Улица 17

– Да, и еще учится плохо, хотя стараний прилагает много. А ее подруга крутая, – как бы между прочим произнес он, – реггетон поет, зовут Нуну, горячая, как паэлья моей бабушки.

– Представляю, – сказал Родриго и приготовился уходить, ошеломленный таким странным приемом.

– Так вы запишетесь? – сказал ему человек за стойкой и неожиданно погрустнел.

– Пожалуй, нет, – сказал кастилец и вышел из здания, чувствуя какую-то странную пустоту в душе. Возможно, он когда-нибудь и захочет проходить какие-нибудь курсы, надо же что-то делать в этом большом, негостеприимном, вязко пахнущем городе с яркими цветами на улицах и искренними молитвами, перемежаемыми криками страсти.

Он пришел к себе домой, взглянул на себя в зеркало и разрыдался, представив себе ту боль, которую причинила ему грубая девушка с гитарой – как физическую, так и душевную. Она даже не обернулась на него! Его игнорировали все женщины, кроме старой наркоманки, на чьи деньги он жил и чьи сумбурные впечатления ему надо было литературно изложить. Почему жизнь такая несправедливая, и правда ли, что о нем услышат многие по обе стороны океана? Никто никогда не узнает, что он помогал Ватикану признать святым страшного, по сути, человека с манией величия и самодовольной помощью бедным от случая к случаю.

Он закрыл глаза и попытался уловить шорох крыльев славы, которая уже ждала его на повороте – длинноволосая, с тяжелой гитарной декой по его голову.

Мехико был таким небольшим городом, что слава встретила его еще раз. Помнится, он сидел и размышлял о жизни великих. Особенно странной ему казалось прохождение земного квеста Говардом Филлисом Лавкрафтом. Никто при жизни, печатающийся в дешевых изданиях, зато имеющий обширную базу друзей и жену, которая даже после развода была готова обеспечить его потребности своими деньгами, постепенное угасание в одиночестве с корреспонденцией от далеких и неизвестных ему особ, письма, которые буквально пожирали его, заставляя отвечать больше и красивее, чем в своих произведениях, таких иногда бедных на эмоции. Потом долгий форс главного героя его ночных кошмаров – Ктулху. А вот у него, у Родриго, нет никаких страшных снов, даже писать не о чем. Есть непрочитанный Гегель, где он однажды ухватился за мысль, что если бы силы тяжести не существовало, то ты, упав, пролетел бы на гораздо большее расстояние в вечную пропасть под тобой, которая зовется твоей жизнью.

После занятий ему больше никуда не хотелось – так он был измотан и душевно, и физически. Деньги таяли сквозь его раскрытые ладони, которые он иногда открывал для нищих и просто жаждущих немного выпить незнакомцев. Один такой и пригласил его как-то с собой.

– Я не пью, – попытался возразить Родриго, мотая головой.

– Нет, пьешь! А еще играешь, – сказал незнакомец, уверенным, хотя и несколько пьяным движением, ухватив его за плечо. Он встретился ему возле подъезда и не походил на человека, оказавшегося на самом низу социальной жизни. Хоть его волосы и были всклокочены, рубашка помята, а брюки были расстегнуты, все у него было пошито из самой дорогой ткани, какую Родриго видел, проходя мимо бутиков. Он умел определять на глаз положение человека, будучи истинным идальго и потенциальным продажником. В голове у него тотчас загорелся план: вот бы затусить с этим странным мужиком, может, мне и выгорит получить деньги на небольшое агентство. Он только что читал книгу по нетворкингу, и она окончательно убавила его связь с реальностью и высылаемые родителями деньги.

– Хорошо, давайте, только застегнитесь, – сказал Родриго и, встретив недоумение в глазах мужчины, кротко попросил:

– Пожалуйста.

Этого хватило, чтобы он взвалил на себя пьяную и силящуюся громко заорать ношу, которая называла себя великим человеком, но подтвердить это положение ничем не могла, кроме воплей о том, что в мире перестали ценить качественную музыку. Так они дошли до клуба с низким входом, пребольно ударившим по голове Родриго, высокого и стройного, как ливанская пальма. Мужчина на входе подмигнул негру-вышибале, и они вошли.

Родриго больше всего удивило то, что это был какой-то паб с ярко выделявшейся красной стойкой, вокруг которой надирались алкаши, и в глубине его самодельной вертушкой для ставок, а не полноценное казино. В углу имелась даже сцена, на которой, судя по всему, должно были выступать певцы и музыканты.

– Эй, подожди меня, а? – сказал неожиданно мужчина.

– Надо отлить? – не к месту спросил Родриго.

– Как ты выражаешься, ис… ис-панец, мне только переодеться, мы будем играть! – сказал мужчина, развернулся и зашел в подсобку.

Родриго скучающими глазами посмотрел на вертушку, но пробовать своей удачи не стал, вокруг нее и так было слишком много татуированных мужиков с подозрительными физиономиями, а он казался слишком чистым даже для того, чтобы пожать им руку.

Мужчина через минуту вышел, волоча здоровенную гитару с двумя грифами, весь мокрый и отряхивающийся.

– Уфф, мне полегчало.

– И часто вы так? – сказал Родриго безучастно, думая о том, что он мог бы спокойно поставить и просадить очередные деньги, а потом целый день голодать и попробовать почувствовать ясность сознания, которую так часто обещали различные гуру, чьи книги он любил почитывать.

– Развод – самое неблагодарное дело. Подержи-ка, – сказал мужчина, отдавая Родриго гитару.

– Как можно играть сразу на двух? – удивленно спросил он. – Мне и на одной не удается.

– Ты такой не один, – хихикнул мужчина. – Но я родился таким, каков есть. Уже… ик!.. в детстве умел подбирать ноты под разные песни с радио, а в двадцать один стал номером первым среди концертирующих гитаристов. У меня была своя группа. Но я связался с женщиной, ах, черт, какой же красивой и молодой, почти школьницей…

Родриго вспомнил гладкое, как у младенца, лицо пожилой женщины, которая рассказывала ему про жизнь с Эскобаром и помотал головой: да что это, все соприкасается в жизни. И он тоже был связан с девушкой гораздо младше него, которая каким-то образом его бросила, хотя он не побоялся приехать и остаться в Мехико. А сейчас он никто, зачем-то желающий сочинять рекламные креативы людям, которые и так прекрасно знают, что им купить. Молодость, красоту и счастье.

– Мне посидеть здесь, с вами? – пробормотал он и послушал, как тот настраивает инструмент на слух, особо касаясь каждой струны умелыми пальцами с плохими ногтями.

– Да, – наконец сказал мужчина, – Останься.

Он задумчиво потер щетину и потом резко махнул по струнам приемом баррэ.

– А ну, суки, смолкли все тут! – заорал он, и игравшие татуированные мужчины действительно обратили на него внимание, причем ни один из них не ругнулся.

– Вы не расшалитесь только, – сказал один из входящих, юнец с пробивающимися усиками, – а то вас опять повяжут и в вытрезвитель.

– Нет, сволочи, я играть буду! – сказал мужчина и потребовал: – Дай мне стул.

Родриго быстро метнулся к стойке и схватил большой и неудобный барный, но мужчина, казалось, не замечал его.

– Что играть-то будем, опять стариковское? – спросил юнец и поморщился. Сзади за ним шла его компания. Казалось, все они знали гитариста.

– Скажите, – полюбопытствовал Родриго, – вы знаете синьора Морено? Я в его школе учусь.

– Морено? Этот старый негодник? Он ничего не понимает в преподавании, – сморщился мужчина, затягивая момент появления песни, и, казалось, все вокруг его поддерживали.

– Почему не понимает? – спросил Родриго, помогая ему не упасть со стула. Мужчины по-прежнему тихо играли между собой, немногочисленные посетители напивались, а Родриго очень хотелось уйти отсюда на воздух, только за ним бы пошли и его странные, невеселые думы о неоконченном Гегеле, никогда не деланных сделках и незабытой девушке.

– Он думает, что преподавать ноты достаточно – а потом, вместо того, чтобы показать, сам играет, – пояснил мужчина. В воздухе стало пахнуть настырным сигарным запахом, который не нравился Родриго. – Никогда не покажет путь руки, а я… а я.. прямо сейчас научу тебя играть Smoke On the Water. Смотри сюда…

– Ааа, батянский рок, – разочарованно протянул юнец. – Вот потому ты и не выступаешь.

Он уже расселся со своими тремя друзьями на столик, а один даже успел сбегать за каким-то дешевым джином.

– На-надо начинать с азов, – пробормотал мужчина. Его лицо побагровело. – Дай мне сюда свою руку.

Родриго протянул ее к мужчине, который своей большой потной рукой начал расставлять его пальцы и зажимать ими определенные струны гитары.

– Вот… А теперь ударь по ним, – сказал мужчина.

Родриго послушался, но из-за недостаточной степени прилегания пальцев левой руки звук вышел смазанным и некрасивым. Мужчина поморщился и произнес:

– Очень плохо, но время у нас. Правда, у нас есть время?

– Это ты мне? – спросил юнец и присвистнул. – Не особо много, скоро мама хватится.

– А ты скажи ей, что здесь твоя истинная семья, сынок, – примирительно сказал мужчина. Он тяжело дышал.

– Пробовал, но она сказала, что тут слишком много криминала, – вздохнул юнец и опустил свое прыщавое лицо.

Родриго еще раз ударил по струнам, вышло лучше, но звук был слишком сильным, а присутствие мужчины, от которого пахло мятой кожей и перегаром, его не вдохновляло.

– Самое главное… Знай, какие аккорды… берутся… там, где ты хооочешь, – и изо рта у него неожиданно пошли пузыри. Мужчина постарался судорожными движениями отправить их обратно, но вместо этого покачнулся на барном стуле, мотнул головой и завалился на подбежавшего Родриго. Его великолепная гитара, ударившись о пол, издала одновременно и глухой, и высокий жалующийся звук.

Родриго знал, что это такое – агония брала его, как легкодоступную жертву. Юнец с раскрытыми глазами набирал номер помощи на своем телефоне, а бармен вышел из-за прилавка с водой. Мужчина хрипел и вращал глазами. От него ужасно пахло, но, казалось, он уже перестает что-либо осознавать. Гитара валялась в ногах у всех, кто подходил к нему и пытался переложить его с руки упирающегося Родриго на их собственные и унести отсюда. Но Родриго упорно качал головой, в последний момент вспомнив молитву на отделение души от тела, и повторяя ее как заведенный, чередуя с хрипением и остановками глаз. Через несколько минут, еще скорая не успела приехать, мужчина забил ногами, как бы прогоняя кого-то, и его рука с чем-то зажатым в кулак выпала из кармана и больше не распрямилась.

– Эй, что у вас там, синьор? – Врач скорой вышел к ним на встречу, но было уже поздно. Казалось, около мертвеца застыла группа людей, напоминая снятия с креста, причем Родриго по своей внешней привлекательности тянул на Иоанна Крестителя.

– Тут человек… умер, – проговорил он, отпуская мертвеца в руки врача.

– Господи, пьяница, – проговорил тот, злобно пнув гитару, которая, словно сознавая своего защитника, подкатилась к ногам Родриго.

Врач провел зеркальцем перед ртом больного и померил ему пульс, при этом разжав руку и странно усмехнувшись.

– Хорошая у него была покровительница, ничего не скажешь.

В руке у мужчины лежала маленькая фигурка Санта Муэрте и написанная от руки записка.

– Это принадлежит мне, – неожиданно сказал Родриго. – Не ему.

Он смотрел на черную статуэтку улыбающегося скелета с нимбом над головой и уверенно дотрагивался до нее.

– Ой ли? А почему он ее взял тогда? – с недоверием покачал врач.

– Потому что я ему отдал. У него был… день рождения, – покачал головой Родриго.

Юнец первый скривился от смеха в своих черных дрейнерских шмотках, за ним прыснули все его друзья. Потом любопытствующая мелкая мафия начала похмыкивать.

– День… хих, рождения, – сказал врач. – Ой не могу. А если ты его знал тогда, сообщи родным, хорошо? Нам его в морг надо.

– Хорошо, – неожиданно заявил Родриго, повернулся, отсалютовал бармену и пошел домой, думая о том, как передача знаний иногда может быть смертельна. Черная ночь падала ему на плечи накидкой Святой Смерти – девы, охраняющей этот город, той, которая всегда приходит нежданно и никогда не спит.

Дома Родриго, не снимая с себя одежды, поместил статуэтку рядом с фотографией изменницы, родителей и себя в детском возрасте, обнимающего собаку, и развернул записку, сложенную несколько раз пополам.

«Моей милой Инес в ее странное место обитания. Да хранит тебя Безглазая, дочурка. P. S. Папа всегда будет любить тебя».

«Да хранит тебя Безглазая», – повторил Родриго, отдирая ценник от новой и свежо пахнувшей ритуальной побрякушки, мысленно дивясь тому, как дорого может стоить такой скромный сувенир, только что впервые принявшийся за дело. Но кем была эта Инес? Неужели ему придется перерыть весь Мехико в поисках той, чью фамилию он даже не знал?

Родриго усмехнулся и завел будильник на шесть часов утра. У него еще есть время… или нет?

V

Инес встала рано. Она чувствовала, что сегодня ее день. Матери Анхелике, наверное, еще снится приятный сон – у нее никогда не бывает кошмаров. А у Инес изредка бывают воспоминания о прошлой жизни. Вот она сидит, вся обколотая, в дыму, в чаду и с незнакомыми людьми. Вены приятно гудят, а через некоторое время начнут натужно наматываться на костяшки. С ней кто-то лежит, потому что ей надо было купить очередную дозу. Так всегда бывает, даже если отец у тебя знаменитость. Впрочем, бывшая, это тоже надо знать. Современное поколение предпочитает слушать невнятные бормотания Арки.

– Уууу, ааа! – завывает одиозная певица, Мэрилин Мэнсон нового поколения, в наушниках.

Инес не снимает их во время секса с незнакомцами, чтобы не было так противно. Ее родители развелись, потому что… ой, она снова не помнит. Ей же надо что-то сделать ради дозы? Не делать ничего не менее противно, Инес предпочитает работать. Как-то один хмырь сказал, что она такая красивая куколка и предложил ей жить у него, а она, дура, послушалась. Тогда она вкинулась и чуть не утонула в бассейне.

– Святая Мать-Смерть, дай мне денег, – жгла она свечи с неведомыми ароматами потом, когда он ее бросил. Казалось, что Святая Мать молчит. Она забыла, как наизусть читается «Отче наш» – без этого молитвы к смертоносной деве не имеют силы. У нее стала плохая память, горбатая спина, как будто бы съеденная рахитом, и бледное лицо. Как она, впрочем, была красива тогда!

Сейчас Инес смотрела на себя в зеркало и поправляла апостольник. Ей надо было встать раньше всех и все убрать – а монастырь такой большой, целого XVII века, когда здесь еще правили испанцы! Испанцы… Она вздохнула. Тот человек за церковной оградой тоже испанец. У него большие черные глаза, бледная кожа и растрепанные волосы. Он ей не нравится, нет, но отцу Педро он по вкусу. Правда ли, что его готовят в священники? Она этого не знала, но на всякий случай избегала его. Монастырское платье облегало ее фигуру, потому что Инес стала неожиданно много есть и хорошо готовить.

Ей было весело петь, принимаясь за пылесос, который специально для монастыря сделал чудик Хайме. Он так смешно говорил, когда она на него нажимала, и мог за минуту очистить замусоренный пол, если на нем скопилось много грязи. Она захихикала и включила его, вспоминая бледное лицо компьютерного гения, смутившегося при ее появлении. «И кто тут вообще монах? Ясно, что не я!» – подумала она. Пылесос последовал за ней в монастырскую библиотеку, где штабелями лежали старые книги и даже древние подклеенные журналы мод, непонятно как туда занесенные.

– Ой, нет, Куру, зачем-ты ешь брошюры, – бросилась она к пылесосу, который нашел для себя развлечение в поедании сваленных в стороне кем-то из старых злых монахинь билетов и разных рекламных листов то ли монастыря, то ли католицизма. Пылесос недоверчиво запищал и наехал Инес на ногу. Она ойкнула и влезла на большое, так называемое вольтеровское, кресло, взяла огромную книгу и ударила по механическому помощнику. Его неожиданно отпустило, и он, замигав огоньками, продолжил свой путь по монастырю, не минуя ни одного грязного закоулка.

На плечо Инес спустился небольшой паук, что для тропической страны было, пожалуй, неожиданным чудом – с одним из своих любовников еще не монахиня умудрилась пожить в Европе и узнать местную флору и фауну. Она взяла паука и посмотрела на него, подумав, что деньги монастырю не помешали бы. Со старинных кресел уже начала осыпаться позолота, еда значительно утратила привлекательность, потому что толстая сестра Марибель готовила одно и то же. Впрочем, и она тоже убавилась в размерах.

Инес вместе с роботом пошла в монастырскую часовню, вспомнив, что давно не исповедовалась у отца Педро. «А впрочем, какие мои сейчас грехи? Я живу и радуюсь жизни!» Потом в ее сердце все же прокрался червь сомнения в том, что, возможно, Бога она сейчас помнит даже меньше, чем раньше, уверенная в своем спасении. Тогда, пока электронное чудовище ездило, попискивало и сверкало огнями, она опустилась на колени и попробовала помолиться, но ничего не выходило. Она не знала, о чем стоит попросить небеса. Разве что о ее отце, который так упорно боролся в последнее время с безвестностью, что начал пить. Обо всех ее друзьях, оставленных на улице, которые или мучились, или умирали, но никто не мог бы сказать, что пришел к осознанию себя.

За окном постепенно разгорался рассвет. Толстая сестра Марибель вставала с постели, проснувшись от собственного храпа. Мать Анхелика, проверив электронную почту, бежала пить кофе, сделав какую-то особенно ядреную смесь в турке на общественной плите. Сестра Мария Креста, уже довольно ветхая, благодарила ее и пила, несмотря на проблемы с сердцем – Бог знает, зачем ей постоянно нужно чувствовать себя бодрой. Одна из монахинь принималась за вышивку для украшения фигуры Богоматери, пока не наступила служба, другая прятала любовный роман, отказываясь признаться себе в том, что отныне ее жизнь и романтика принадлежат только Богу и ожидаемому раю. В саду пока еще никого не было. Сестра Инес молилась за всех этих женщин, которые скоро встанут и составят с ней большую, дружную, но отчасти проблемную семью. Неожиданно у нее возникло предчувствие, что этот день будет не таким, как всегда.

– Инес, – произнес мужской голос, положив руку ей на плечо, – привет, ты опять встала раньше всех?

И отец Педро довольно улыбнулся и прошел в исповедальню, радуясь тому, что теперь ему снова доведется послушать странные истории этой милой, молодой, но такой исстрадавшейся девушки.

Родриго снился снег, который падал с небес холодными белыми мушками и укутывал собой пространство, которое тоже было все белое. Он видел его очень давно, еще в Испании, но сейчас, во сне, он понимал, что находится в России XIX века, во времена Достоевского. Он стоит около моста в неудобном костюме, поправляя монокль, и смотрит им на замерзшую, но начинающую оттаивать реку, которая скоро вспенится и понесет глыбы льда. Весна должна прийти, но не такая, как здесь, в Мексике – сплошные дожди, радостные, энергичные, заставляющие природу расти и все более ядовито распускаться брызгами цвета. Нет, весна должна быть томительная, зыбкая, слегка обозначенная контуром грез, мечтаний и брожения в крови.

Он открыл глаза. Было пять часов ночи – или же утра? Он никак не мог взять в толк, почему он так рано просыпается. Беспокоило ли его то, что ему придется делать по жизни дальше, думал ли он об оставившей его возлюбленной, о неожиданной смерти мужчины вчера или о татуированных мафиози, странно на него смотревших? «Мне надо встретить ту девушку с гитарой снова», – решил он. Но для начала он должен был передать какой-то Инес статуэтку Санта-Муэрте. Она стояла у него на столе, возвышаясь над беспорядочным скоплением записей, которые он так любил делать. Он встал с постели, потянулся, накинул халат и прошел в ванную.

Сегодня должен был быть пустой день, без обучения, а значит, он созвонится с родными по Скайпу и пойдет в это странное заведение. Может, удастся что-либо узнать об этой таинственной Инес, хотя смерть очень сильно поразила его воображение. Это было первым таким случаем на его памяти – бабушки и дедушки умирали без его наблюдения. Просто мать и отец приходили и говорили: «Приготовься, милый, дед Хосе умер». И он от удивления раскрывал глаза и сначала долго раздумывал, а не шутка ли все это. Да, люди плохо себя иногда чувствовали, но при чем тут смерть?

Санта-Муэрте, с откинутой назад головой, грозной и одновременно томной улыбкой и своей длинной косой приковывала его взгляд.

– Нет, к черту! – сказал он, постаравшись придать себе веселый вид. Потом вспомнил и ойкнул. Чертыхаться он больше не будет, он пообещал отцу Педро. Сейчас, кстати, необходимо будет заглянуть к нему, а то общаться пока не с кем и незачем. Спросить его, как относиться к сатанистке, которая вместе с ним ходит на курсы, и может ли он как-то в будущем помогать церкви, организуя рекламные кампании. Потом рассмеялся и включил компьютер, быстро поставив лайки всем, кто заинтересовался его профилем «enamorado en Mexico» уроженца Испании. Ничего интересного. Может, зря вся эта церковь, и стоит ходить к психологу? Но он уже набирал номер телефона отца Педро и слушал гудки.

– Так вот, отец Педро, я бы не сказала, что готова рассказывать прямо сейчас, что я чувствую, – начала Инес, и представила почему-то, что в прошлой жизни она бы на этом месте затянулась сигаретой, посмотрела бы в лицо собеседнику и расхохоталась.

– Почему не сейчас, дорогая? Ты давно не была на исповеди. Просто скажи пару слов, – посоветовал отец Педро. В молодости, должно быть, он был блондином – кожа светлая, глаза голубые, толстые щеки гринго и неизменные очки любящего чтение человека.

– У меня пока нечем поделиться. Жду, когда приму обет, – сказала Инес и пожала плечами.

– Неужели больше не хочется вернуться на путь греха? – заговорщическим тоном сказал отец Педро сквозь прутья старинной решетки.

– Нет, я абсолютно свободна от этого, только иногда вспоминаю, что наделала. Но стыдно не становится, – неожиданно смело произнесла Инес.

– И тебе больше не хочется ходить под дурманом?

– Неееет, тут дурмана гораздо больше, отец, и он такой… – она задумалась, подыскивая слово, – хороший. Я каждый раз хочу сказать что-то по-новому, как-то интересно сказать, но у меня из головы все уходит неведомо куда.

– Понимаю. Это наркотики ослабляют разум, – кивнул отец Педро и взглянул на часы на запястье. – У нас осталось еще немного времени. Но какие-то грехи у тебя все же есть?

– Да, – призналась Инес, – гордыня и несогласие с некоторыми сестрами. А также… я постоянно оглядываюсь вперед и думаю, что нечто должно произойти, я…

– Я тоже, – перебил ее отец Педро, – но вот уже двадцать лет, как ничего не происходило…

– Если не считать нового Папы, – тихо добавила Инес.

«Петр II находится с визитом в Камеруне. Он присутствовал на шаманском богослужении, чего никогда не делал ни один папа до этого. От экуменических комментариев папа отказался», – говорило видео на кабельном канале серьезным и обеспокоенным голосом.

Отец Педро не ответил, а значит, он, скорее всего, тоже смотрит телевизор. Или сейчас находится в женском монастыре. По телевизору с гордо поднятой головой и несколько надменной улыбкой расхаживал этот гринго, отец Петр, который неожиданно для всех решил оставить свое прежнее имя из светской жизни – Питер Уитфилд – и тем самым породить слухи о конце света. Петр был молод, а точнее, ему было сорок три года, и он обладал внешностью чуть ли не американской кинозвезды золотой эры Голливуда. Таких представляешь себе в плаще с сигарой в зубах, то ли вышедших на дело, то ли, наоборот, преследующих бандитов.

«Педро… Питер… Одно и то же», – ухмыльнулся Родриго и потом подумал: «Стоп, да я тоже ношу папское имя, ведь Родриго был папой Александром из семейства Борджиа». Его это сравнение позабавило и одновременно опечалило, ибо по Борджиа писала диссертацию его бывшая девушка. Не в последнюю очередь его новое церковное рвение заключалось в том, что он собирался найти себе новую любовь из каких-нибудь верующих и верных девушек.

Так что придется, ему, видимо, провести какое-то время в компании служек при храме, но ничего не попишешь. Он спешно оделся, легким движением расчески уложил отросшие волосы набок, проехал в лифте с семьей из кричащих маленьких детей индейского вида, которые невежливо тыкали в него пальцем и вышел на свет, который практически ослепил его.

– Извини, парниша, – сказал чей-то голос, отчего Родриго вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял кто-то, одетый в косуху, но он неожиданно вспомнил, что видел этого человека за игрой в баре. Это был один из татуированных мрачных мужиков с вислыми усами.

– Да? – спросил он. – У вас есть ко мне какое-то дело?

– Может, и дело, а может, и не очень, – сказал мужик и помрачнел. – Зависит от того, что передал тебе старик.

– Фигурку Санта-Муэрте, а что? – вскинулся Родриго, подумав, что хорошо, что он оставил ее дома.

– Нам бы ее надо проверить, не пустишь?

– Кому это нам?

– Фигероа. Альфонсо Фигероа, – представился мужчина. – Можешь звать меня просто Эл.

Солнце невыносимо пекло, и под его светом можно было пересчитать все крупные грязные поры на лице этого самого Альфонса, похожие на жирные микроскопические дырки от сыра.

– Вы мне ничего не сделаете? – спросил Родриго, и тут только сейчас его наконец-то прошиб пот.

– А я должен? Ты же хороший мальчик, – сказал Эл и неожиданно улыбнулся.

Родриго повернулся к двери, открыл домофон ключами, потом двинулся прямиком к лифту. Когда лифт подъехал, в его верхнем слепящем свете лицо Альфонсо стало напоминать печеное яблоко по колориту, оно как-то скукожилось и стало незначительным. Тут Родриго заметил, что Эл гораздо ниже его ростом. Тогда он совсем осмелел и сказал:

– Я должен передать все Инес, об этом просил покойный.

– Инееес? – протянул Альфонсо и толкнул Родриго в пасть лифта. – Ну ты типа того, поезжай.

– Нет, только Инес может получить фигурку.

– Как скажешь, – улыбнулся Эл и еще раз улыбнулся своими золотыми зубами с щербатыми промежутками. Эл был довольно молод, но его здоровье явно оставляло желать лучшего.

Родриго нажал на лифт, и они поехали.

Когда Родриго начал открывать дверь своей квартиры, он заметил какую-то странную тяжесть в замке, но, не обратив на это особого внимания, повернул ключ. Квартира встретила его странным ощущением ждущей пустоты.

– А вот и наша красавица, – проговорил Альфонсо, подходя к статуэтке Санта-Муэрте, возвышавшейся на столе как грозный символ того, к чему должен был прийти Эл. – Ути-пути, иди сюда…

– Зачем она вам? – проговорил Родриго и недоверчиво посмотрел на то, как Эл, достав перочинный ножик, вспарывает им само основание статуэтки.

– Не трожьте ее, Инес надо доставить… – от волнения его губы пересохли. – В целости и сохранности.

– Не кипишуй, братан, запаяю, и будет как новая, – сказал Эл, несмотря на то, что рядом с ним стоял какой-то громадный третий, вышедший из кухни с пистолетом в руках. Ствол был направлен Элу в голову.

– Что, черт его дери, это такое? – спросил Эл, которого третий свалил на пол. Эл старался высвободиться из цепких объятий незнакомца, кусая ему руки, а Родриго не знал, что и делать. Наконец, третий посмотрел на него и сказал ему:

– Ударь его!

Родриго, опешив, посмотрел на лицо третьего. Не похоже, чтобы тот видел его в кафе. Это было относительно бледное лицо мужчины лет сорока, с густыми бровями и большими губами, некрасивое, но выразительное.

– Давай! Что стоишь!

Эл стонал, но продолжал брыкаться. Родриго взял в руки почему-то палку для селфи и неожиданно для себя ткнул Элу в глаз, из которого что-то отвратительно брызнуло. Эл, матерясь, выпустил статуэтку Санта-Муэрте. Та упала, покатилась и упала к ногам испанца, показав свое полое дно и выпавший из нее пакет с каким-то белым порошком. Родриго поморщился и посмотрел в сторону дерущихся. Эл был связан непонятно как взявшимися веревками из кармана третьего и накрепко приторочен к ножке стула. Одного глаза у него уже не было, и кровь пополам с сукровицей капала на его щеку и стекала по подбородку. Эл стонал, изгибался, матерился и звал на помощь, пока незнакомец не принес из ванной тряпку и не заткнул ему рот, обмотав его оторванной от одеяла полоской ткани.

– Ты ведь правда хотел видеть Инес? – спросил третий, когда Эл уже сник и прекратил трепыхаться.

– Так иди. Вместе с пакетом, он ей еще понадобится, – ухмыльнулся третий.

– Да, но куда?

– Монастырь Гуадалупе, сынок. Инес служит Богу… как и мы с тобой отныне.

Родриго неуверенным жестом взял у незнакомца статуэтку и дрожащими ногами переступил по направлению к двери.

Сестра Инес стояла на коленях возле церковной скамьи и думала о том, что голубь, изображенной на витраже, должен когда-нибудь слететь и на нее, осветив ее чело божественным светом. Юноша смотрел не дыша в щелку на торжественное богослужение праздника Сретения и не дышал, сжимая в руке то, чего монастырские стены не должны были видеть. День разгорался.