Размытый след галактики иной

Со стороны Булгакова тут не было ни какого сознательного кощунства, просто он слишком легкомысленно поставил на место второстепенного персонажа персонифицированную интеллигентскую банальность. Стерпеть это куда легче, чем сознательное глумление над верой.

Откровенно говоря, мы и не такое вынуждены терпеть. Вам ни когда не приходилось видеть в наших храмах иконы Спасителя, на которых изображено лицо вполне заурядного, а то и вовсе ничтожного мужчины? Или самодовольного красавчика? Или жестокого карателя? Эти образы Господа нашего Иисуса Христа куда более кощунственны, чем образ Иешуа. И если, глядя на Иешуа, можно ещё как-то увильнуть, дескать, нам ни кто и не пытается внушить, что это Христос, его и зовут-то по-другому, то с кощунственными иконами ведь ни куда не увильнешь, нам однозначно и безусловно пытаются сказать, что это и есть Христос. А кто-то ведь может очень глубоко переживать кощунственность этой иконной лжи.

И что делать? В храм что ли не ходить? Так и появились все секты. Достать настоятеля требованиями убрать из храма вот это и вот это? А настоятель возьмет да и спросит: «Если ты считаешь, что вправе решать, какой образ правильный, а какой неправильный, значит ты уверен, что в твоём сердце запечатлен безупречный образ Христа?». И если я окажусь настолько безумен, что отвечу утвердительно, значит в первую очередь надо гнать из храма меня. Лучше терпеть те иконы, чем находиться в обществе такого самосвята.

Но я ведь и правда, прости Господи, воспринимаю некоторые иконы, как явное кощунство. Что же мне делать? Смотреть в другую сторону. Ещё неплохо бы задуматься о том, не являюсь ли я сам олицетворенным кощунством? И если меня в храме терпят, так, очевидно, и мне стоит кое-что потерпеть.

Мне неприятно, когда некоторые верующие носятся со своими «оскорбленными чувствами», как с писаной торбой. Уж до того все из себя праведные, что смотришь на них и от сияния глаза слепит. Мои «религиозные чувства» эти люди оскорбляют куда больше, чем то, против чего они протестуют. А чьи-то чувства оскорбляет моя персона и, может быть, тоже не без оснований. Не надоело оскорбляться?

Теперь вернемся к Булгакову и, может быть, станет понятно, что вытерпеть его религиозную ущербность всё же куда легче, чем вытерпеть друг друга. Конечно, Иешуа весьма далек от Христа, но всё-таки он куда ближе ко Христу, чем некоторые наши иконы. И не мы ли, православные, порою несём в своих сердцах образ Христа настолько искаженный, насколько Булгаков его всё-таки не исказил. Конечно, Иешуа не Христос, но он, может быть, лучший христианин, чем мы с вами. Иешуа увидел бы в Булгакове «доброго человека», а мы на это способны? Если же кого-то так сильно оскорбляет образ Иешуа, так смотрите вы в другую сторону. Ведь в романе Булгакова ещё есть на что посмотреть. «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат».

Трагедия Пилата

Имя этого человека мы произносим на каждой литургии, и вспоминаем о нем без оценки, нейтрально, когда говорим о Господе: «распятаго же за ны при Понтийстем Пилате…». Почему не «при кесаре Тиберии» или не «при первосвященнике Каиафе»? Почему привязка по времени сделана именно через Пилата? Об этом отца Андрея не плохо бы спросить, а я не знаю, и врать не стану. Но факт остается фактом. Пилат – единственный, кроме Пресвятой Богородицы, человек, названный по имени в христианском «Символе веры». Кажется, это достаточная причина для того, чтобы задуматься, что за человек был Пилат, какая судьба скрывается за его именем?

В лице Пилата Древний Рим шагнул на страницы Священного Писания, а если вы читали Тита Ливия и Корнелия Тацита, Марка Тулия Цицерона и Луция Аннея Сенеку, то не могли не полюбить Рим. Древний Рим совершил фантастический прорыв в истории Европы. Кажется невозможным поверить в то, что маленький городок присоединил к себе весь известный тогда мир, но так и было. За счет чего? Рим стал олицетворением идеи порядка. Рим структурировал всё, к чему прикасался, начав с самого себя. Римское право, гениальное произведение человеческого духа, и доныне лежит в основе всех европейских законодательств. Латынь – кристальный язык логики и доныне остается языком науки. Политическая система Рима поражает своей филигранной отточенностью. Но, может быть, самое гениальное произведение римского духа – это легион. Совершенством внутренней структуры этой небывалой боевой единицы можно восхищаться до бесконечности. Рим породил саму идею гражданской доблести, идею самопожертвования ради общего порядка.

Для многих современных авторов от русских православных до американских либералов Рим олицетворяет только порабощение и угнетение. Но вот как раз в этой сфере Рим не изобрел ни чего нового. Порабощать и угнетать умели и до Рима, и вне Рима, и после Рима. Можно восхищаться гладиаторами Спартака, которые восстали за свободу против римских угнетателей, только не надо забывать, что эти разноплеменные гладиаторы у себя на родине сами были рабовладельцами, так что в рабстве, как таковом, ни чего плохого видеть не могли. Можно ужасаться римской жестокости, но стоит помнить, что современные Риму восточные деспотии были куда более жестокими, Рим во всяком случае не сжигал своих младенцев в печах, как это делал Карфаген. Можно с омерзением смотреть на римский разврат (Кроме Цицерона и Сенеки там были ещё Овидий и Апулей), но Рим хотя бы не делал из разврата религию, а в Азии той поры культовая проституция была делом обычным. А Рим делал культ из чистоты и целомудрия, о чем свидетельствовали весталки.

Разумеется, не стоит идеализировать ни чего из того, что создано людьми. Рим умел быть невыносимым. Одна только римская надменность чего стоит, и с изобретением гладиаторских игр римлян вряд ли можно поздравить. Но Рим создал порядок, саму идею порядка, и служил этой идее, а порядок всегда от Бога, потому что хаос и распад ни когда не могут быть угодны Богу. Получается, что Рим косвенно, неосознанно всё-таки служил Богу. При этом Рим был религиозно безразличен, и в этом была его ахиллесова пята.

И вот Рим входит в тот мир, который буквально дышит религией, дышит Богом. Ну и как впечатление? Помпей Великий сказал: «О мерзкие сарматы, наконец-то я нашёл народ отвратительнее вас» (цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь). Гней Помпей Магн был классическим римлянином. Если мы имеем представление о том, что это такое, давайте попытаемся посмотреть на иудеев его глазами. Эти грязноватые людишки живут в городе, не знающем ни водопровода, ни канализации. Они не способны оценить римское право – совершенно неразвитые дикари. Сарматы тоже дикари, но они хоть не фанатики, а эти? Ну верят они в какого-то своего Бога, так пожалуйста, он, цивилизованный римлянин, не возражает. Но они не хотят признавать других богов, а вот такого фанатизма ни у одного народа не встретишь. Иудеи ни кого не уважают, с ними невозможно договариваться, они сразу хватаются за палки и камни. Собираются толпами, что-то орут, требуют, как будто у Рима можно что-то требовать. Так мало того, эти дикари смотрят на него, Помпея Великого, как на грязное животное. А это уж ни в какие ворота не лезет.

Так впервые встретились римская надменность и религиозное высокомерие иудеев. Они сразу же почувствовали взаимное презрение. Иначе просто не могло быть. И за десятилетия, которые прошли от Помпея до Пилата, ни чего не могло измениться. Рим и Иудея существовали теперь в одной реальности, но они совершенно друг друга не слышали, да и желания такого не могли иметь. Риму не могли быть интересны местные религиозные суеверия, а иудеи не могли смириться с властью мерзких язычников.

И вот Пилат стоит перед Христом. Что мы видим? Римский чиновник средней руки стоит перед Сыном Божьим. Для нас естественно желать, чтобы Пилат пал ниц, покаялся в грехах и отрекся от своей карьеры ради Высшей Силы мироздания. Мы поневоле это так воспринимаем, потому что нам известно, кто перед Кем стоял. Но Пилат существует в совершенно другой системе координат, он не просто не знает, что перед ним Сын Божий, для него это утверждение было бы лишено смысла.

Нам известно, что тогда произошло в мировой истории, но если нам интересно, что тогда произошло в судьбе Пилата, то мы должны хотя бы попытаться посмотреть на ситуацию его глазами. Что он видел, глядя на Христа? Он видел Иудею, то есть вечный очаг смут, массовых беспорядков и религиозного фанатизма. И как он должен был поступить? Да как угодно, только бы предотвратить массовые беспорядки. Дело ведь не только в страхе погубить свою карьеру, о чем пишет Булгаков. Дело ещё в исполнении долга. Долг Пилата перед цезарем, перед сенатом и народом Рима заключался в том, чтобы обеспечить спокойствие в Иудее. Он должен был хоть собой пожертвовать, но обеспечить порядок в провинции, которую ему доверили. Настоящий римлянин – это олицетворенный гражданский долг. Долг для него превыше всего, и уж тем более превыше личных симпатий и антипатий. А разве не так должно быть? Разве не таков идеал государственного служащего по меркам даже нашего расхлябанного времени?

И вот к нему привели какого-то бродячего проповедника, требуя его крови. Пилат прекрасно видел, как накалились страсти вокруг этого человека. Если он не выполнит просьбу, без сомнения, будут массовые беспорядки. Он должен был пожертвовать одним иудеем ради сохранения порядка в Иудее, ради исполнения долга. Это был не просто несложный выбор, тут вообще не было выбора. Да и выбирать-то было незачем. Кто такой был для него этот иудей? Брат, сват, боевой товарищ? Пилат впервые его видел, и перспектива ни когда больше не увидеть вряд ли могла испугать римского всадника. Любой другой римский чиновник на месте Пилата подмахнул бы смертный приговор вообще безо всякой рефлексии, ни минуты не раздумывая о виновности или невиновности этого человека, потому что речь шла об интересах Рима. А разве так повел себя Пилат?

Понтий Пилат – отставной военный, то есть было бы вполне логично, если бы он оказался тупым солдафоном с убогим кругозором и безо всяких умственных заморочек. Но разве мы видим перед собой солдафона?

Рискуя сильно раздразнить храмовую камарилью и, не вполне понятно, зачем это делая, прокуратор говорит: «Вы привели ко мне Человека Сего, как развращающего народ, и вот я при вас исследовал и не нашёл Человека Сего виновным ни в чём том, в чем вы обвиняете Его. И Ирод так же: ибо я посылал Его к нему, и ни чего не найдено в Нем достойного смерти. Итак, наказав Его, отпущу» (Лк 23; 13-16)

Почему Пилат вступается за незнакомого бездомного проповедника? Нам кажется естественным, что он пытался «спасти Христа», но это не было естественным, поскольку Пилат не только не мог видеть перед собой Христа, он не мог даже понимать, что это значит. Он мог краем уха слышать, что иудеи ждут «какого-то Мессию», но для него это не могло значить больше, чем для нас религиозные ожидания какого-нибудь африканского племени. Зачем он рискует, вступая в конфликт с первосвященником? Ведь ему совсем не нужен был этот конфликт. Честный судья не хочет отправлять на казнь невиновного? Но ведь он был не просто судьёй, а полномочным представителем великой империи, и государственная безопасность должна была стоять для него на первом месте. А он упорно пытается выполнить ту задачу, которая перед ним, как перед представителем Рима, вовсе не стояла. «Он в третий раз сказал им: какое же зло сделал Он? Я ни чего достойного смерти не нахожу в Нем» (Лк 23, 22)

У Булгакова Пилат с интересом посмотрел на Иешуа только тогда, когда тот исцелил страшную головную боль прокуратора. Булгаков, как тонкий психолог, понимает, что должна быть какая-то причина, по которой игемон «вписался» за бродягу, а поскольку это роман, то причина должна быть названа. Но евангелия – не роман, евангелисты ни чего не говорили о причинах, по которым Пилат пытался спасти Христа, просто потому что ничего об этом не знали.

И мы ни когда не узнаем больше, чем нам известно от евангелиста Иоанна: «И сказал им Пилат: «Се, Человек» (Ин 19, 12). Пилат увидел в Иисусе изумительного Человека, которого хотят убить мерзавцы и негодяи. Пилат не мог знать, что перед ним Богочеловек, но он чувствовал, что это необычный, может быть, великий Человек, во всяком случае – очень хороший. Кто-то хмыкнет: «Ещё бы не чувствовал». А вот не надо хмыкать. Все эти саддукеи, фарисеи, книжники либо не чувствовали ни чего, находясь рядом с Христом, либо хуже того – чувствовали враждебность.

Пилат, образованный римлянин, знал, очевидно, историю про Диогена, который среди бела дня ходил по городу с фонарем, поясняя: «Ищу человека». Может быть, этот необычный римский всадник вслед за Диогеном и сам всю жизнь «искал человека», которому захотелось бы отдать свою душу. И вот он Его нашёл. И сказал: «Се, человек». И ни чего не мог сделать.

«Пилат, видя, что ни что не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего, смотрите вы!» (Мф 27, 24)

Понимаем ли мы, что значат слова «смятение увеличивается»? Пытаясь спасти Человека с большой буквы, прокуратор поставил ситуацию на самую грань бунта, ещё немного и начнется кровопролитие. Иерусалим будет завален сотнями, если не тысячами трупов, Рим может потерять целую провинцию, а Рим, конечно, этого не стерпит, и тогда начнется большая война, и тогда будут десятки тысяч трупов. Так ведь и вышло несколько десятилетий спустя. Так случилось бы уже при Пилате, если бы он не пошёл на уступки.

Слова «умываю руки» стали поговоркой. Это про тех, кто не хочет принимать решение, устраняется от ситуации и перекладывает ответственность на других, утверждает, что его собственные руки чисты. И мы говорим про таких: нет, голубчик, не отвертишься, ты тоже виноват, ответственность лежит в том числе и на тех, кто умывает руки. По отношению к Пилату это предельно несправедливо.

Пилат сделал для спасения Христа гораздо больше, чем сделал бы на его месте средний римский чиновник. Пилат называет Христа Праведником. Как мог он понять, что это Праведник? Ведь он Его совсем не знал, они почти не говорили. Но, видимо, душа Пилата чувствовала, что это Праведник. Пилат оказался духовно более развитым, чем иудейская религиозная элита. И неужели мы не чувствуем, что это вопль отчаяния: «Не виновен я в крови Праведника Сего, смотрите вы!» И кто бы не сложил с себя ответственность, когда от него уже ни чего не зависит? Ситуация полностью вышла из-под контроля прокуратора, причем именно потому, что он пытался спасти Праведника.

А в результате Пилат попал в один ряд с богоубийцами. Врагу такого не пожелаешь. В чем же вина Пилата? Ведь в чём-то он должен быть виноват. Я давно пытался ответить на этот вопрос и обратил внимание на такое свидетельство евангелиста Матфея о Пилате: «Между тем, как сидел он на судебном месте, жена послала ему сказать: не делай ни чего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него».

Тогда я пришёл к выводу, что Пилату достаточно было любить свою жену и проявить к ней доверие, чтобы не совершить рокового «умывания рук» и не стать одним из богоубийц. Теперь я уже понимаю фальшь того вывода. Государственный человек, принимая решение, не может руководствоваться снами жены, даже если любит её сильнее, чем Мастер Маргариту. Вот жена как раз очень даже может считать свой сон более важным, чем все государственные соображения, но что, кроме снисходительной улыбки, это может вызвать даже у самого любящего мужа?

Так в чём всё-таки виноват Пилат? Я не нахожу в этом человеке ни какой вины. И всё же… Мог ли сам Пилат после казни чувствовать себя виноватым? Ещё как мог, да, вероятнее всего, так и было. Если человек с чуткой душой принял участие в богоубийстве, он потом кому угодно сможет доказать, что ни в чем не виноват, только не самому себе. Это страшная трагедия.

А в чем виноват, например, Эдип? Да ни в чём. Ведь он же не знал ни чего. Но Эдип наказывает себя, причем очень жестоко, за невольно совершенные, но такие страшные грехи. Разве Эдип не достоин нашего сострадания? А разве не достоин нашего сострадания Пилат, с которым произошло нечто ещё более ужасное? Кто-нибудь уверен, что на месте Пилата вел бы себя лучше?

Эта трагедия Пилата и стала главной темой романа Мастера (он же Булгаков). Эта тема так глубока и сложна, что вполне достойна пера гениального психолога, каковым Булгаков и был. Он так тонко прописал всё, что происходило в душе Пилата, что читаешь и душа замирает.

Но если Иешуа не похож на Христа, то похож ли булгаковский Пилат на евангельского? Разумеется, этот образ – художественная версия, просто потому, что мы не знаем, что происходило в душе исторического Пилата, и в этом смысле можно сказать, что Мастер Пилата «придумал». Но на этом ведь и строится любой роман. Лев Толстой разве не «придумал» Наполеона в романе «Война и мир? Хотя «придуманный» Толстым Наполеон так далек от исторического, что не назвал бы этот образ удачным. Назвал бы его клеветническим. Романисту, который играет с образами реально живших людей, всегда стоит помнить завет Карамзина: «Пепел мертвых не имеет иного заступника, кроме нашей совести».

Так вот Булгаков обращается с «пеплом Пилата» предельно бережно. Созданный им образ римского прокуратора ни в чем не противоречит тому, что нам известно о Пилате из евангелий. В действительности Пилат вполне мог чувствовать нечто подобное тому, что чувствует булгаковский Пилат. Есть некоторые фактические несовпадения, например, то что у Булгакова Пилат «заказал» Иуду. Это противоречит свидетельствам евангелистов о том, что Иуда повесился. Но Булгаков не писал «антиевангелие», судьба Иуды его совершенно не волнует, он создавал психологическую реконструкцию Пилата. Мог ли реальный Пилат страстно желать смерти Иуды? Да вообще-то мог. И это его не с лучшей стороны характеризовало бы. Так ведь Булгаков с Пилата иконы и не пишет.

Мы ни чего не знаем о родителях Пилата, а потому ни чему не противоречит то, что Булгаков называет Пилата сыном короля-звездочета. Римский чиновник, вероятнее всего, имел родословную попроще, но ведь, знаете ли, всякое бывает. Вот только на территории римской империи той поры было бы затруднительно найти фигуру, способную претендовать на статус «короля-звездочета». Повывелись там уже монархи, вопрошавшие звезды. Вот разве что… евангельские волхвы. Да, одного из них с некоторой долей условности можно было назвать королем-звездочётом. Значит, булгаковский Пилат – сын одного из волхвов? Не торопитесь только вопить про кощунство. Жизнь – штука сложная.

В евангелиях волхвы появляются ниоткуда и исчезают в никуда. Некоторые даже считают, что они направились прямиком в Кёльн, где сейчас и показывают их мощи. Умберто Эко остроумно рассказывает о том, как пиарщики Фридриха Барбароссы занимаются созданием этой легенды: « – Трудно будет объяснить, как они сюда попали. – Да объяснить-то не трудно. Трудно было попасть. Но с этим уже всё в порядке». Так же не трудно, и даже ещё гораздо легче, представить себе, что на обратном дороге «король-звездочёт» познакомился с «красавицей Пеллой», которая могла быть не только красивой, но и очень необычной девушкой. А потом Пелла отказалась ехать со звездочётом к нему на родину.

Зачем Булгаков вводит в роман эту деталь, не получающую ни какого развития? Мне кажется, я понимаю. Слишком странно то, что римский чиновник проявляет такую заинтересованность в судьбе подсудимого. Если мы внимательно вчитаемся в евангелие, то и без Булгакова поймём, насколько это необычно: римский прокуратор рвёт себе душу («Смотрите вы!») из-за судьбы безвестного иудейского Проповедника, пусть даже и Праведника. Пилат, видимо, был человеком, не похожим на заурядного римского чиновника. Вот Булгаков и даёт художественное объяснение этой необычности Пилата, наделив его «мистическими генами». Думаю, что так.

А вот очень умный и, как правило, тонко мыслящий о.Андрей Кураев пишет про роман Мастера: «В этом романе оправдан Пилат». Я просто вздрогнул от этой фразы. Стоило бы обратить внимание на то, что Мастер (он же Булгаков) не был ни адвокатом, ни судьей, и не мог ставить перед собой настолько примитивную задачу, как оправдание кого бы то ни было. Мастер-Булгаков создал потрясающий по психологической глубине и внутреннему трагизму образ Пилата. Это образ тяжело страдающего человека. При чём тут оправдание? Давайте не будем слишком жестоки к Мастеру, ему и без нас досталось.

Интересно ещё, почему Мастер написал роман именно о Понтии Пилате, а не о каком-либо другом персонаже, едва промелькнувшем в евангелиях, Иосифе Аримафейском, например, или о Варраве, или о четверодневном Лазаре? Можно, конечно, ответить: «А почему бы и не о Пилате?» Но тогда потом обязательно встанет вопрос: как связано содержание романа, написанного Мастером, с основным повествованием Булгакова? Дело в том, что эти «два романа» связаны именно образом Пилата, и ни какой другой персонаж на эту роль не подошёл бы. Но к этому мы ещё вернёмся.