошла очередь на получение квартиры. То есть, кооперативную квартиру мы теперь могли продать? А вот тут-то и нет. Дело в том, что она ни когда не была нашей.
Дом находился в собственности кооператива, и каждая квартира в отдельности принадлежала кооперативу. Трудно представить себе что либо более подлое и циничное, чем кооперативная собственность на жильё. Люди выплачивали полную стоимость квартир, но не становились их собственниками, соответственно, не могли продать. Кооператив как бы давал квартиру тебе в пользование, и если квартира становилась тебе не нужна, ты мог только вернуть её кооперативу, который выплачивал тебе компенсацию. С учетом амортизации. Но без учета инфляции. Кооператив, как собственник, мог что угодно учитывать или не учитывать по своему усмотрению. Мы, выплатив за квартиру 5 тысяч, получили компенсацию – 3 тысячи. Между тем, новые кооперативные двушки стоили тогда уже 16 тыс.руб. Квартиры стали получше, комнаты изолированные и прихожая с кухней побольше. Но, когда современная двушка стоила 16 тыс.руб., старую у нас с руками оторвали бы за 10. Но рынка жилья не было, квартиры не продавались и не покупались. Нам словно в издевку дали 3 тысячи, уже мало тогда стоившие.
Но ведь всё-таки квартиры давали бесплатно, хоть и ближе к концу жизни? А вы представьте себе, что вам выплачивали бы десятую часть заработанных денег, а потом что-нибудь давали бы бесплатно. Вы, наверное, сказали бы: «Заплатите мне всё, что я заработал, и ни чего бесплатно можете мне не давать, я сам куплю всё, что мне надо».
Отец имел редкую рабочую специальность – дефектовщик. Без дефектовки ни один дизель запускать нельзя. И почему-то ни кто на судоремонтном заводе, кроме него, дефектовке обучиться не смог, пытались, но не получалось. На Западе он озолотился бы, будучи носителем уникальных и в высшей степени востребованных навыков. Там «рабочая аристократия» всегда, как сыр в масле, каталась. Он не кряхтел бы, выплачивая ссуду на жалкую двушку, а жил бы в личном доме, не говоря уже о паре-тройке автомобилей на семью. А отцу платили такую же зарплату, как и всем слесарям, значительная часть из которых была совершенно неквалифицированной рабочей силой.
Каждый профессионал при советской власти кормил огромную толпу непрофессионалов. Власть обрекала и тех, и других на общую нищету.
Дом мебели
Вспомнил про жильё, так надо и про мебель вспомнить. В Вологде был только один магазин, где продавалась мебель, он так и назывался – «Дом мебели». Если бы какой-нибудь иностранец туда зашёл, то он бы решил, что с мебелью у нас всё в порядке: кругом стенки, кухонные и спальные гарнитуры, всё, что необходимо. Но это были лишь образцы, а купить всё, что видел глаз, было весьма и весьма затруднительно. Хотя возможно.
Помню, когда я женился, тесть получил квартиру, старая осталась нам с женой, и мы остались в пустых стенах. А тогда как раз зарплату учителям прибавили, так что за год я на мебель накопил, мог позволить себе приобретение спального гарнитура. Вот только как его было купить? В Вологде была своя мебельная фабрика, но она почему-то производила очень мало мебели. В неделю в свободную продажу поступало, кажется, 12 спальных гарнитуров. И продавали их только один день в неделю.
Я пришёл к открытию магазина, там уже стояла толпа, слабо напоминающая очередь. Говорят, в советских очередях номерки на руках писали. Тут это было бы весьма кстати, но ни кто не догадался, такая, понимаешь, провинциальная дикость. Так что задача была такая: когда распахнутся двери магазина, надо успеть добежать до прилавка, расталкивая всех на своём пути. Это было ужасно, но я смог, то есть попал в число призовых номеров и приобрел гарнитур.
А вот кухонный стол купить не мог. Ни какой кухонный гарнитур на мою крохотную кухню не влез бы, мне нужен был только стол. Но кухонные столы в «Доме мебели» отдельно не продавались, только в составе гарнитуров, которые тоже, впрочем, свободно не продавались. Бегать по городу в поисках кухонного стола было бесполезно, мебель, напомню, продавалась только в «Доме мебели».
Я тогда работал в деревне, приезжая в город только на выходные. В моей убогой деревенской комнатке стоял драный кухонный стол, списанный и снятый со всех балансов ещё лет 20 назад. Я выдернул у этого стола ножки, всё вместе завернул в покрывало с кровати, перевязал и кое-как доставил в Вологду. Мы застелили его новой клеенкой, покрасили ножки и стоял этот стол у меня на кухне столько, сколько стояла советская власть.
Брежнев
Брежнева тогда не любили. Его вообще ни кто не любил. С официальных трибун неслись бесконечные славословия в адрес «дорогого Леонида Ильича», но по ходу неформального общения за все годы правления Брежнева какие я помню, я ни разу ни от одного человека не слышал ни одного доброго слова о нем. Позднее и Горбачев, и Ельцин, и Путин вызывали, конечно, массу отрицательных эмоций, но про каждого из них я слышал и хорошие слова от самых разных людей. Про Брежнева – ни одного хорошего слова.
Только сейчас я задумался о том, что мы ведь в сущности ни чего про Брежнева не знали. Но его не просто не любили, его презирали. В основном – за старческую немощь и неуёмную склонность к получению всё новых и новых наград.
Вспомнил полудетский стишок:
Это что за бармалей
Лезет к нам на мавзолей?
Брови черные, густые,
Речи длинные, пустые.
Он и маршал, и герой.
Отгадай-ка, кто такой?
Длинные речи Брежнева производили на всех удручающее впечатление. Их смысл простой советский человек совершенно не воспринимал, да там, может быть, и не было ни какого смысла. Реагировали в основном на речевую манеру. Брежнев говорил, шамкая, как беззубая старуха, с трудом выговаривая слова, и содержание своих речей воспринимал, похоже, не лучше, чем мы. Было стопроцентное ощущение того, что он уже ни чего не соображает.
Анекдот. Брежнев читает речь на открытии Московской Олимпиады в 1980 году. Начинает: «О…О…О…», а ему подсказывают: «Леонид Ильич, это олимпийские кольца».
Он вообще ни когда и ничего не говорил своими словами, всегда читал по бумажке. Помню, после того, как он зачитывал по бумажке поздравление космонавтам, все плевались: «Уже и несколько человеческих слов не может без бумажки сказать».
Когда он выходил на трибуну, было видно, что идёт он с большим трудом. По этому поводу был анекдот: «Чем шахматист Карпов отличается от Брежнева? Карпов ходит Е-2, Е-4, а Брежнев ходит едва-едва».
Брежневская немощь интуитивно воспринималась, как немощь государства. Между отсутствием мяса на прилавках и тем, что Брежнев не может нормально ни ходить, ни говорить, чувствовали связь и, думаю, что не безосновательно.
Помню анекдот, который содержал весьма остроумный политический анализ: «Ленин доказал, что социалистическое государство может существовать. Сталин доказал, что этим государством может управлять один человек. Хрущев доказал, что этим государством может управлять любой человек. А Брежнев доказал, что этим государством можно вообще не управлять». Вывод из этой политической реальности был сделан в другом анекдоте: «При Брежневе живём, как в самолете: всех тошнит и ни кто выйти не может».
Отношение к Брежневу усугублялось ещё и тем, что ни кто уже ни во что не верил. Брежневская эпоха, это эпоха дискредитации всех советских идеалов. Анекдот. «Назовите самый короткий и самый длинный анекдот. Самый короткий анекдот состоит из одного слова: «Коммунизм». А самый длинный анекдот – речь Брежнева на ХХV съезде КПСС».
Бесконечные награды Брежневу сильно подогревали презрение к нему. Когда человеку, который вернулся с войны полковником, вдруг неожиданно присвоили звание маршала Советского Союза, всем было смешно и противно. А когда на Брежнева постепенно навешали 5 золотых звезд героя, все просто переплевались. Брежнева часто сравнивали со Сталиным, и сравнение это было не в пользу Леонида Ильича. Любили вспоминать, что у Сталина была всего одна звезда героя, то есть его украшала скромность, а не 5 золотых звезд.
Слышал, что в современных учебниках брежневскую эпоху характеризуют, как неосталинизм. Это, конечно, не так. Сталинская и брежневская эпохи отличались, как небо и земля, ни какого неосталинизма при Брежневе не было. Просто Брежнев понемногу свернул хрущевское «разоблачение культа личности». Официально Сталина уже ни в каких преступлениях не обвиняли, но не сказать, что и прославляли, а вот в обществе действительно понемногу возрождался культ личности Сталина, но это именно потому, что брежневская эпоха была совершенно непохожа на сталинскую.
Люди смотрели на немощную и беспомощную размазню под названием «Леонид Ильич» и видели в Сталине сильного и решительного человека, красивого даже в старости. (Я сейчас совершенно не о том, насколько это справедливо, а о том, что так было). Помню, в те годы грузины часто клеили на лобовые стекла своих автомобилей портреты Сталина. Милиции было не в чем их упрекнуть, а общественное мнение реагировало на эти портреты весьма благосклонно. Говорили, что в присутствии грузина вообще нельзя произносить слово «Волгоград», этот город надо называть правильно – Сталинград.
И даже я, подросток, только что кулаком по столу не стучал: «Сейчас нужны сталинские законы!». Моя суровая и жестокая позиция самым непосредственным образом вытекала из разговоров с отцом о его работе. Отец рассказывал: «Сидят у нас слесаря, курят и говорят: «Распустили нас, самим противно». Что толку у нас увольнять бездельника? Он через дорогу перейдёт и устроится на другое предприятие. У нас же нет безработицы».
Брежневская эпоха была эпохой всеобщего пофигизма. Всем было на всё плевать. Ни кто не имел ни малейшего интереса к результатам своего труда. С предприятий тащили всё, что могли. Этих людей называли «несуны». Обратите внимание, их как бы и не считали ворами, для их действий пришлось придумать особое слово – «несун». Человек, который что-то выносил со своего завода, общественным сознанием совершенно не воспринимался, как человек укравший. У кого он украл? Это ж всё ничьё. Даже очень честные люди, которым ни когда и в голову не пришло бы украсть у другого человека хотя бы какой-нибудь пустяк, со своих предприятий тащили всё, что не приколочено.
Анекдот. У слесаря спрашивают: – Если водка будет стоить 10 рублей, будешь пить? – Буду. – А если 15? – Буду. – А если 25? – Ты чего до меня докопался? Вот эта шестеренка как стоила бутылку, так и будет стоить бутылку.
После крушения советской власти коммунисты любили причитать: «Всенародная собственность досталась горстке проходимцев». Это всё ерунда, это теория, не имеющая ни какого отношения к жизни. Дело в том, что при советской власти сам народ совершенно не воспринимал государственную собственность, как общенародную. Ни у кого не было такого ощущения, что комбайн, трактор, станок, мартеновская печь принадлежат всему народу. Все средства производства воспринимались, как ни кому не принадлежащие, ничейные, бесхозные. Хозяин конкретен, а государство – абстракция. Если нечто принадлежит государству, значит оно не имеет хозяина, значит оно ничьё. Так что с падением советской власти народ ни кто не ограбил, потому что народ ни чего и не имел.
А если всё вокруг ничьё, как вы думаете, какое отношение к труду это порождает? Самое наплевательское.
Анекдот. Американец доказывает русскому, что в СССР нет свободы слова: – Я вот, например, могу плюнуть на портрет президента США, и мне за это ни чего не будет. А русский его спрашивает: – А у вас можно придти на работу после обеда? – Ты что, уволят. – А можно напиться прямо на рабочем месте? – Нет, уволят. – А вообще не придти с похмелья на работу? – Уволят. – Так вот, – русский берет в руки портрет Брежнева и ласково его гладит, – На нашего плевать нельзя, нашего нужно беречь.
Это очень горький анекдот. Всеобщая распущенность при Брежневе до такой степени уже всем опостылела, что мужикам хотелось Сталина. Потому что «при Сталине был порядок».
Свобода слова
При Брежневе свободы слова, конечно, не было, но была свобода болтовни. Попробовал бы кто-нибудь принести в газету статью с антисоветским душком, с некоторыми намеками на несовершенство социализма, его бы быстро научили свободу любить. А вот болтать можно было о чем угодно. И о том, что Брежнев плохой, и о том, что мяса нет, и том, что нет свободы.
Вариант анекдота о том, как русский и американец спорят о свободе слова. Американец говорит: «Я могу выйти на площадь перед Белым Домом и сказать, что Рейган дурак». Русский ему отвечает: «Ну и что такого? Я тоже могу выйти на Красную площадь и сказать, что Рейган дурак».
Смысл этого анекдота в прозрачном намеке на то, что в СССР нет свободы слова. Но вот что интересно: сам этот анекдот можно было рассказывать совершенно свободно, ни чего не опасаясь. Про Брежнева ходило неисчислимое множество анекдотов и во всех Леонид Ильич выглядел полным придурком. И когда мы это рассказывали друг другу, ни у кого мороз по коже не пробегал.
Брежневский анекдот о Сталине. Комсомолка спрашивает: – Товарищ Сталин, у вас есть хобби? – Конечно, есть. Я собираю анекдоты о себе. – И много собрали? – Два с половиной лагеря.
При Сталине, говорят, и правда можно было получить за анекдот 10 лет без права переписки. При Брежневе уже не нужна была смелость для того, чтобы рассказывать политические анекдоты. Впрочем, издевались лично над Леонидом Ильичем, но базовые принципы социализма ни кто и не думал высмеивать.
Разумеется, свобода болтовни имела свои ограничения, но дело в том, что эти ограничения существовали внутри нас. Мы не были антисоветчиками, ни чего против социализма не имели, соответственно, наша болтовня ни чего по настоящему антисоветского и не содержала. Мы – это небольшая группа провинциальных студентов, но дело не в нашей группе. За всю эпоху Брежнева, вращаясь в самых разных слоях общества, я не встречал ни одного живого антисоветчика и ни разу не держал в руках ни одной антисоветской книги. Это, конечно, в Вологде, в Москве, очевидно, всё было иначе, но я пишу только о том, чему был свидетелем.
Помню, на собрании литературного объединения один молодой поэт прочитал такое двухстишие:
И я умру, и ты умрешь прежде,
Чем наш дорогой Леонид Ильич Брежнев.
В этих строчках не было ни чего антисоветского, хотя это была откровенная издевка над генеральным секретарем ЦК КССС. Собравшиеся тихо загудели, и в этом гудении слышалось что-то вроде «ну ты даешь». Но ни на одном лице не появилось испуга. Потом одна молодая поэтесса сказала: «Петя тут у нас такие стихи читал, что нас теперь, наверное, всех разгонят». При этом она легкомысленно улыбалась. Все прекрасно понимали, что ни кто нас не разгонит, и эта шалость действительно не имела ни каких последствий.
Но не сказать, что совсем не боялись. Однажды мой товарищ написал «антисоветское» стихотворение, в котором, конечно, не было ни чего антисоветского. Запомнил одно четверостишие:
Я видел сон, где все ликуют,
Где нет вождей, надутых старцев,
Но понимаю я, тоскуя,
Что всё должно лишь сном остаться.
Я прочитал стихотворение, аккуратно сложил листок и с ехидной улыбкой положил его в потайной карман. С моей стороны это была всего лишь шутка, но автору вдруг стало не смешно. Он очень серьёзно посмотрел на меня и сказал: «Отдай». Я отдал, конечно, даже без комментариев, раз уж он испугался. А ведь там не было ни чего, кроме насмешки над властью старцев. Над этим все смеялись, но одно дело анекдоты травить, а другое дело лист бумаги, где это написано твоим почерком. КГБ мог этим от скуки и заинтересоваться.
Анекдот. Брежнев на заседании политбюро говорит: «Это ни куда не годится, товарищи. Вчера на похоронах товарища Пельше (кстати, где он?), когда заиграла музыка, лишь я один догадался пригласить даму на танец».
Ну и ещё анекдот, раз уж вспомнил. Брежнев говорит: «Некоторые товарищи в ЦК считают, что я стар. Да, я стар. Я суперстар».
Пионерия
Сейчас иногда говорят, сетуя на горькую судьбу подрастающего поколения: «Раньше детей пионерская организация воспитывала, а сейчас…» Открою вам страшную тайну. Не было у нас ни какой пионерской организации. За предыдущие эпохи не поручусь, но при Брежневе её точно не было. Были пионерские дружины и отряды, были пионерские галстуки, горны и барабаны, а организации фактически не существовало.
Почему? Очень просто. Дело в том, что пионерская организация стопроцентно охватывала всех детей с 4 по 7 класс. То есть принадлежность к пионерии означала только определенный возраст школьника, то есть она ни чего не означала. «Стопроцентный охват» – самый надежный способ уничтожить организацию. Когда всю армию объявляют гвардией, значит, гвардии больше нет.
Если бы представить себе, что половина класса – пионеры, а вторая половина таковыми не является, тогда, очевидно, и была бы заметна разница между этими группами детей. У пионеров, наверное, были бы какие-то свои особые пионерские дела, каких не имели дети, не принадлежащие к этой организации. Пионеры, очевидно, должны были соблюдать некие правила, не обязательные для исполнения другими школьниками. Для пионеров могли проводиться некие особые мероприятия, куда не допускались бы их одноклассники. И вот тогда можно было бы говорить, что пионерская организация оказывает на своих членов воспитательное воздействие.
Но ведь ни чего такого не было. А как было? В 4-м классе нас всех приняли в пионеры и объявили нам, что мы теперь не просто класс, а пионерский отряд. Более того, мы теперь отряд, борющийся за право носить имя Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ни какой «борьбы за право» я, откровенно говоря, не помню, похоже, её и вовсе не было, но через некоторое время нам сказали, что в этой «борьбе» нам удалось победить, и теперь наш отряд носит имя легендарного создателя ВЧК. Ни одного мероприятия, посвященного Дзержинскому, я не помню. Может быть, что-то и было, но я в тот день болел.
В школе проводились какие-то конкурсы, соревнования, они, очевидно, и считались «пионерской жизнью», но ни что не мешало их проводить и безо всякой пионерии. Что мы делали именно в качестве пионеров? Ничего. Металлолом мы не собирали, сбор макулатуры проводился очень формально. Достаточно было принести из дома десяток старых газет, и уже считалось, что ты «принял участие». Помню, пару раз проводили сборы дружины, на которые собирались все пионерские отряды школы, то есть все средние классы. Там уже и знамя вносили, и в барабаны били, и в горны трубили. Это были чисто ритуальные театрализованные мероприятия, не имевшие ни какого воспитательного воздействия.
Пионерский галстук был для нас частью школьной формы, в 4-5 классах мы его покорно носили, но в 6-7 классах носить красный галстук нам уже было стыдно. Галстук, как правило, лежал в кармане брюк в виде мятой тряпки. Когда кому-нибудь из учителей не лень было потребовать надеть галстук, мы его надевали и через минуту опять снимали, отправляя обратно в карман.
Призрак пионерии ещё раз вошёл в мою жизнь, когда после второго курса нас, студентов педвуза, отправили работать пионерскими вожатыми в пионерский лагерь. Что было в этом лагере собственно пионерского, не знаю. Обычный лагерь отдыха для детей, какие, наверное, и сейчас есть. И в каком смысле мы были пионерскими вожатыми, то же не скажу. Наши обязанности соответствовали помощнику воспитателя, и ни чего собственно пионерского в этой работе не было.
Мертвая идеология заявляла о себе только ритуалами, уже утратившими всякий смысл. Учеников средних классов по-прежнему называли пионерами, а к чему это обязывает и что это означает, уже ни кто не понимал.
Что хорошего было при Брежневе?
Сейчас, когда многим захотелось обратно в СССР, имеют ввиду именно брежневскую эпоху, потому что ни какой другой уже ни кто не помнит. Так что же тогда было хорошего? Прекрасно помню, как люди при Брежневе были всем на свете недовольны, как плевались, матюгались и проклинали ту жизнь, которую устроил Леонид Ильич, презираемый тогда всеми от мала до велика.
Но, может быть, спустя десятилетия, сравнив жизнь при Брежневе с той, которая была потом, люди смогли, наконец, по достоинству оценить советскую реальность, которая им раньше не нравилась? Но какие именно достоинства они находят теперь в той реальности? Неужели можно с ностальгией вспоминать о тотальном дефиците, о бесконечных очередях, о правителях в состоянии старческого маразма? Тогда нам было недоступно многое из того, без чего сейчас старые ворчуны и недели не согласились бы прожить. И если бы современной левацки настроенной молодежи показать прилавки брежневских магазинов, они бы, наверное, решили, что это фильм ужасов.
Лично я в той жизни при Брежневе даже в свете последующего опыта не нахожу вообще ни чего хорошего. Сколько бы ни старался, но не смог вспомнить о той жизни ни чего такого, о чем сейчас искренне смог бы пожалеть. Но это я, а другие люди, может быть, ценят что-то другое. Постараюсь честно понять секрет современных симпатий к брежневскому СССР.
Кто-то сейчас вспоминает жизнь при Брежневе с удовольствием просто потому, что тогда мы были молоды, смотрели на жизнь куда более жизнерадостно, и вообще нам веселее жилось, и ни чего не болело. У меня, например, при Брежневе не было ни язвы желудка, ни гипертонии, а сейчас есть. Это звучит, как шутка, но безо всяких шуток многие люди не в состоянии отделить своё психологическое и физическое самочувствие той поры от объективных характеристик эпохи. «Если при советской власти мне было лучше, значит, советская власть была лучше». Вполне обычный, хотя и чрезвычайно глупый тип восприятия реальности.
Есть ещё одна причина ухудшения психологического самочувствия в постсоветский период. Зависть. Нам в СССР почти некому было завидовать. «Все жили вровень, скромно так…» Все были нищими, даже не зная, что мы нищие, потому что нам не с чем было сравнивать. Конечно, и в СССР были богатые люди, но мы об этом даже не догадывались. Советские богачи не имели возможности демонстрировать своё богатство, так что мы о них ни чего не знали. То, что партийная элита отоваривается в специальных, по сути – секретных, магазинах, где полно всяких товаров, мы тогда и не слышали, я, во всяком случае, впервые услышал об этом только при Горбачеве. При этом мы были уверены, что на Западе простые люди живут гораздо хуже нас. Наши представления о том, чем социализм отличается от капитализма, были простодушны и наивны до чрезвычайности. Мы думали, что там лишь горстка людей очень богата, а остальные прозябают в нищете. Мы считали, что нам очень повезло, что мы родились в СССР и не знаем той нищеты, на которую обрекает тружеников капитализм. Если бы кому-нибудь из нас тогда сказать, что в США и Западной Европе простые рабочие живут гораздо лучше советских рабочих, мы были бы шокированы. Все советские СМИ сообщали о жизни на Западе только плохое. Мы были уверены, что там у них сплошные забастовки и демонстрации протеста, потому что у них безработица, нищета, они платят и за образование, и за медицину, а у нас ни какой безработицы и всё бесплатно. И то, что у нас рабочие при царе жили в кромешном аду, от которого нас, к счастью, избавила советская власть, мы ни секунды не сомневались.
Вот и весь секрет социализма: дай человеку очень мало, но так чтобы он видел, что и у всех мало, да ещё рассказывай день и ночь, что за морем и того не имеют, и человек будет чувствовать себя счастливым. «Много», «мало» – это ведь сравнительные категории, а с чем мы могли сравнить? Я, например, вырос на рассказах отца о послевоенном голоде, когда каждая крошка хлеба была драгоценна. При этом я видел, что в магазинах полно качественного, недорогого хлеба. При таком сравнении я если кому и завидовал, так только самому себе.
Надо честно признать, что психологическое самочувствие широких народных масс при Брежневе было лучше, чем сейчас. Но за счет чего? Завидовать было не кому. Мы жили в мире тотальной лжи, даже не догадываясь, что на Западе рабочие живут лучше, чем в СССР. Если бы мы об этом знали, психологическое самочувствие сразу упало бы на порядок.
Сейчас тот самый рабочий, который живет гораздо лучше, чем жил при Брежневе, тем не менее чувствует себя гораздо хуже, чем тогда. Мимо него проносятся шикарные иномарки, какой ему ни когда в жизни не купить. Рядом с его скромным жильём вырастают целые поселки шикарных особняков, ни в одном из которых он ни когда не будет жить. По радио ему рассказывают про возможность отдохнуть где-то на Канарах, а у него нет и не будет такой возможности.
Этот рабочий приходит в магазин и покупает ветчину, о чём при Брежневе и мечтать не мог. Он живёт в благоустроенной квартире, о чём при Брежневе только мечтал. И ездит он на стареньком «Фольксвагене», что при Брежневе было далеко за пределами его мечтаний. И на Красное море он ездил, а при Брежневе он думал, что море бывает только Черным. И он уверенно говорит: «При Брежневе лучше жили, сейчас хуже».
Зависть, господа, это личная проблема, и власть не виновата в том, что кто-то от зависти лопается. Можно и в нашем мире жить, ни кому не завидуя, надо только в голове всё по местам расставить. Спросите себя, почему у них «лексусы», коттеджи, пятизвездочный отдых? Почему у них, а не у меня? Может быть, они умнее, талантливее, энергичнее меня? Может быть, они вкалывают от зари до зари, как проклятые? Я, например, не хочу платить ту цену, которую приходится платить за богатство, поэтому и не завидую богатым. Я езжу не на «лексусе», а на общественном транспорте, зато на душе у меня спокойно. Так пусть богачи завидует моему душевному спокойствию, они его не имеют.
Почему мы так любим доказывать себе, что у нас всё плохо? Почему бы не сделать наоборот? Много раз слышал: «Толку-то, что в магазинах всё есть, если денег ни на что нет?» Но если мы пересчитаем свои зарплаты на стоимость основных продуктов питания, то вдруг окажется, что у нас и зарплаты теперь в среднем больше, чем при Брежневе. Просто тогда можно было купить в магазине всё, что видишь, потому что товаров было очень мало, а сейчас товаров так много, что на всё, конечно, ни каких денег не хватит. Людям хочется хватать всё, что они видят в магазине, не глядя на ценники, но вряд ли это разумное желание. Надо просто навести порядок у себя в голове, тогда вдруг окажется, что денег на всё хватает.
Ещё одна из характеристик общественной психологии брежневской поры – чувство стабильности. Конечно, это приятное чувство. Система тогда казалась сверхустойчивой, непоколебимой. Советские люди действительно «с уверенностью смотрели в завтрашний день». Тогда спокойно планировали свою жизнь на 20 лет вперед. Сейчас и на год-то не знаешь, как планировать. Но если бы мы тогда знали, на каком тоненьком волоске подвешена наша «стабильность». Это чем-то напоминало «Титаник», пассажиры которого думали, что плывут на самом надежном и безопасном в мире корабле. Судно уже получило пробоину, а пассажиры всё ещё веселились, думая, что им ни что не угрожает. Так же и мы при Брежневе имели лишь иллюзию стабильности, и хотя стабильности на самом деле не было, кто-то теперь с ностальгией вспоминает эту иллюзию.
Брежневская экономическая система была предельно неустойчива, она была обречена на крах. Экономика не может нормально работать без личной заинтересованности действующих субъектов. Когда всем плевать на результаты труда, ждите, что вскоре всё рухнет. При Сталине личный интерес заменили тотальным страхом, так что экономику удалось укрепить. Но на чистом страхе система долго не может держаться, наступает такая психологическая усталость, которую ни верхи, ни низы уже не в состоянии выносить. И вот при Брежневе страх убрали, экономике стало уже вообще не на чем держаться, она работала по инерции, а это долго продолжаться не могло. Не было больше ни страха, ни личного интереса, полностью исчезли мотивации к эффективному труду. Но страх так укрепил систему, что сразу она, конечно, не рухнула, колесики продолжали крутиться, но всё катилось по наклонной, и полная остановка системы была неизбежна.
Вот в чем был главный кайф брежневской эпохи. Страха уже нет, но при этом ни кто не голодает. За несколько колосков, подобранных на колхозном поле, уже не дают 5 лет лагерей, с предприятий прут всё, что не приколочено, но нет риска потерять работу и остаться без денег. Угрозы оказаться в лагере за 2 минуты опоздания на работу уже нет, а безработицы ещё нет. Звериного оскала НКВД уже нет, а звериного оскала капитализма ещё нет. Правда, всё больше и больше товаров попадает в разряд дефицита, но вобщем-целом жить можно. И не напрягаемся, и не голодаем.
Не трудно догадаться, что такая халява не может длиться вечно, что это вообще не способ жизни, не система, а «только миг между прошлым и будущим». Так самолёт, в баках которого закончилось горючее, дает некоторое время наслаждаться полетом, и вроде бы стало даже лучше – двигатели не шумят. Главное только закрыть иллюминаторы, чтобы не видеть, с какой неотвратимостью приближается катастрофа.