– А то, что разбился вчерашний аэробус из Питера. Все погибли. Сгорели так, что даже по косточкам не разобрать. По центральному передавали. Полсмены у нас не приехало… – девушка продолжала что-то говорить.

– Как … – я с размаху сел на свой чемодан. Он не выдержал и завалился на бок. Острая боль в локте от удара о каменные плиты немного привела меня в чувство. Я сидел на полу, судорожно хватая воздух раскрытым ртом и пытаясь то ли завопить, то ли зашипеть. Администратор выскочила из-за стойки, но ее лицо расплывалось у меня в глазах.

– Молодой человек. Молодой человек. Что с Вами?

–

Как… – дальнейшее тонуло в плотной как вата пустоте.

«С любимыми не расставайтесь!»

Потом, сидя на полу, я пил воду большими глоткам. Граненый стакан норовил вывалиться у меня из рук и стучал по зубам. Девушка сидела рядом придерживая посуду вместе со злополучным визитером. Пустой зал. Пустой пансионат. Пустой мир. Эта девушка с ленинградским выговором.

– Как Вы сказали? Погибли все. И я тоже, – пауза, – должен был лететь этим самолетом. А она улетела. Извините. Это частности.

– Что теперь делать будете? – она смотрела на меня с понятной смесью соболезнования и любопытства.

– Размещаться.

– А девушка?

– То, что осталось, хоронить будут. Родственники. Я ей никто.

– А она Вам? – Я поднял на нее глаза. – Простите. Пойдемте, я покажу Вам вашу комнату.

Девушка легко двигалась чуть впереди меня, поднимаясь по лестнице. Невысокая, но со стройной фигурой, хотя и немного полными бедрами. Скорее инженю, чем травести. Светлые некрашеные волосы до плеч. Лицо? Лицо я еще не успел разглядеть. Мое внимание было скорее констатацией факта, чем действительным ощущением. Просто попытка спрятаться, сбежать из мира, в котором я оказался.

– Ну вот, ваша комната. Распорядок дня на двери. Завтрак уже кончился. Но, если хотите, я позвоню.

– Я не хочу… чтобы вы уходили, – вырвалось у меня совершенно неожиданно. В стрессовых ситуациях мы порой делаем совершенно не предсказуемые поступки. Но это было уже через край. Чуть ли не детское: «Мама, мамочка, хочу домой!» Все что угодно, только не оставаться одному!

– Я же на работе, – она почти испуганно вытаращила на меня свои серые глазищи. И потом, – хотите напою Вас чаем.

– Кофе.

– Кофе нет.

– Значит моим.

– Сережа, да не расстраивайтесь Вы так!

– Вы же знаете – это глупая фраза. Не поможет. Или не сейчас. – Мне надо было говорить. Говорить и слушать. Быть с кем-то, чтобы продолжать быть. – Как Вас зовут?

– Люба.

– Любовь. Как знак небес. Мне было бы проще, если на ты.

– Пожалуйста. Это, действительно, так серьезно?

– Шутка…

«Смейся паяц над разбитой любовью».

– Не обижайтесь… Не обижайся. Я опять ерунду сболтнула. – В глазах девушки плескалось сострадание. – Пойдем.

В моих руках уже оказались выуженные из чемодана банка кофе и пачка печенья. Мешавшие вещи валялись разбросанными по всему полу. Комната была маленькая с одной кроватью и одиноким стенным шкафом для одежды и теперь еще одиноким мной. Смотреть там было совершенно не на что. Разве изучать свою трагическую внешность в зеркале. Тьфу! Да я бы ничего и не увидел.

Мы молча спустились на первый этаж и оказались в маленьком служебном помещении с потрепанным диваном и столом с общепитовской посудой и одной общепитовской чашкой. Там же стоял электрический чайник и пакет с бутербродами. Я бухнулся на диван и пытался наблюдать, как хозяйка возится с кипятком. Если бы не тупой, крупноватый нос, ее можно было бы назвать красивой. Вот тебе и сюжет для романчика: рухнувшая личная вселенная, усыпанная пеплом погибшей любви; добрая самаритянка, пригревшая мою израненную душу; первые робкие побеги новых чувств, пробивающиеся на пепелище. Или нет – русский детектив Марлоу, легко перешагивающий через труп очередной возлюбленной, чтобы оказаться в следующей постели. Дальше – в лучших традициях романов Генри Миллера. Полный бред! Неужели же это может быть правдой – то, что сегодня случилось. А как же еще? И я снова начал погружаться в тупое отчаяние.

– Здрасти, Любовь Михална, – просунулась в дверь пожилая уборщица и резко остановилась, обнаружив мое присутствие, – шо, землячка повстречали. Доброго здоровьица. – Это мне. – Я еще от двадцать пятой ключи возьму, и все на сегодня.

– Да, да, конечно. – Люба повернулась ко мне, – Я в Петербурге, в Политехе училась. Только в прошлом году закончила. Домой вернулась, а работы нет. Теперь вот администратором. Сначала очень скучно было. Теперь пообвыкла. Как там?

– А что ему будет, городу-то? Он же каменный. Что-то рушится. Что-то ремонтируют. По большому счету перемен не заметно.

– Да, когда все под боком, внимание обращаешь не особенно.

– Из стойла в хлев, из хлева в стойло.

– Как?

– Работа – дом – работа. Почти по Марксу. Так вот. А я еще и в аспирантуре учился. В Эрмитаже последний раз был года три назад. В Петродворце когда – забыл уже. Хорошо если с друзьями на выставку какую… Бывал раньше и в ваших общагах. Там на Лесной. Ты где жила?

– На Лесной.

– Вот–вот. В десятке у меня приятель кантовался. Сейчас тоже все позаканчивал, – а в голове вертелось что-то страшное. Ехал, думал, хотел, любил. Сейчас вот болтаю о всякой ерунде, а ее нет. Уже сутки как нет. Все рухнуло.

– Ты знаешь, я пойду, – сказал и резко поднялся с дивана.

– А кофе?

– Не сейчас. – И быстро вышел, чтобы не нарваться на новый вопрос. Поднялся к себе и попытался привести в порядок вещи, только бы что-нибудь делать. Не получилось. И, не глядя в зеркало, я бросил в лицо несколько пригоршней тепловатой воды, и вышел на воздух. ТАКАЯ боль не может испытывать слишком долго. Если не хватит сил ее вынести, она сама вынесет все к черту. Позитивная мыслишка – нечего сказать!

Внутри существовал только омут пустоты, засасывающий как чудовищный смерч. Я специально выбирал сравнения позаковыристей, потому что если еще и ощущал себя кем-то, то только покойником с удачно наложенным макияжем. Можно было еще поизголяться над собой, таким несчастным. Сыграть очередную роль мученика. Но пока даже этого не получалось. Смерть? Театральный жест высокопарного слюнтяя. Только ведь она не имеет никакого отношения к действительности.

И одна тоска соединяла меня еще с окружающим пейзажем.

Погода менялась с калейдоскопической быстротой. Ветер усиливался, заволакивая небо жирными сизыми тучами, и море чернело вместе с ними. Пляж быстро пустел. Люди почти бежали мне навстречу. Обычные, милые беззаботные отдыхающие. И сейчас их благоденствие делало меня еще более несчастным. В мозгах гуляла тупая ненависть к их благополучию, мелким заботам и маленьким радостям. Ненависть ко всему миру, в котором они живы, они существуют, а она – нет. Я жив. А она – нет. И опять все по кругу – заурядная истерия, от которой никуда не денешься, как не хорохорься. Она накатывалась изнутри и не считалась ни с какими доводами рассудка. Я вообще старался не думать. Только жить с этим бушевавшим морем. Я жил!?!

Одиночный баклан сорвался с прибрежных камней, спугнутый моим приближением, и полетел сквозь ветер, неуклюже работая крыльями. Черная птица над черным морем.

Берег тянулся вдоль узкой полоски пляжа под нависающим глинистым обрывом. В нескольких местах это однообразие разрывалось нагромождением скальной породы. И я пошел туда. Пошел лишь для того, чтобы идти. Уходил от строений пансионата со всеми его обитателями и обстоятельствами. Буря накатывалась на берег, швыряя в лицо соленые брызги, перемешанные с диким ливнем. Порывы ветра заплетали ноги. Необходимость двигаться поглотила все остальное. И я шел и шел, перелезая через груды растрескавшихся валунов. И дальше – галька, песок, бутылки, обрывки морской травы, гниющие туши дельфинов, старые кости, полиэтилен. Пространство потеряло время, по крайней мере, его отсчет. Сумерки тянулись бесконечно долго. Мозги прокручивались на холостом ходу. Единственным ритмом стала необходимость переставлять ноги. Наконец, усталость взяла свое. Взгромоздившись на подвернувшийся обломок скалы, я огляделся. Берег стал совершенно пуст. Вокруг существовали только ветер и волны. В их штормовом крещендо меня некому было услышать. И я заорал, завыл как волк, задирая голову в слепое брюхатое небо.

Комья пены летели через узкую полоску пляжа, облепляя стену прибрежного обрыва. Выброшенные морем жгуты иссиня–черных водорослей извивались в песчаной жиже. Влажные частички неслись в воздухе, забивая глаза и рот. Ветер выл, продираясь сквозь грохот обрушивающейся влаги, визжал и плакал. И я орал вместе с ними. Орал до боли в глотке. Пока не выбился из сил. Потом сполз с камня, втиснулся под его защиту, свернувшись калачиком на песке и, кажется, почувствовал облегчение. Женщина с именем иудейской принцессы, ставшей наложницей разрушителя Иерусалима, отступила от меня. Или я от нее отступился.

Сколько времени продолжался этот столбняк, догадаться невозможно. Когда я снова открыл глаза, вокруг стояли все те же сумерки. Ветер и море захлестывали пространство. И меня. Зубы стучали. Мышцы свело от холода. Пальцы не слушались. А внутри – пустота.

Волны продолжали набрасываться на берег. Но дождь прекратился, и среди лоскутьев накатывающихся облаков уже угадывались частички чистого неба. Начало осенних штормов. Хорошо, что только начало. Бархатный сезон еще цеплялся за жизнь. Но как-то неотчетливо.

Цвет моря изменился от смытой в воду глинистой мути, и оно напоминало скорее лужу на дороге. Пусть и не надолго. Пара дней тишины, и можно снова лезть в почти прозрачно-зеленоватую воду. Купаться, бултыхаться, нежиться, млеть. Самое что ни на есть время. К чертям!

Мои ноги понесли меня к пансионату. Путь назад тянулся бесконечность. Одежда уже совсем высохла, когда я добрался до своих апартаментов. Жутко знобило. Чувства превратились в поверхность студня, которая лишь слегка подергивалась от сотрясений. То ли судороги, то ли рябь. Спасительное отупение сковало мысли и мышцы. Хватило сил только стянуть с себя тряпки и залезть под одеяло. Тепло и сон пришли вместе c ним почти одновременно.

Меня разбудила страшенная головная боль. Сильно мутило. Но без жара. Не заболел все-таки. И то хорошо. Двигаясь с нежностью эквилибриста на канате, чтобы не расплескать содержимое черепной коробки, я выполз из-под одеяла, прокрался к походной аптечке и разорвал пачку цитрамона. Несколько таблеток покатилось по столу. Осталось только сгрести их в рот и запить стаканом воды. Жидкость из артезианской скважины – жесткая и неприятная на вкус – оставила во рту ощущение изжоги. Теперь снова в постель. Затаиться и ждать. Еще слишком рано и по южному темно. Свет не режет глаза, и можно успеть очухаться до завтрака. Веки опустились сами собой, и опять накатила дрема.

В этой неподвижности снова пришла Ника. Скорее образ, чем мысли. Но и он ощущался как через пленку. Тупо и неотчетливо. Случившееся по-прежнему возвращалось почти ощутимыми приступами боли, но двигалось как под наркозом. Наступила апатия. Не было ни одной лазейки для надежды. Я уже начал привыкать к этому. И продолжил жить. И, значит, все должно было измениться.

Ночь еще потопталась рядом, путаясь с обрывками сновидений, и когда она, наконец, прошла, прошла и головная боль. Осталось только ощущение тупого давления под черепом. Но это почти не мешало двигаться. Надо же было что-нибудь делать. Я поднялся с постели и поймал в зеркале свой собственный настороженный взгляд. Полчаса ушло на распаковывание багажа и приборку. Люди уже начали понемногу выползать из своих комнат, когда мне удалось собрать себя в пристойную фигуру с осмысленным выражением лица и направиться в душ.

Обжигающие струи катились по телу, вызывая ощущение комфорта. Пена пахла любимым шампунем. Афродита знала, откуда ей появляться. У нее был отменный вкус… «От-та, куда меня понесло!»

Я тер себя мочалкой так, словно хотел оттереться от всей грязи последних дней. Даже если бы вместе с кожей. Ничего не выходило, но кровь прилила к мышцам, и во всем теле растеклось ощущение бодрости. До завтрака еще оставалось время.

Комната при подробном рассмотрении оказалась еще более тесной, обшарпанной и убогой. Зато под окнами все еще цвели розы. Их аромат не долетал до второго этажа. Только колорит мозаики цветов в темно-зеленой листве на фоне успокаивающегося моря подходил даже к аппликациям из раннего детства – ярким и контрастным. Таким пейзажем возможно только любоваться или не замечать совсем. Или…

Когда я спустился к утренней трапезе, публика почти собралась за столами. За моим поместились две ярко раскрашенные дамы бальзаковского возраста.

– Доброе утро, – я почти улыбнулся им, но ответа не последовало. Поэтому мое внимание переключилось на изучение меню: Завтрак – курица и овощи. Кофе с молоком и булочка. Обед – куриный бульон с гренками, цыпленок жареный и овощи. Компот. Ужин – овощи и курица а ля сациви. Чай. «Разнообразно, ничего не скажешь». Я с любопытством уставился на содержимое тарелок моих соседок и почти оцарапался о жесткий, изучающий взгляд.

– Скажите, Вас устраивает наше общество, – вопрос звучал несколько необычно, но вполне безобидно.

– Да, вполне.

– А нас Ваше – нет. – Пауза. В другое время меня бы это сильно задело, но не сейчас. Не дождавшись моей реакции, более уверенная в себе дама продолжала. – Тут вокруг достаточно пустых столиков. Будьте так любезны…

– И что? Ах да! Сочту за честь избавить себя от Вашего общества.

– Но! Но! Мал еще хамить! – Ответа не последовало. Демонстративно пропуская сказанное мимо ушей, я уже встал и начал оглядываться по сторонам. Зацепился за пару любопытных взглядов. Но скорее так – есть, есть. Нет – тоже неплохо. Народ жужжал – продолжал пережевывать подробности авиакатастрофы. Здесь оказалось несколько компаний молодых людей, похоже, студентов. Три или четыре влюбленных парочки. И человек десять парней и девушек вразброс. Все остальное занятое пространство принадлежало старшему поколению.

Кое-кто из неспаренной молодежи изобразил интерес к появлению нового экземпляра. Мне почти удалось демонстрировать сходные чувства. Одна из девушек – пикантная шатенка лет двадцати – была особенно хороша. Она строила глазки, но делала это скорее для тренировки. Я тоже постарался улыбнуться ей ничего не значащей улыбкой. И меня неудержимо потянуло в ряды увядающих дам, но лучше бы – кавалеров.

В зале появилась Люба. Она заметила меня и сразу подошла. Поменять столик, действительно, не составило никаких проблем. Зал оказался пустоватым. И я снова споткнулся об эту мысль. Поэтому сразу погрузился в подробное расковыривание моего утреннего блюда. Люба ворковала о чем-то рядом. Оставалось только кивать в ответ.

– Как ты на это смотришь? – Этот вопрос уже требовал конкретной реакции.

– Да, да, конечно…

– Все понятно.

– Что? Понятно?

– Ты спал сегодня?

– Спал. Как убитый. Почему бы и нет? Но голова побаливает. Акклиматизация, наверное.

– Может быть. Тогда я пойду.

«Неужели я ее чем-то обидел?»

– Не уходи. Почему так скоро?

– Да ведь я работаю. А насчет послезавтрашнего дня мы еще договоримся. Пока.

Девушка уже начала подниматься, когда возле столика возник здоровый мужик очень недружественного вида. Килограмм девяносто навскидку. И волосатая грудь из-под расстегнутой рубахи.

– Эй, паря, – начало было многообещающим, – это ты у нас такой отважный? Заморочек давно не имел?

– Имел.

– Щас я тебе еще добавлю! Какого беса ты прилез к тем двум кра.. Тьфу! Тетям. – Он махнул своей натруженной ручищей почти за спину. Но все стало вообщем понятно. Понятней некуда. – Поразвлечься собрался? Щас поразвлеку!

Я молчал.

– У тебя что, язык присох. Щас размочим. – И гоготнул собственной остроте.

– Тынедер-мындер.

– Чего?

– Да так, к слову.

«Не будет же он мне прямо здесь по харе. Вот те раз! Похоже, так оно и есть – беды любят кучковаться, – вертелось в голове, пока я бдительно следил за руками наехавшего верзилы, предупреждая попытку схватить меня за шиворот и выволочь из помещения. – И если вынесет вон, то на этом точно не остановится. Он ведь мне и правда сейчас рожу начистит. Какие тут весовые категории. Начистит, и все. «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Не слишком ли круто? На секутора я так и так не тяну. На рейтария – тем более. – Несмотря на все это словоблудие, внутрь уже пошла заводка. – Только не психануть! А так – спокойно и отчетливо получить свое. Лишь бы в долгу не остаться. Вот и поиграем. Будет чем отвлечься. Надо только первым в табло зарядить. Второго шанса может и не выйти».

– Подожди, доем, – жизнерадостно заявил я, поудобней прилаживаясь к спинке собственного стула, чтобы уж точно не промахнуться.

Ситуацию неожиданно разрядила Люба. Она неторопливо поднялась со своего места. Мужик оказался как раз на две головы выше. Но девушка подошла к нему так, что уперлась грудями в его полуобнаженный живот, и прошипела, запрокинув голову и медленно выговаривая каждое слово:

– Молодой человек, потрудитесь выйти вон.

– Чего? – Он немного опешил. – Да кто ты такая!

– Администратор. Понял? Поосади, приятель. – Девушка вошла в роль, и ее голос выкатывался ровным, монотонным потоком. На нас и так уже глазел весь зал. – А у этого парня подруга вчера разбилась. И твоей морды здесь только и не хватало.

Я сидел за столом как на электрическом стуле.

– Почему морды?… Ну, мы собственно ничего. – Оппонент услышал доходчивые интонации и сразу смягчился. – Ладно. Давай. Замнем покедова. Только смотри. Я на ту светлую виды имею. В случае чего – буду принимать меры. Понял?

– Как угодно, – процедил я равнодушно до высокомерия. И тут же, сам не знаю зачем, сменил интонацию, поднялся, сделал шаг и похлопал его под локоть. – Будь спок! Столик тот мне по разнарядке достался. Видишь, отвалил и извиняюсь уже. – Я поднес руку к груди и слегка поклонился по направлению к дамам этого мужика. Они одновременно фыркнули и отвернулись. Это дало мне возможность обойтись без подобострастных гримас.

Посетитель бросил взгляд на администратора, процедил:

– Норовистая кобылка. С гонорком, – и отбыл к своим товаркам.

Разборка закончилась. Мы с Любой снова оказались за одним столиком.

– Спасибо, только не надо было этого делать, – сказал я в пространство.

– Почему не надо? – она еще не вышла из состояния своего порыва.

– Этот шкаф ненароком и тебя мог зацепить. Во-первых, а во вторых…

– Это вряд ли!

– Хорошо. Только теперь я стану гвоздем программы для всей отдыхающей публики. Объект для расчесывания языков.

– Да, пожалуй. Только ты, как я вижу, не рвешься в члены местного клуба.

– Пожалуй.

– Тогда предложение остается в силе. Послезавтра у меня выходной. Город у нас маленький, но кое-что посмотреть можно.

«Город!!!!!!» Тут меня как обухом хватили по тому месту, где положено располагаться мозгам. Простая логическая цепочка: Город – мама – Ника. Мама ведь еще не знает, что я поездом поехал. А Ника? Она могла и домой отправиться. Сразу с аэродрома вернуться. И все. Тут и женской логики не нужно. Я же об этом ни у кого и не спрашивал. И думал до сих пор только о себе – многострадальном.

– Здесь есть междугородняя… Тьфу!.. Международная связь?

– Только в городе.

– А когда туда следующий автобус?

– Завтра. Сегодняшний уже ушел.

Я чуть было не выругался вслух. Шансы доехать на попутке можно в расчет не принимать. Одна машина в день и та в другую сторону. Придется еще сутки изводиться бессмысленной надеждой и невозможностью сообщить о себе родным. Каково им сейчас, если они знают, что я улетел этим рейсом? Знают они или нет? Я не помнил. Все снова перемешалось. И, главное, опять появилась скользкая возможность счастливого финала.

Обыкновенная история. Проклятая версия про запас. Рассудок уже начинает привыкать к катастрофе. К тому, что изменить ничего нельзя. И надо учиться жить в другом уже мире. На твердой почве под названием безнадега. И тут опять всплывает это: «Жди меня, и я вернусь». И ты хватаешься за соломинку. Соломинка – просто непростительная роскошь при таком раскладе. Паутинка над пропастью. И все-таки попробуй-ка теперь – выброси из башки этот хеппи-энд из детских сказок.

Люба увидела, как снова окаменело мое лицо, и поспешила распрощаться:

– Мне пора. Пойду. Удачного дня.

Я напрягся и ответил безоблачной улыбкой. Не знаю уж, как это смотрелось на самом деле. Девушка уже встала из-за стола:

– Будет время, заходи поболтать. У меня все еще твой кофе проживает. После обеда я буду почти свободна, – мне оставалось только кивнуть в ответ.

Хорошая девушка эта Люба. Очень хорошая. Замечательная. Только для тех, кого интересуют хорошие девушки. Даже девушки вообще – существа противоположного пола. Живые существа. Боюсь, что мне сейчас не было до этого никакого дела.

Забавная последовательность. Только так не бывает. И рыцарь печального образа заранее обречен на поражение. Тем более это – совсем не моя роль. И с «левым маршем» в душе я пошел направо. Предстояло в очередной раз сделать шаг в сторону. И постараться убить этот день. Пускай, время потом мне этого не простит.

Я вышел на воздух. Море, выдохшись за вчерашний день, на утро впало в прострацию. Слабый ветерок лишь слегка ерошил его поверхность, кое-где заштрихованную мелкой рябью. Самолет как паук тащил за собой нитку воздушной пряжи, и его след замирал в удивительно прозрачном и неподвижном воздухе. Стараясь не наступать на валяющиеся повсюду морские отбросы, я подобрался к воде, быстро разделся и немного побарахтался на мелководье. Потом, стоя под пляжным душем, долго оттирал с тела въевшиеся частички глинистой мути. Рабочие тем временем деловито прибирали с пляжа груды обрывков водной растительности и полиэтилена. Уже появились места, где можно было распластать свое тело. Солнце только начинало подниматься над горизонтом и скорее облизывало теплом, чем обжигало. Ветер почти не усилился, и мутноватые волны едва-едва переваливались на берегу. Набравший тепло песок приятно грел внутренности. Я ощутил себя закутанным в просторное пуховое одеяло. И дремота снова прилипла к телу. Перекуроченный рассудок старался отсидеться в левом полушарии свернутых набекрень мозгов. И в голове поплыли вязкие образы, подсказанные сном, снова навалившимся на меня.

Я очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.

– Просыпайтесь. Просыпайтесь же! А то Ваше загарание сегодняшним и закончится. Ну же, мужчина! Э-эй! Вы живой?

Мне удалось разлепить веки. С трудом. Перед глазами плавали яркие до черноты круги. Понимание того, что происходит и кто вокруг, возвращалось медленно и нехотя. Пришлось потрясти головой и еще раз оглядеться. Над аморфной грудой моего тела наклонилась симпатичная девушка, подмеченная мной еще в столовой. Ее подружка – субтильная блондинка со слишком правильными чертами лица стояла рядом и вежливо улыбалась. Ничего не оставалось, как собрать себя в кучу и начать возвращаться в «лучший из миров». Грин в одном из своих рассказов окрестил это «возвращенным адом». Вот только этот вопрос мне именно сейчас и не хватало обмозговать!

Плечи стали цвета поспевающей вишни, и это обещало, пожалуй, даже не одну бессонную ночь. В затылке ворочалась пара гвоздей. «Можно даже и три», – согласился я и чуть не застонал на публике. Оставалось только натянуть на лицо беспомощную улыбку и начать собирать манатки.

– С Вами все в порядке? – участливо поинтересовалась моя спасительница.

– Кроме угрозы ослепнуть от Вашей прелести (чуть было «Ваших» не брякнул!) мне вроде бы больше ничего не грозит, – произнес и подумал: «Как это я еще умудряюсь ерничать в таком положении? Думай, паря, думай, может быть голову и отпустит? Пошутковать тут решил». И всегда так. И никакой это не юмор, а кривляние висельника, вызванное больше истеричным состоянием, чем какой-либо другой причиной. Своего рода спасительная брешь. «Что же мне теперь – вырядиться в рубище и посыпать голову пеплом. Не дождетесь!»

Тут меня затошнило. И я снова сел на песок. Видимо, мои посиневшие губы даже на смахивающем на румяное лице не располагали к шутливой беседе. Девушки быстренько подобрали остатки моих шмоток и подхватили меня под руки. Минут через десять блуждания в тумане появилось ощущение постели и холодного компресса на голове. Маленькие руки начали развозить по телу огуречный лосьон. Чувственность моя на это не откликалась. И, слава Богу!

Простыни стали жесткими как жесть. Компресс превратился в грелку, но в голове чуточку прояснилось. И лучший друг всех солнечных ударов смог повнимательней осмотреться по сторонам. Моя добрая самаритянка заметила эту перемену:

– Лучше?

– Конечно легче. Что бы я без вас делал! – Во мне ожила настоящая благодарность. Я уже почти проникся к ней…

– Обгорела только спина и ноги. Спать на животе будет, пожалуй, можно. Как же Вы так!

– Решил отоспаться за все прошедшие годы. И погорел. Да еще как! – Девушки улыбнулись, но их взгляды оставались чересчур изучающими.

– Я – Ася, а она – Света.

– Меня Сергеем зовут.

– Вы из Петербурга, – это был не вопрос, и внутри меня снова все напряглось. Разговаривать об очевидном не имело смысла.

– Да…

– А мы из Воронежа.

– Город ворон и поэтов.

– Почему только ворон, тогда уж и ежей.

– Это я про себя. Все на свете проворонил. – Что-то внутри меня провоцировало ситуацию. И после такой фразочки женское любопытство конечно же не устояло:

– Скажите, это правда, что о Вас сегодня администраторша говорила?

– Почти.

– Почему почти?

– Потому что та, о которой мы сейчас говорили – чужая жена. – Я инстинктивно, подсознательно выбросил из фразы глагол «была». – И летела она сюда только для того, чтобы побыть со мной эти две недели. Курортное продолжение одного городского знакомства.

Они проглотили объяснение. Оно оказалось не хуже любого другого. Только на меня снова накатилось желание вскочить и сейчас же, немедленно бежать из этой комнаты. Спрятаться от любого внимания, которое начинается дружеским участием и заканчивается любопытством вивисектора, анатомирующего душу.

– Сколько сейчас времени?

– Обед.

– Скажите, а Вы лю… – Ася осеклась, увидев выражение моего лица. – Вам действительно так плохо?

– Да, – какой смысл притворяться.

– И что же Вы теперь будете делать?

– Да…

– Извините, мы не хотели Вас обидеть. – У Светланы оказался неожиданно низкий грудной голос.

– Да…

– Мы пойдем.

– Очень бы не хотелось, чтобы вы думали обо мне, как о бесчувственном чурбане, – глубокомысленно выдавил я, – Спасибо вам за… – и замолчал, так и не поняв, куда продолжать, и просто физически ощущая вопросы, которые крутились сейчас в их хорошеньких головках. Молчание стойко повисло в воздухе. Формальности соблюдены. И пусть будет все, что угодно. Только бы не продолжать начатый разговор.

– Пойдете в столовую? – Ася старалась не обращать внимания на мою раскисшую рожу. Я молча покачал головой и сделал вид, что мне опять стало плохо.

– Тогда мы зайдем через пару часиков. Вашу спину нужно будет еще разок обработать. – Ася улыбнулась. – Все будет хорошо.

– Ася – медик, – повторила Светлана.

– Не сомневаюсь, – мои глаза окончательно закрылись. Следующим звуком был скрип прикрываемой двери.

И тут мне действительно стало не по себе. Комната разбилась на отдельные детали и поплыла перед глазами. Ощущения верха и низа спутались и перестали существовать. Сочетания деталей расчлененной комнаты менялись с калейдоскопической быстротой. Окружающее виделось мне все ярче и отчетливей. Все ярче и отчетливей. Затем контрастность стала обжигающей как вспышки молний. В глазах зарябило. Цвета и полутона исчезли. Мир обратился черно белым – без протяженности и теней – и замер в состоянии стоп-кадра. Необъяснимый ужас заполнил все клетки сознания. Я уже почти видел себя со стороны, когда ватная тишина вдруг прорвалась стеклянно дребезжащим звуком. По телу пробежал спазм. Меня вырвало. И окружающее рухнуло следом.

Я очнулся почти сразу и ощутил себя лежащим, свешиваясь с края кровати, в очередных позывах рвоты. Меня раз за разом выворачивало наизнанку. Потом появился жуткий вкус горечи во рту. Желудок был совершенно пуст, но спазмы снова и снова катились к горлу, заставляя до боли в пальцах цепляться за спинку кровати, чтобы не опрокинуться в растекшуюся на полу лужу. Это состояние боли, пришедшей извне, и позволило телу немного расслабиться. Катарсис?… Сил хватило только на то, чтобы перевернуться на спину и, несмотря на изводящий зуд обожженной кожи, пролежать так около часа, почти не двигаясь. Только мухи жужжали вокруг и ползали по лицу и рукам, напоминая о жизни, текущей по соседству.

Легче не стало, но пришлось встать. Я вспомнил про незапертую дверь и побоялся нового визита. Интерьер комнаты к этому явно не располагал. Так что постояльцу предстояло изыскать силы и средства для устранения некоторых привнесенных деталей. Казенное полотенце послужило в качестве половой тряпки. Потом оно долго поласкалось в раковине, но так и осталось серым с бурыми пятнами от съеденной утром свеклы. Вода была холодной, и уже ощущение ее движения между пальцев помогало собрать в единое целое лоскутья ускользнувшей реальности. Тело до того измоталось, что мозги отказывались о чем-то думать. Желания отсутствовали. Настроение – тем более. Человек, очнувшийся из комы, бродил по комнате и не знал, куда себя теперь деть.

Достав банку одеколона, я растер себя там, где мог дотянуться. Брызнул на пол, чтобы отбить стоящий в комнате запах, и подался прочь. Мои нервы не выдержали бы еще одних заботливых рук. Остаток дня прошел под забором в тени розовых кустов. Сквозь прорези в ограде был виден прибранный участок пляжа, скорее похожий на лежбище котиков. Народ играл в волейбол, карты или сох под солнцем, если не бултыхался в грязноватой воде. Ася и Света играли вместе со всеми. Мое отсутствие, так же как и присутствие, не вносило никакого изменения в пляжную кутерьму. Ужин прошел для меня так же как и обед. Единственный желанным действием был переход к собственной койке. Прострация продолжилась, распространившись на окружающее пространство. Ветер стих, и приторный запах роз пропитал воздух. В навалившихся сумерках замигали огни дискотеки. Но в комнате ее буханье почти не отличалось от шороха набегающих волн. В темноту окна из темноты вселенной заглядывали неизменно безразличные звезды. Луна походила на уличный фонарь. Кто-то постучал в дверь, потом еще раз, и ушел, оставшись без ответа. Потом звуки моря, ритмы музыки, все вокруг потонуло в стрекоте цикад. Только звезды, которые совсем рядом, и кузнечики. Свет, пронизавший бесконечные пространства, и насекомые, которые через пару дней станут ничем – вечность и миг, совмещенные в одной точке пространства…. Тысячезвездие неба превратилось в тысячеглазие Аргуса, и я кожей чувствовал, как оно наблюдает за мной.